Штрихи к панораме

Как введение к фундаментальному труду — Истории русской литературы (на итальянском языке) — настоящая работа Г. Карпи демонстрирует широкий охват материала и проблем, соединение различных ракурсов — собственно литературоведческого, культурологического, социального, лингвистического и других. По отношению к такой масштабной работе наши соображения могут служить лишь штрихами к панораме. Штрихами подчас критического свойства.

Введение начинается вопросом: «Зачем нам нужна история русской литературы?» Вопросом, продиктованным изменением ситуации, в которой протекает изучение русской литературы в других странах. Раньше оно преследовало преимущественно культурные или научные цели, теперь более прагматические, если не хозяйственные. Осторумный парадокс Карпи — изучать «Евгения Онегина» для того, чтобы открыть ресторан в Вологде или успешно вести переговоры о цене газа, характеризует эту ситуацию.

Однако это не должно снижать требований к самому изучению, умалять серьезность и глубину постановки проблем — такой мыслью одухотворено предисловие, начиная с параграфа «Запоздалая национальная литература». Почему «запоздалая»? Потому что в сравнении с западными литературами русская литература сложилась сравнительно поздно, преодолевая иноязычные влияния и с трудом достигая уровня органического процесса. Такие явления, как Антиох Кантемир, Симеон Полоцкий, Феофан Прокопович, оставались «спорадическими» фактами «за пределами все еще доминировавшей церковно- славянской культуры».

Достойна уважения объективность этих размышлений, однако им порой недостает осознания диалектичности процесса, когда борьба, преодоление иноязычных влияний, а также подчинение последним сами по себе становятся эстетическим явлением. Приведу не очень-то известное и популярное у нас суждение. Оно принадлежит Н. Надеждину и относится к литературному творчеству Ивана Грозного: «Я, конечно, удивлю многих знатоков отечественной истории, когда скажу, что век царя Грозного, век, столь позорно обесчещенный в наших воспоминаниях, был блестящею эпохой русского народного бытия, золотым веком русской народной словесности: но не он ли, не этот ли век завещал нам столько прекрасных песен, воспевающих падение Казани и Астрахани, гремящих про славу Шуйского и шепчущих про ужас опричнины, — столько драгоценных перлов истинной русской поэзии, где поэзия выражения достойно равняется с блистательной поэзией деятельности? Еще более удивятся, когда прибавлю, что сам Грозный-царь <…> что сам он — главный герой и единственный двигатель в дивной поэме своего царствования — был вместе первым представителем словесного образования своей эпохи. Одного известного послания к Курбскому уже достаточно, чтоб видеть, как он владел языком; и это язык есть настоящий русский, русский не только по формам, но и по духу; в нем трепещут все его коренные стихии: и этот грубый сарказм с плеча, который метит не в бровь, а прямо в глаз, и эта тихая, лукавая ирония, прикидывающаяся незнайкой, когда все знает, и этот беспечный, но не бессмысленный гумор, для которого все равно, который ни в чем не знает различия, мешает дело с бездельем, ум с глупостью, грех с спасеньем!»¹

Трудно найти другую столь выразительную храктеристику русского комизма, сотканную, кстати, из простонародных выражений и передающую их дух, их настрой. Пусть, по логике Карпи, это только эпизод, но зато какой яркий, какой живой! Он, этот эпизод, демонстрирует возможность самораскрытия явления, динамики «из самой себя», а это уже признак истории, предпосылки эволюции. И эта история, будь то в древние времена, когда, согласно концепции Карпи, наблюдались лишь «спорадические явления» светской культуры, или во времена новые, когда светская культура стала доминирующей, словом, во все эпохи — эволюция определялась взаимодействием двух сил — стремлением к «общности», «чужеядством» и возвращением вовнутрь, к своим глубоким национальным истокам. Родное тут не обходится без иноязычного, и наоборот. Достойно внимания, что, будучи страстным сторонником русской народности, Надеждин без колебаний пользуется категориями «Системы трансцендентального идеализма» Шеллинга (центростремительное и центробежное начала в «я»).

По мысли Карпи, то обстоятельство, что русская литература классического периода сложилась «с сильнейшим хронологическим сдвигом» по отношению к западным моделям, привело к сложностям ее периодизации. Периодизация по принципу смены течений и жанров — это дорога никуда или, как говорит наш автор, в «терновый куст из недоразумений». Осмелюсь предположить, что такая же трудная дорога подстерегает и исследователей литератур, не знавших подобных «сдвигов», немецкую или английскую. Карпи предпочитает говорить (вслед за К. Роговым) не о барокко, а о «барочном субстрате», и такое и аналогичные наименования (романтический субстрат, реалистический субстрат и т.

1. Надеждин Н. И. Литературная критика. Эстетика. М.: Художественная литература, 1972. С. 411. [↩]