Современность – основа новаторства

Статьями С. Агабабяна и А. Урбана редакция продолжает обсуждение проблем новаторства (см. «Вопросы литературы», N 11 за 1961 год – статью С. Гайсарьяна, N 3 за 1962 год – статьи В. Панкова и А. Туркова, N 5 – статьи А. Караганова и А. Марченко, N 6 – статьи В. Гусева и К. Ковальджи).

Создание новых средств художественного выражения, обновление оружия слова, новаторство, к которому призывает С. Гайсарьян в статье «Смелее!», безусловно, отражает сам дух развития современного искусства. Вывод, выраженный в статье: «Широко открыть дорогу новаторству», – это вечно старый и вечно новый, постоянно необходимый и всегда жизненный лозунг. Обновления требует сама природа, внутренние законы искусства, которое стремится к современности и содержания – мысль, эстетическая концепция действительности, и формы – ритм, интонация, средства выразительности, и просто «ремесло».

К строкам, приведенным С. Гайсарьяном из Я. Полонского и С. Есенина, можно прибавить буквально те же слова армянских писателей о необходимости новаторства. В эпоху острых «перемен» в содержании армянской поэзии Ованес Туманян с гениальным предвидением писал о том, что придет исторический день, когда поэты воспоют «новую жизнь страны в новых песнях, в новых словах». Чаренц стал уже властелином этого нового слова: «Когда изменились дни, изменилась и песня этих дней».

И все-таки вопрос о новаторстве не столь уж прост, и мне хочется показать это на примере современного армянского рассказа. Последнее пятилетие принесло нам богатый урожай рассказов. Журналы и газеты уже не испытывают недостатка в «короткометражной» прозе, издаются всё новые и новые сборники рассказов, появляются статьи о. путях развития этого жанра, который в армянской литературе – и классической и советской – имеет замечательные традиции. Вдруг возникшее изобилие рассказов вызвало горячие споры: о проблемах художественного освоения действительности, о новаторстве, а следовательно, и о «литературной технике». И, конечно, больше, чем теоретики и критики, спорят сами писатели, спорят своим творчеством, приверженностью к тем или иным художественным принципам и эстетическим устремлениям.

Можно назвать ряд произведений наших рассказчиков, которые подкупают острой современной проблематикой, интересом к внутреннему миру человека: «Белый ягненок» С. Ханзадяна, «Орешник Пртоса» С. Айвазяна, ряд рассказов из цикла «За колючей оградой» Х. Гюльназаряна, «Какого цвета бывают чайки» Ш. Татикяна, «Одинокая хижина» П. Зейтунцяна, «Тоска» А. Авакяна. Но гораздо больше появляется у нас рассказов (причем нередко они принадлежат авторам талантливым, ищущим), которые не взволнуют читателя, хотя они и имеют все внешние признаки «современности» и «новой художественной формы». В чем же тут причина?

«Неприметность текста, преимущества подтекста…» – вот одно из главных требований поборников «новаторского» искусства. Немало наших рассказчиков, и опытных и молодых, в лихорадочных поисках «самобытности» отстаивают теорию: процесс формирования психологии человека, воспроизведение природы и общественной среды «несовременно»- де втискивать в естественный, напоминающий жизнь сюжет, все это нужно отдать «подтексту», «штриху»… Читатель же призван силой своего воображения домыслить недосказанное, «потаенное», ибо что это за современный читатель, если он не может отпереть закрытые двери!

В исходных позициях врагов «архаического» искусства есть, конечно, истина. Действительно, вместе с грандиозными переменами в жизни меняются и средства художественной выразительности, возникает острая необходимость «осовременить» не только материал искусства, но и стиль и манеру. Однако процесс этот они осмысливают узкопрофессионально, распространяя понятие современности лишь на «внешнюю» форму. Подтекст, ритм, штрих, деталь обретают свою ценность лишь в целом и для целого. Лишь тогда, когда они служат выражению подлинно новой, подлинно современной проблематики. Не понимая этого, нельзя быть новатором: не случайно ведь гипертрофированное новаторство вырождается в эпигонство.

Я думаю, не ошибаются те, кто современность искусства в конечном счете связывает с огромными социальными преобразованиями в жизни человечества, с технической революцией века. Все это, что и говорить, дает новый ритм и новое содержание действительности и главное – психологически-интеллектуальному миру самого человека, открывая в нем новые грани и новые ценности. Человек XX века – не абстракция, а вполне конкретное понятие; и этот человек, в данном случае новый, советский человек, требует достойного своего отражения в литературе, требует искусства, соответствующего его новому внутреннему миру.

Не «общий», не отвлеченный, а конкретный человек нового мира, имеющий свою «родословную», то есть связанный с определенной социальной и национальной средой, вобравший в себя духовный опыт истории народа. Сторонники «подтекста» и «штриха» забывают об этих источниках, которые питают реалистическое искусство. Читаешь, например, некоторые рассказы молодых и не лишенных способностей писателей А. Вартаняна, В. Петросяна, А. Вердяна – и видишь в них только контуры, очертания человека, «непроизнесенные» слова, «психологические паузы»…

Небольшой рассказ А. Вердяна «Лучше бы у него были седые волосы» написан по принципу: «Меньше текста, больше подтекста».

…Мастерская художника. Неподвижно и терпеливо, устремив взгляд в одну точку, сидит пожилой натурщик. Последний сеанс, работа над портретом близится к концу… И только сейчас художник увидел то, чего не замечал ранее, – две слезинки, которые делают лицо этого человека… молодым: «Художник не знал, почему появились у натурщика слезы. Может быть, потому, что он устал сидеть неподвижно. Может быть, ему трудно было смотреть в одну точку и ничего не видеть. Может быть, ему было бы легче, если бы он молчал. Но тогда, наверное, не появились бы слезы, и художник не увидел бы в глазах эту молодость». Это «может быть» проясняется: в готовом портрете натурщик увидел сходство со своим сыном. «У меня был сын. Его убили на войне. Сегодня день его рождения. Он был очень похож на меня. Может быть, это его портрет, он был так молод, только у него не было седых волос». И уже «от себя» писатель добавляет: «Лучше бы у него были седые волосы».

Здесь «две слезинки» берут на себя всю идейно-эмоциональную нагрузку произведения, они дают ему известный «настрой». И тем не менее образ натурщика остается совершенно неопределенным, его внутренний мир не раскрыт. Искусство же любит ясность, если даже художник обращается к тончайшим, едва видимым нюансам психологического переживания. Любой «подтекст» обязательно должен что-то говорить читателю, должен выражать идейное кредо художника, не отрываясь, однако, от текста, оставаясь его органическим продолжением.

Вот, например, «Закат провинции» – рассказ одного из мастеров армянской прозы, Аксела Бакунца. В подтексте (иначе говоря, без «лобовой» прямолинейности), в глубинном течении повествования, в образе, как будто изолированном и в то же время находящемся в центре важнейших событий, автор отражает огромные исторические преобразования, поединок старины и философии скептицизма с новыми, прогрессивными формами жизни. В закате провинции, в гибели последнего приверженца «романтики глинобитных домишек» Бакунц видит не результат случайного стечения обстоятельств, а закономерность исторического процесса. Писатель достигает тонкого, глубокого идейного обобщения – социальные силы, завороженные «чарами» уходящего прошлого, трагически растерялись перед обновлением мира. Но это обновление неизбежно и благотворно. В рассказе Бакунца также есть пристрастие к штриху, к «символической» детали – одинокое блуждание безымянного и как бы «загипнотизированного» прошлым героя по ночному городу, три тополя на окраине, идущие вдаль трамвайные рельсы и т. д., – но все это воспринимается не разрозненно, не само по себе, а синтезировано в единую художественную концепцию мира, скреплено большой идеей, значительной современной проблемой.

Забвение той простой истины, что литература призвана прежде всего отражать сложный внутренний мир современного человека, приводит к тому, что «новаторство» нередко вырождается в манерничанье, в «шутки пера», в украшательство. Рассказ того же А. Вердяна «В комнате было пусто» начинается так: «В открытое окно входило фиолетовое утро. Раннее и потому еще совсем прохладное. Сочное и легкое. Прозрачное до слез. Весеннее ереванское утро.