Союзы сердца и ума

Книга, выход которой послужил поводом к этой встрече и беседе, представляется ярким примером научно продуманного синтеза двух, довольно далеко отстоящих друг от друга, областей человеческой деятельности.

Перспективность подобного метода специально подчеркивалась в Отчетном докладе Генерального секретаря ЦК КПСС тов. Л. И. Брежнева XXV съезду партии. «Новые возможности для плодотворных исследований… – говорится в этом программном документе, – открываются на стыке различных наук, в частности естественных и общественных. Их следует использовать в полной мере».

Об использовании «в полной мере» всех тех новых возможностей, новых идей, новых направлений, ведущих к углублению достигнутых результатов, которые открываются, подчас совершенно неожиданно для автора, в процессе соединения доселе несоединимого, и шел, по сути дела, наш разговор.

А теперь я хочу представить вам моего собеседника: член-корреспондент Академии наук СССР, доктор технических наук, профессор Борис Викторович Раушенбах. Познакомились мы двадцать лет назад в стенах научно-исследовательского института, где Борис Викторович возглавлял отдел, занимавшийся весьма тогда туманными и неопределенными проблемами ориентации и управления космическими аппаратами. Он был человек заметный. Не в том смысле, конечно, что красавец или щеголь. Выделялся он какой-то постоянной живостью, ясными, умными глазами, быстрой, энергичной фигурой, особенной манерой говорить и смеяться. Он генерировал вокруг себя поле радостной деловитости. Это хорошо чувствовали его молодые сотрудники, а, насколько я помню, тогда с ним работали только молодые сотрудники, превратившиеся сейчас в маститых кандидатов и докторов наук. С тех пор виделись мы пусть не часто, но регулярно. Приходилось мне наблюдать Бориса Викторовича и «в деле» – на космодроме Байконур в кругу «ракетчиков» и «космиков» самого высокого ранга. А вы могли видеть моего собеседника на экране телевизора во время передач из Центра дальней космической связи – он давал интервью, и во время демонстрации телефильма «Главный конструктор» – он рассказывал о Сергее Павловиче Королеве, которого знал с юношеских лет.

Пожалуй, больше я о Раушенбахе ничего говорить не буду – он сам невольно расскажет о себе в этой беседе. А начать я его попросил с той самой книги, о которой уже упомянул: Б. В. Раушенбах, «Пространственные построения в древнерусской живописи», серия «Памятники древнерусского искусства».

Первые мои вопросы были сумбурны и явно перенасыщены междометиями. Но, согласитесь, это действительно не часто встречается: специалист в области космонавтики пишет книгу об иконах…

– История этой книги очень коротка, ей едва ли больше пяти лет. Я никогда особенно не интересовался изобразительным искусством. Тем более иконами. Ну, разумеется, ходил в музеи, на выставки – «как все». Но я всегда любил историю и свободное время часто отдавал путешествиям в старинные русские города. Сейчас я уже могу проследить путь к древнерусской живописи: книги – туризм – памятники – соборы. Но сначала взор мой скользил по иконам равнодушно, они меня не волновали…

Кстати, поскольку мы договорились делать в нашей беседе разные отступления, «к делу не относящиеся», хочу заметить, что в любой области человеческой деятельности понятию «полюбить» должно непременно предшествовать понятие «узнать». Я не верю, что можно полюбить математику или музыку, не затратив предварительно определенных усилий, чтобы получить первые, элементарные представления о математике или музыке. Именно затратив усилия, иногда заставляя себя, но при этом понимая, что после преодоления некоей начальной полосы невежества, при дальнейшем движении вперед тебя ждут многие радости. Впрочем, преодолеть эту полосу невозможно, это только когда ты ничего не знаешь, она кажется узенькой…

Так вот, постепенно иконопись заинтересовала меня всерьез. Прежде всего, я, ученый, то есть человек, привыкший мыслить формально, хотел понять, почему нарисованы иконы как-то не так, как нынче рисуют. Я еще не мог тогда сформулировать определенно критерии этой непохожести, но чувствовал, что древние художники руководствовались в своем творчестве какими-то своими, ныне забытыми или отвергнутыми, правилами. Почему? Я засел за специальную литературу, стремясь найти ответы на свои вопросы. В целом ряде работ ответы эти не только не удовлетворяли меня, но вызывали активное желание спорить. Там говорилось, например, что сам религиозный характер живописи, необходимость изобразить некий неземной мир, обитель бога, требовали некоей искусственной ломки пространства, искажения перспективы. Но почему тогда аналогичные геометрические принципы исповедовали и индийские художники того же времени в своих фривольных миниатюрах, весьма далеких от религиозной тематики?

В других работах рассказывалось об ограниченных возможностях древних мастеров, о том, что в то время они еще многого не знали и не умели.

– Помилуйте, – говорил я своим книжным оппонентам, – неужели Андрей Рублев, гениальный художник, чего-то «не умел»?

Оппоненты возражали мне:

– Выходит, что Гомер мог написать роман?

– А почему нет? Точность и образность языка его поэм, безупречность формы и стиля, проникновение во внутренний мир своих героев, широкий общественно – исторический фон, на котором они действуют, – все это убеждает в том, что Гомер мог написать роман. И не написал он его вовсе не потому, что «не мог» или «не умел», а потому что не хотел, потому что руководствовался в выборе формы собственными, выработанными его эпохой, его философией, его религией, наконец, его мироощущением, художественными принципами. И Рублев писал так, а не иначе не потому, что «не умел», а потому, что считал правильным писать именно так…

Порой, впрочем, я соглашался с заочными оппонентами, но ответы на одни вопросы, как это всегда бывает, порождали другие. Мне захотелось узнать пути поиска древних мастеров, определить причины, заставлявшие их сделать тот или иной выбор. Точнее, попытаться определить их научную систему взглядов.

Вам может показаться, что применительно к живописцам этот термин надуман. Может быть, и впрямь надуман, если применять его к подавляющему большинству современных художников и у нас, и за рубежом. Но в XV веке было по-другому. Леонардо да Винчи был равновеликим ученым, художником и музыкантом. Он не просто «видел мир вот таким», как часто говорят сегодня художники, но мог объяснить, почему именно таким он его видит. В эпоху Возрождения ученый и художник шагали по одной дороге, но затем их пути начали расходиться все дальше и дальше. Интересно, что сейчас они вновь сближаются, это очень знаменательное явление, мы поговорим об этом, а пока мне не хотелось бы отвлекаться…

Итак, каким же образом можно определить научную систему взглядов древнерусских живописцев? С одной стороны, математика позволяет систематизировать теорию построения перспектив в их работах. С другой, – оказалось, что зрительное восприятие пространства головным мозгом человека тоже можно представить в виде математических выражений. Сопоставляя эти выражения, даже человек далекий от математики заметит, например, что перспектива мастеров эпохи Возрождения по сути не отличается от перспективы, которую рисует современный фотографический объектив. Обе они отвечают человеческому восприятию удаленного пространства. Но именно удаленного! Оказывается, вблизи мы видим не так, как рисовал Рафаэль, а оптика объектива – необъективна (простите невольную игру слов). И это самое интересное: вблизи мы видим все именно так, как рисовал Рублев и другие древнерусские мастера. Ни в одной из работ, доподлинно ему принадлежащих, он никогда не отклонялся от научных законов зрительного восприятия. Разумеется, ни он, ни другие художники его времени не смогли бы сформулировать эти законы, но они пользовались этими законами не случайно и, уж конечно, не потому, что по-другому «не умели». Они искали и находили предельно выразительные средства для достижения поставленных перед собой философских, эстетических и художественных целей.

Более того, математический анализ в области, казавшейся всегда столь субъективной, никакой математизации не подвластной, объяснил или, лучше сказать, может объяснить искусствоведам многие «странности» Босха, Матисса, Сезанна. Ну, разве это все не интересно?! Я не скрываю, что рад выходу книги, очень увлечен этой работой в думаю о ее продолжении.

– Вы являете собой еще один пример проникновения людей науки в сферы муз. С каким увлечением занимается известный наш химик, академик И. Л. Кнунянц реставрацией старинных полотен! Физик, академик А. Б. Мигдал отдает свой досуг скульптуре. Однажды он даже жаловался, что физика мешает ему целиком посвятить себя искусству. Вот вы говорили о Леонардо и современных художниках, и в словах ваших уловил я скрытый упрек в адрес людей искусства, ну, может быть, не упрек, а досаду…

– Еще точнее – не досаду, а сожаление. Всякое знание – это сила и богатство. В этом смысле научное бессилие и бедность подавляющего большинства художников, музыкантов, литераторов достойны, конечно, сожаления, но обвинять их я не могу. Во времена Леонардо, чтобы изучить физиологию или оптику, я думаю, достаточно было года. В наши дни оптика, – лишь один из разделов физики, – столь велика, что вряд ли сегодня существуют специалисты по оптике вообще: слишком раздробились человеческие знания и слишком далеко друг от друга лежат эти области. А чтобы изучить сегодня физику во всех ее разделах, не то что года, а всей жизни человеческой не хватит…

– Но ведь для служителя муз вовсе не обязательно столь полное знание. Можно ограничиться основами. Тут дело не только во времени и объеме знаний. Гуманитарий чаще всего заранее ставит крест на своих способностях к точным наукам. И, не пытаясь понять, он уже решает, что не поймет никогда. Приходилось ли вам замечать, что, когда он говорит: «Убей меня бог, не могу понять, почему самолет не падает! Этакая махина, столько тонн, а летит!» – он даже немного гордится своим невежеством. В одном интервью Евгений Евтушенко сказал, что он не может понять закона Ома. Я не верю: он не производит впечатления необразованного человека, но если это действительно так, почему он об этом говорит публично? Я бы старался такой факт скрыть, это все равно, что сказать: «Флобер? Первый раз слышу эту фамилию…» Современный мир требует современного уровня знания. Не надо, чтобы все умели интегрировать, хотя научиться этому просто, если чуть-чуть разобраться. Но современный человек, чем бы он ни занимался, обязан знать, отчего не падает самолет и когда Земля ближе к Солнцу — зимой или летом (этот вопрос я задал шестнадцати известным журналистам, – ни один не ответил правильно).

– Я с вами согласен. Вы – за гармоничное развитие. Я – тоже. Тем более что прошлое дает нам здесь столь блистательные примеры. В сознании наших современников Гёте, прежде всего, принадлежит литературе. Но ведь это был выдающийся естествоиспытатель рубежа XVIII – XIX веков. Прочтите еще раз «Фауста» (лучше в переводе Холодковского, который, как мне кажется, тоньше других переводчиков уловил в «Фаусте» то, что раньше называли «философией природы»). Мне иногда кажется, что вся любовная история – лишь приманка для читателей, с которыми Гёте хотел поделиться своими представлениями о смысле жизни, об истории нашей планеты и жизни на ней.

Я не жду от наших поэтов новой теории эволюции. Время Гёте прошло безвозвратно. Я, как и вы, – за гармоничную личность, но современная наука действительно не по зубам гуманитарию. Сегодня мы наблюдаем другой процесс, именно процесс: проникновение людей точных наук в сферу, так скажем, наук не точных.

Художник, писатель, музыкант должен знать очень много, наверное, больше, чем физик, химик, математик. Но это другие знания. Ученый живет среди людей, и мир страстей и эмоций для него доступнее, нежели мир интегралов для его «необразованного» современника-художника. Ученому (не каждому, конечно) легче постичь искусство чувствовать, чем художнику войти в круг научных идей.