Сила добра

В нашей литературе существует большой «массив» произведений прозы и поэзии, объединенных особой тематической и внутренней общностью. Это произведения о молодежи, чей душевный строй сформировался в предвоенные годы и в трудные годы войны, произведения о характере молодого советского человека, воспитанного поколением, совершившим Октябрьскую революцию, – характере глубоко положительном в самой своей основе. В свое время он был художественно освещен в «Молодой гвардии» А. Фадеева, «Зое» М. Алигер, «Сыне» П. Антокольского, в стихах С. Гудзенко, А. Межирова, М. Луконина и многих других. В последние годы к этому ряду присоединились произведения, не повторяющие, но продолжающие тему; в них отражен сегодняшний взгляд на историю нашего общества и нашего человека. Таковы повести Ю. Бондарева «Последние залпы» и Г. Бакланова «Пядь земли», о которых говорилось в статье П. Топера «Человек на войне» («Вопросы литературы», 1961, N 4). Таковы повести Б. Балтера «До свидания, мальчики» и В. Рослякова «Один из нас», о которых также уже немало писали.

В сущности, этот же герой, только на более поздней ступени своей биографии, действует в повестях «Он упал на траву…» В. Драгунского и «Третья ракета» В. Быкова. К ним примыкает и противоречивый, но глубоко содержательный рассказ А. Солженицына «Случай на станции Кречетовка». И наконец, в читательском восприятии со всеми этими произведениями сливаются опубликованные недавно «человеческие документы» тех лет, среди которых наиболее интересен, конечно, дневник Нины Костериной…

Все эти произведения отражают какой-то очень важный момент в развитии советского человека, «положительного героя» нашей действительности; уже само внимание к этому историческому моменту в наши дни очень показательно – именно потому, что лучшие черты молодежи тех лет развиваются и обогащаются нашей сегодняшней молодежью.

Материал, предоставляемый литературой сегодняшнего дня, может и должен быть использован в начатом по инициативе партии важнейшем разговоре о положительном герое советской литературы. Разумеется, материал этот ориентирует критика на конкретно-историческую постановку вопроса о герое; да и возможна ли для марксиста иная постановка этого вопроса? Разве советский человек – это неизменная, статическая величина, совершенно одинаковая на всех этапах развития нашего общества? Разве не рос, не развивался он вместе с ростом своей страны? Разве нынешнее его морально-политическое кредо, выраженное с такой силой в новой Программе КПСС, не есть результат многолетнего развития не только общественных отношений, но и общественного сознания? Само внутреннее, единство поколений, характерное для нашего общества, есть единство живых людей, которые сформировались в конкретной исторической обстановке; а эта обстановка, скажем, в 30-е годы была уже далеко не та, что в 20-е…

Названные выше произведения помогают глубже понять нашу историю не только потому, что значительны их художественные достоинства, но и потому, что каждое из них играет для своего автора роль художественной исповеди, и это позволяет рассматривать их как своеобразные психологические документы эпохи.

В то же время по своей исторической «содержательности» книги эти неравноценны; и это во многом зависит от художественной позиции, которую занимает автор, от его внутреннего отношения к героям. В этом плане интересно сопоставить повести В. Рослякова «Один из нас» и Б. Балтера «До свидания, мальчики».

Эти повести сближает общая художественная цель. Они глубоко лиричны; в их основе – поэтическое воспоминание о юности, стремление воскресить неповторимое «видение» мира, свойственное тогда человеку… Но этой цели повести достигают по-разному и в разной степени.

«Один из нас» В. Рослякова – своеобразная лирическая поэма в прозе о жизни и судьбе студентов-ифлийцев. Правда этой книги, в особенности «довоенной» ее части, – это прежде всего правда авторского чувства, искреннего и глубокого, очень точно передающего неповторимую эмоциональную атмосферу юности перед войной и в начале войны. Композиция, строй речи, ритм повести часто подчинены более задачам «выражения», чем изображения, хотя отдельные сцены чрезвычайно ярки и проникновенны. Непосредственный напор авторского чувства как бы частично растворяет в себе верно намеченные характеры… Кажется, нет страницы в повести, особенно в первой ее части, где бы автор говорил о своих «ребятах» без восторга. Это не может не тронуть; и в то же время слишком часто мы читаем о «необыкновенных словах», не слыша самих слов, узнаем о работе «юной мысли», не видя результатов этой работы, слышим о героях, что «не было в мире людей, прекраснее этих», что они «ленинцы, святые ребята», похожие на «бессмертных ребят гражданской войны», – и все же ощущаем, что недостаточно узнали их… Мне кажется, повести вредит именно наперед заданная «умиленность» по отношению к героям. Все эти «рубашечка», «брючки», «подбородочек», «кадычок», лицо «вниз – вверх, вниз – вверх, словно птица, что пьет из дорожной колеи на утренней зорьке», – вся эта чувствительность приводит к обратному результату – к снижению героя, к «облегченному» отношению к нему.

Лирика Балтера – иного рода; она скупее и сдержаннее; она не подменяет характеров, а скорее оттеняет их. «Какие мы были хорошие!» – восклицает Росляков. «Какими были мы?» – задумчиво спрашивает Балтер, вглядываясь в прошлое. «Кем я был? Эгоистом? Юнцом, не способным глубоко задумываться и чувствовать?» Его отношение к героям менее всего похоже на умиленность; это скорее строгое испытание, которому подвергает автор свою молодость с высоты зрелости и жизненного опыта. Он любит своих героев, но хочет быть объективным в своей любви; он не сглаживает ошибок, противоречий… И мы с радостью чувствуем, что ребята Балтера выдерживают испытание, что это настоящие ребята, достойные нашего уважения и любви.

В повести мало событий; она не захватывает ни финской, ни Отечественной войны, как повесть Рослякова; отголоски будущей судьбы героев слышны лишь в авторских отступлениях. Кусочек довоенной жизни, несколько недель, «интермеццо» между двумя событиями в жизни героев: между их решением поступить в военное училище и отъездом из родного города – таков ее сюжет. В этом промежутке ребята просто живут: готовят и сдают экзамен, работают, играют в шахматы, ходят на пляж, в курзал… Но читать об этом очень интересно; и не только потому, что Балтер умеет писать обо всем «вкусно», заразительно; очень важно то, что в повести простые вещи несут на себе серьезную смысловую, идейную нагрузку. В будничном ходе событий неожиданно возникают зачатки серьезных проблем, конфликтов, противоречий, возникают просто и неназойливо, как в жизни, без авторского нажима или выпячивания; но мы чувствуем, что все эти внешние или внутренние отклики ребят на окружающий мир очень значительны, что они во многом определяют их характеры, их судьбу.

Просто и умно, правдиво и целомудренно рассказывается в повести о любви – о том, как детское чувство стало взрослым и страстным; как его постепенно обволакивает и подчиняет себе легкомысленная и чувственная праздничность курортного города; как страх перед разлукой, желание оградить свою любовь от угроз и соблазнов привели героя к нехитрой философии Баулина: «нельзя так оставлять – уведут»; как ненужная поспешность привела к душевной травме, подсекла под корень еще не окрепшее чувство…

Боль неудавшейся любви окрашивает весь финал повести, сливаясь с первым разочарованием, с горечью разлуки… И здесь Балтер многократно усиливает тревогу и боль этого финала, вводя в него мощную лирическую струю, напоминая о рано оборвавшихся жизнях, о несбывшихся мечтах, о несостоявшихся встречах… На грустной, щемящей, даже трагической ноте обрывается эта светлая повесть.

И невольно возникает недоумение: как же так? Ведь авторское отношение к героям прежде было иным: спокойно-задумчивым, пытливым, внимательно изучающим… Зачем ослабляет автор это здоровое, славное впечатление от повести? Зачем заглушает его скорбью и тоской? Неужели же в дальнейшей жизни героев были только смерть, разлуки, потери? Разве не прожили они хорошую жизнь, не сделали настоящих дел? И разве то светлое и доброе, что несли они в себе, навеки оставлено в родном городе, городе их юности?

Это главное противоречие повести Балтера; оно как будто бы чем-то сродни повышенной чувствительности и субъективности повести Рослякова. Но в этом противоречии тоже есть свой смысл; в художественном преломлении прошлого, особенно недавнего прошлого, всегда есть, наряду с объективной правдой постижения его внутренних законов, также правда внутреннего отношения к нему, субъективной оценки его с точки зрения современника; эта правда может быть также независима от автора, имея значение объективной истины, если она отражает какой-то момент общественного сознания, общественной оценки того или иного явления.

Воспоминание о поколении молодежи, вступавшей в сознательную жизнь перед войной, соединяется у многих с тем горьким чувством потери, которое еще живо в душе, с «резкой тоской» по мертвым, которая еще до сих пор не стала до конца «ясною, осознанною болью». Оно сливается с протестом против угрозы новой войны. Оно совершенно исключает спокойное, «объективное» отношение к людям, юность которых оборвала война.

Не случайно ведь наша литература ряд лет фактически молчала о предвоенной юности; что-то, очевидно, мешало ей говорить об этом. «А мешает я знаю что. Война», – так пишет об этом В. Росляков. Возможно, кое у кого из тех, кто помоложе, даже мелькнуло сомнение: а не по контрасту ли с войной кажется нам светлой и чистой эта предвоенная полоса? А были ли вообще эти мальчики таковы, как о них пишут сегодня?

Да, были. Было поколение, впервые выросшее в обществе, свободном от эксплуатации и классовой вражды, воспитанное по законам этого общества. Было поколение светлых, добрых и сильных духом ребят; и как ни трагически сложилась их судьба, они все же были! Дело не только в том, что вклад этого поколения в победу над фашизмом неоценим, что очень много сделало и делает оно в мирном коммунистическом строительстве. Чем более насущной и практической становится для нас задача воплощения в жизнь нравственных идеалов коммунизма, тем яснее становится, что в светлой и чистой юности тех, кто погиб или возмужал на войне, была большая, общая правда, поиски которой и заставили сейчас писателей принять на себя всю горечь и боль воспоминаний о юношах предвоенных и первых военных лет, – не для того, чтобы бередить незажившие раны этими воспоминаниями, не для того, чтобы наделять погибших мученическим венцом или ореолом святости, а для того, чтобы, пережив снова эту горечь и боль, запечатлеть реальные черты советского молодого человека конца 30-х – начала 40-х годов и показать ту неразрывную связь, которая существует между ним и юношей или девушкой 60-х годов.

В фильме «Баллада о солдате» страшная правда войны дана «изначально»: мы с самого начала знаем, что герой погиб, и сквозь призму этого знания воспринимаем все, что происходит в фильме. Это художественно необходимый момент; без него никогда не могло бы возникнуть ощущение серьезной, – нешуточной правды: слишком тесно в нашем представлении связаны война и смерть. Можно было бы предположить, что столь активный трагический фон способен заглушить все остальное; ведь боль, сожаление, протест против смерти нарастают тем сильнее, чем ближе для нас становится герой. И все-таки это чувство является не единственным и даже не главным. Из трагической рамки выступает характер замечательной чистоты и силы, исполненный светлого доверия к людям, радостной готовности делать им добро. И правда этого характера, радость его узнавания так велики, что их не в силах заглушить даже сознание страшной развязки. Несмотря на трагический исход, несмотря на полудетскую хрупкость героя, ни он сам, ни фильм не оставляют впечатления беспомощности перед лицом грубой жестокости войны; они говорят именно о силе добра, о силе этого глубоко советского характера.

В этом же художественном ключе решены и повести Балтера и Рослякова. Это боль и скорбь; но это и победа, преодоление боли и скорби. Это горькое сожаление о безвременно ушедших; но это и страстное утверждение неумирающей силы идей, которыми жило поколение. В сплетении, вернее, в гармоническом сочетании этих противоречивых чувств и заключена сегодня правда поэтического воспоминания о предвоенной молодежи.

С этим связан лирический, «субъективный» оттенок, характерный для обеих повестей. Но уже сегодня ясно, что «лирика» – не единственный художественный путь в решении этой темы. Чтобы это понять, достаточно сопоставить обе повести с человеческим документом тех лет – с дневником Нины Костериной. Трудно уйти от ощущения, что духовная жизнь этой девочки значительно более сложна и многопланова по сравнению с героями Рослякова и даже с близкими ей по духу юношами Балтера… Конец 30-х годов – это подлинная «драма идей», она не укладывается до конца даже В самую тонкую, самую содержательную лирическую повесть. В армейских записных книжках С. Гудзенко есть набросок-план будущей книги о тех самых студентах-ифлийцах, о которых написал Росляков. По замыслу Гудзенко, это «должна быть веселая, волевая энциклопедия нашего поколения», в ней должны были быть споры, раздумья, мысли о литературе и искусстве, о жизни; в ней яркие жизненные факты должны были дополнять «исповедь, точнее, самоанализ». Разумеется, эта книга не уложилась бы в рамки лирической повести. Такая книга тоже необходима; она еще впереди, и ее не заменит ничто.

Но и то, что сделано, – значительно. Перед нами книги, в которых поэтически воспроизведен «строй души» молодого человека предвоенных лет, по-новому освещена сложная, малознакомая для многих духовная жизнь 30-х годов, – книги, бросившие какой-то новый свет и на достаточно, казалось бы, широко освещенную в литературе суровую действительность войны, и на сегодняшний день.

2

Внутренний мир человека очень часто является наиболее верным «зеркалом», отражающим «лицо», «дух» времени. В этом смысле в ребятах Балтера и Рослякова выражается какой-то очень существенный момент эпохи 30-х годов.

Начало 30-х годов было временем напряженных классовых схваток внутри страны, когда в строительстве, потребовавшем напряжения всех сил народа, в драматических событиях коллективизации решился, наконец, вопрос «кто кого» и были заложены основы нового, социалистического общества. Идеи, психология, «дух» беспощадной классовой борьбы были очень сильны в людях; они усиливались надвигающимися тучами новых – международных – классовых битв. Однако затем, когда социализм в нашей стране победил, когда было достигнуто морально-политическое единство общества, получила распространение глубоко ошибочная теория Сталина – теория обострения классовой борьбы по мере продвижения к социализму. За этой «теорией» не замедлила последовать и соответствующая ей «практика»: нарушения социалистической законности, отступление от ленинских норм партийной и общественной жизни. Но сила ленинских идей, законы новой, социалистической действительности, ставшие этической нормой поведения миллионов людей, были таковы, что по самой сути своей противостояли этой «теории» и «практике». Гуманистическая природа нашего общества нашла свое выражение в словах балтеровского Володи Белова: «Социализм – это полная свобода для всех. Каждый получает одинаковое право строить коммунистическое общество». Победы социализма как бы окрыляли советских людей, распахнув не только перед страной, но и перед каждым человеком необъятные перспективы; вся жизнь эпохи, даже ее трудные будни и боевые призывы, – все было проникнуто светлой, радостной, доброй силой; она наложила свою печать на душевный облик людей того времени, на их быт и нравы, на» их песни, книги и кинофильмы… «Овеществлялось», становилось реальным гуманистическое содержание революционных, марксистско-ленинских идеалов.

Эти черты эпохи нашли свое выражение в строе души молодежи 30-х годов – первого поколения людей, сформировавшихся в социалистическом обществе, людей, воспитанных отцами и старшими братьями, творившими историю на баррикадах, в огне гражданской войны и на стройках социализма.

Светлое, радостное, ликующее ощущение мира – вот первое и главное впечатление от первой части повести «Один из нас». Жизнь похожа на «какой-то праздник, которому еще не скоро конец», на «продолжение чудес, которые приходят к нам с каждым новым днем». Как «чудо», как предел возможного счастья здесь воспринимаются обычные будни студенческой жизни: лекции и профессора, новые товарищи, дружба, первая любовь и даже «трудности быта», тяжелая работа ради лишнего рубля…

Что же является внутренним источником этого счастья? Юность с ее неповторимо свежим и ярким восприятием жизни? Да, она здесь проявляет себя естественно и полно; но сама эта естественность и полнота-результат таких общественных условий, когда исчезает необходимость внутренней «самообороны» человека от враждебных ему законов окружающего мира. Чувство единства, гармонии с миром, их окружающим, – вот источник внутреннего счастья, заполняющего жизнь этих ребят. По-юношески горячая и чистая влюбленность в свою страну, в ее великие идеи – идеи Ленина, в дело революции; радостная гордость своей причастностью к этому делу; светлая вера в будущее, отсутствие сомнений и колебаний – вот что окрашивало в ликующие тона их жизнь, окружающий их мир. И, что очень важно, общий смысл жизненных впечатлений юности в основном не расходился с этими убеждениями: по отношению к себе герои Рослякова постоянно чувствуют душевную щедрость, заботу, тепло, которых не могут заглушить ни нужда, ни даже неожиданное и бессмысленно-жестокое исключение Коли из комсомола… Характерные черточки эпохи – это ректорша, старая большевичка, лично устраивающая судьбу совершенно незнакомого ей «пролетарского сына» Вити Ласточкина, или пожилой строгий полковник, который сам пришивает пуговицу молоденькому курсанту… Страна вкладывала в молодежь лучшую часть своей души, она связывала с ней свои надежды, свое будущее; молодежь чувствовала это и платила от глубины души идущим доверием – доверием к стране, партии, комсомолу, к призывам, идущим от их лица, доверием к большим людям, книгам и идеям, ко всему великому и прекрасному, что есть в мире… Трогательное проявление этого доверия – сцена в институтской читальне, когда Коля Терентьев, вооружившись словарем, благоговейно перелистывает страницы еще непонятного для него «Капитала»:

» – Сегодня моя первая студенческая ночь, и мне хотелось, чтобы эта ночь запомнилась, и я подумал: какая есть в мире самая великая книга? Я никогда не читал «Капитала», но я подумал… и мне захотелось прикоснуться сегодня…

– К великому?

– Да, – серьезно ответил Коля».

Это та стадия развития революционного миросозерцания, когда идеи еще не являются результатом жизненного опыта, а предпосланы ему, когда человек заполнен радостными предчувствиями – большой судьбы, больших дел, большого счастья… Это – романтизм; в общем ликующем ощущении жизни, в «свежести только что рожденного мира» еще теряются реальные сущности и контуры отдельных лиц, предметов, явлений, еще подменяются в какой-то мере формами условными, иногда даже фантастическими; не случайно юный поэт Павел Коган осмысляет мир и будущее в романтически-общем плане: «Но мы еще дойдем до Ганга! Но мы еще умрем в ‘боях!» Романтизм действительно был характерен для этого поколения: оно все устремлено, повернуто в будущее. Но у этого романтизма реальная, а не иллюзорная основа; в нем как бы угадывается, «прозревается» действительный героический смысл эпохи социализма, действительная необъятность и радостная ширь коммунистического будущего, действительные величие и трагизм Отечественной войны.

Повесть Балтера «До свидания, мальчики» – поэтическое изображение живого контакта человека и мира, того «сентиментального воспитания», воспитания внутреннего мира человека, которое совершается благодаря этому контакту.

Революция и гражданская война, трудовой пафос первой пятилетки и коллективизация – все это осталось вне биографии балтеровских ребят; это – биографии их родителей или смутные детские воспоминания, например, о хлебе, который незаметно подкладывает мать сыну… Но ошибочно было бы думать, что опыт всех этих событий остался вне их; сущность воспитания как раз и состоит в том, что «социальный опыт» передается человеку прежде, чем приобретается собственный. Классовая борьба, революционное отношение к жизни – для героев Балтера не история и даже не только политические убеждения; это первая ориентация их в жизни и в людях.

С самого начала люди делятся для них на друзей и врагов;