Соль вещей. Беседу вела Е. Погорелая

— Ната, не так давно хорошее определение твоей поэзии дал Алексей Алехин: «Крайне интересным мне кажется творчество нового поколения провинциальных поэтов. Провинциальных не по месту жительства, хотя там они и живут, а потому, что они это свое местожительство превращают в ойкумену… Раньше других начал Алексей Дьячков из Тулы, затем возникли Ната Сучкова в Вологде, Роман Рубанов в Курске… Похоже, это уже явление». Как ты сама относишься к этому определению: новый провинциализм? Соответствует ли оно действительности?

— Мне вполне понятно, о чем говорит Алексей Давидович. И слово «новый» в этом определении видится мне ключевым. Все-таки раньше, когда разговор шел о провинциальности в литературе, имелась в виду довольно четкая дихотомия Москва — не Москва, и в этом смысле Калифорния, в которую нынче забрался вологжанин Антон Черный, тогда была не меньшей литературной провинцией, чем Вологда.

Другое дело, что сейчас, в эпоху Фейсбука, феномен Эмили Дикинсон уже вряд ли возможен: даже если ты физически не выезжаешь из Вологды или Калифорнии дальше, чем на пять километров или, если угодно, миль, виртуально ты включен в литературный процесс почти круглосуточно. Провинциализм, о котором говорит сейчас Алехин, — именно в творческой составляющей процесса, в самой работе на местном материале. И в этом смысле москвичка Ирина Ермакова, отрабатывающая мифологию московского Нагатинского затона в «Улье», создающая свой микромир внутри мегаполиса, — не меньший «новый провинциал», чем я и все вышеперечисленные. И хотя термин несколько скомпрометирован самим понятием провинциального, теми коннотациями, что привычно в него входят, думаю, что так оно и есть: я — тот самый «новый провинциал».

— Насколько я помню, в твоей первой, во всяком случае — первой московской, воймеговской, книжке («Лирический герой», 2010) никакого провинциализма еще не было. Может быть, несколько стихов, в которых опознается Вологда: «Девочки идут на лыжах…», «Городишко захолустный…», «Эй, принцесса!..». Уже потом появилась «Деревенская проза» (2011), вся насквозь вологодская, и «Ход вещей» (2014) — со всеми этими деревянными бараками, пустыми храмами, зимними рыбаками… Как ты нашла эту оптику? Случайно — или это был более-менее осознанный поиск, заполнение очевидной в современной поэзии «провинциальной» лакуны?

— Думаю, что нашла я эту оптику случайно, а вот применила потом — уже осознанно. Дело в том, что это действительно было мне интересно, и именно «Деревенская проза» стала такой квинтэссенцией вологодского, что ли. Были, ты права, стихи в «Лирическом герое», которые явно уже из него «выпрыгивали» к моменту выхода книги. Так часто бывает (у меня — постоянно), когда внутри одной книги уже зарождается новая, пока еще не написанная. Эти тексты, их немного — пять или шесть, я потом продублировала в «Деревенской прозе», потому что они явно были уже оттуда.

На самом деле, «Лирический герой», по сути, был сборником лучшего за много лет. А «Деревенская проза», напротив, писалась сразу как книга, буквально за год-полтора. И это было настолько непохоже на то, что я делала до этого, и настолько очевидно, что пишется именно книга, что удивляло. А внутри «Деревенской прозы» рос уже «Ход вещей». Кстати, многие его принимают за продолжение, своеобразную «Деревенскую прозу-2», но на самом деле для меня главный посыл этой книги в другом. «Ход вещей» — это попытка осмыслить историю семьи, рода, своеобразный реквием по ушедшим близким и поиск возможности проговорить то, что было не сказано при их жизни. Я, безусловно, понимаю, что инерция «Деревенской прозы», ее стилистики, в «Ходе вещей» еще сильна, но там гораздо меньше уже подсмотренного, больше все же личного, чем увиденного.

— Как тебе кажется, насколько вообще для современной поэзии важно «место действия», определяет ли оно стилистику, поэтическое направление?

— Возможно, глобально — нет, не определяет. Может быть, есть что-то поважнее непосредственно места действия. Для меня это — подробность, деталь. Потому что именно это придает художественному высказыванию ту достоверность, благодаря которой оно безошибочно считывается как правда. Собственно, не важно, насколько эта деталь коррелирует в конечном итоге с пресловутой правдой жизни, я здесь только о методе. Но вообще, странно было бы, если бы все стихи писались в безвоздушном пространстве, без примет места или времени. Примеры такой «чистой» поэзии, наверно, привести можно, но мне интересней все-таки «вписывать» текст в контекст реальности, в том числе и пространственно-временной.

— Задумалась о «чистой» поэзии… Да, пожалуй, примеров ее не так много. Но в том-то и дело, что контекст твоей реальности очень отличается от того, что сегодня в поэзии происходит, и даже от того, что в твоих собственных стихах происходило еще в начале 2000-х (я помню, что впервые прочитала твою подборку в 2004 году в антологии «Сто поэтов «Дебюта»»). С чем связано твое «переключение» с авангарда (сотрудничество с «Вавилоном», участие в «Дебюте», издание авангардного журнала «Стрекоза») на «новую традиционность»? И можно ли об этом «переключении», условно произошедшем в 2010 году, рассказать поподробнее?

— Ой, не знаю! А «Дебют» разве в списке авангардного? Мне кажется, все-таки это очень условное разделение — вспомни, например, победную подборку Леты Югай «Надписи на прялках». Мое участие в «Дебюте», кстати, нельзя считать удачным: я подавала рукопись в начале 2000-х, естественно, никто на нее внимания тогда не обратил, кроме Данилы Давыдова, который как раз и включил меня в их антологию. Потом была еще одна попытка «запрыгнуть в последний вагон», когда возрастную планку подняли до 35 лет: именно столько в том году мне и исполнялось… И это тоже было неудачно, по-моему, как раз «Деревенскую прозу» я туда и отправляла. Она вошла в длинный список, но дальше не продвинулась.

Но вопрос, собственно, не о том. Слава Богу, премиальных историй «Деревенской прозе» хватило! И хотя у кого-то, наверно, даже сложилось впечатление, что она в этом плане собрала все, что только можно, но больших премий книга на самом деле не получила — все малые да специальные. На что один мой друг не устает повторять, что именно вторые места — самые честные. Но если отвечать на вопрос по существу, то открою тебе страшную тайну: в Вологде и по сей день то, что я пишу, в некоторых кругах считается жутким авангардом. Нет-нет, на самом деле!

И к читательскому восприятию все-таки можно, наверно, применить теорию относительности. Помню, как я готовилась выступать в поселке Коноша на литературном фестивале. Коноша — это огромная транспортная развязка в Архангельской области, в четырех часах езды от Вологды. Место, куда прибыл в ссылку Бродский. Собственно, с тех пор особо ничего не изменилось — там и сейчас огромное количество пенитенциарных заведений. Я, когда к поездке готовилась, массу информации о Коноше почерпнула с местного форума, который имел характерный подзаголовок «Между волей и тюрьмой». Сама деревня Норенская, где Бродский жил в ссылке, она от Коноши в двадцати километрах, сейчас там здорово всю эту тему обыграли, открыли даже арт-резиденцию «Норенская: добровольная ссылка». Так вот, я думала, что я почитаю «Деревенскую прозу» в архангельской деревне и ее примут на ура, потому что ну, собственно, вот об этом обо всем, о том, чего здесь много вокруг, я и пишу. И когда начала читать, увидела недоумение на лицах — это было непонятно, слишком прозаично по форме и неузнаваемо для них по содержанию.

Именно тогда мне стало очевидно, что «Деревенская проза» — это, конечно, не про деревню совсем, это такие песни окраин, но городских. И что тут ударение не столько на «деревенской», сколько на «прозе» — то есть я понимала: это не потому слишком, что авангардно, а потому, что не очень, как бы это сказать, поэтично. Там нет того, что рядовой, неподготовленный читатель привык вкладывать в понимание «поэзии». Нет красивого, напротив, много нарочито грубого, прозаического. И все — ступор!

С другой стороны, есть и обратный момент. Не буду далеко ходить за примером. Презентовала книгу в Питере. В «Порядке слов» читаю стихотворение из «Хода вещей», а там такие строчки:

Подумай о хорошем — тепло под душегрейкой,

И прилетает коршун следить за канарейкой.

Ну и дальше разворачивается, собственно, история коршуна и канарейки. И, читая, я понимаю, насколько общим местом могут прозвучать эти коршун и канарейка сами по себе. Ладно, положим, еще канарейку где-то увидеть — куда ни шло, а когда ты последний раз коршуна видела? А ведь это не придуманная история, я ее наблюдала своими глазами. Мои деревенские, зимовавшие в городе, завели канарейку. Летом привезли ее в деревню, поставили клетку на открытое окно, и каждый вечер — откуда взялся, как узнал? — прилетал коршун, кружил вокруг дома, только что в окно не залетал — пас эту бедную дрожащую тварь в клетке на окне. Представь, какой соблазн, такого в его лесу не увидишь! Насколько питерским-московским это покажется фигурой речи, а не реальной историей? Или вот соловьи, к примеру. Напиши «соловьи», и вроде как красивости напустил, поэтического тумана нагнал! Но это вовсе не символ — куда прикажешь деваться, если весь май-июнь у меня под окнами соловьи поют так, что иногда даже хочется звук убавить!

Я про эту канарейку подумала, когда ехала в поезде с презентации, и случайные попутчики (а они из Воркуты были) обсуждали с вологодскими дачи. И они так спокойно говорят, ну какие у нас дачи, бессмысленно — вечная мерзлота! То есть то, что для одних фигура речи, сильный ход или, напротив, штамп поэтический, — для других обыденность. Мы так книжку назовем, кучу смыслов туда вложим, а они живут на ней, у них под ногами она — вечная мерзлота!

Выходит, ничего, с одной стороны, неважно, кроме эмоции, а с другой — каждая мелочь, каждая деталь, как ни крути, — важна.

— Да, эти мелочи у тебя в стихах бывают очень значительными — почему-то вертится сейчас в голове история Маруси, у которой на пакете «золотое Gucci, а в пакете банка с красным краснодарским Чили». Но про Марусю потом, а сперва вот о чем: в твоих последних сборниках есть несколько сквозных сюжетов — елочно-рождественский, рыбацкий, барачный. Они обусловлены просто «наблюдением хода вещей» или в них спрятано еще что-то важное, сущностное для тебя самой?

— Собственно, в каждом, конечно, спрятано. Рождественский, рыбацкий, барачный — это все-таки форма, так сказать, способ донесения эмоции. Опять же — к вопросу места возвращаемся: я живу на реке, по пять раз на дню перехожу реку Вологду по пешеходному мосту или зимой по льду, у меня с балкона (пока не построили недавно рядом пятиэтажку) было видно 5 (пять) храмов!