Сельвинский – рядом!

1

Стендаль говорил, что воспоминания похожи на фреску, частицы которой уже полностью невосстановимы. Лишь отдельные образы-эпизоды четко встают предо мной. Впервые я встретилась не с Сельвинским, а с такими строчками: «Я говорю «пошел, бродил». А ты: «Пошла, бродила…»

Я не без удивления стала читать дальше:

Идешь, с наивностью чистоты

По-женски все спрягая.

И показалось мне, что ты –

Как статуя – нагая.

 

Ты лепетала. Рядом шла.

Смеялась и дышала.

А я… я слышал только: «ла»,

«Аяла», «ала», «яла»…

 

Впечатление было двойственное. Вероятно, удивила неожиданность всего этого: «Аяла», «ала», «яла» – звукового выражения женственности. Взглянула на подпись: Сельвинский. И сразу я – комсомолка 20-х годов – насторожилась: как можно в женщине подчеркивать только женское? Очевидно, мое неприятие, мой комсомольский «пуританизм» усугублялся двойственностью моих ощущений: я решительно пыталась, как и многие девушки того времени, вытравить из своего сердца «Прекрасную Даму» Блока и все с ней связанное.

Еще раз решив идти как равная в ногу с товарищами-мужчинами, я туже затянула ремешок гимнастерки и отодвинула в сторону стихи… И все же в силу какого-то непонятного колдовства меня преследовали на собраниях, на улице, на заседаниях бюро комсомольской ячейки эти «проклятые»: «Аяла», «ала», «яла».

2

Примерно через год, – тогда в журнале «Молодая гвардия» уже вышла первая моя повесть «Ненастоящие» (о комсомольцах «интеллигентского происхождения»), – я была приглашена к одному из вожаков РАППа. Меня предупредили, что там будет человек чуждых нам взглядов – лидер конструктивистов.

Я вошла в комнату как бы в броне: уже заранее настроила себя на неприятие такого человека. Хозяин дома посматривал вокруг с уверенностью молодого, но уже опытного дрессировщика, имеющего предложить экземпляр особенно редкой породы. Я перевела взгляд на гостя. Передо мною был человек явно спортивного вида: не то боксер, не то борец, не то штангист. Плечи так распирали его темно-синюю куртку, что, казалось, еще одно движение и швы не выдержат. Но движения были мягкие и выражали огромную силу сдержанно и пластично. На его глазах были непривычные, как я тогда подумала, типично конструктивистские стекла, окольцованные толстой роговой оправой. Мне показалось, что взгляд сквозь них уловить невозможно. И вдруг… эти очки как бы исчезли, и меня пронизали острые, испытующие, но в то же время спрашивающие, добрые глаза. Надо сознаться, что и в этот миг я постаралась ускользнуть от этой доброты.

Хозяин попытался взять в беседе покровительственный, поучающий тон, но гость мягким, но все же боксерским движением фразы возвращал его на исходную позицию. Вначале, как помнится, разговор шел о праве художника использовать все многообразие средств и форм. Вдруг рапповец раскрыл блокнот и негодующе спросил:

– Ну, что это такое:

…Женщины коричневого глянца

Словно котики на Командорах

Бережно детенышей пасут…

 

– Разве здесь не принижено здоровое чувство советского материнства?!

Сельвинский неторопливо снял очки. Глаза его сверкнули умной иронией:

– Что-то не заметил на лежбище котиков образцово-показательных яслей…

Стало ясно, что редкостный экземпляр не он, а хозяин дома.

Сознаюсь, мне захотелось выйти с Сельвинским одновременно и поговорить по дороге. Мне повезло. Так и случилось.

Вопреки ожиданию, вместо того чтобы «покорять», – так поступали иные известные поэты, оставшись наедине с девушками, – он начал своим гибким баритональным голосом увлеченно рассказывать о поездках, о заготовках пушнины. Он говорил о хитрых повадках выдры, о музыкальности нерпы, о бесконечных оттенках меховых шкурок. И всю свою вкусную живопись словом закончил неожиданно:

– Знаете, какая это валюта для государства?

Я, уже по-человечески сочувствуя ему, сказала, как, наверно, ему приходится мерзнуть, подвергаться опасности, рисковать… Но он как бы всего этого не расслышал:

– А вот, как вы думаете, какова длина барса от когтей до кончика хвоста во время прыжка?..

Признаться, я об этом не думала.

…Кругом нас была Москва 20-х годов, в двух шагах медленно тащился, подрагивая на булыжниках, извозчик на своей кляче, тускло поблескивали купола церквей, пронзительно вскрикивали оборванные мальчишки: «Вот ириски сочны-молочны», – а этот идущий со мной рядом «таинственный конструктивист» думал о том, что революция вскоре все это должна изменить. И работал на это практически. В его сознании дымчатая шкурка голубых песцов превращалась в блеск нужного стране металла, железнодорожных рельс, станков… И неожиданно я увидела в этом так называемом «монстре» с его не совсем обычным обликом – работника на общее наше дело.

…Только вчера мы, студенты педфака первого МГУ, вернулись после сбора металлолома.

3

Наступила пора бесконечных заседаний РАППа, главным образом проработочных. На многих из них мне приходилось присутствовать. Но к тому времени роль моя уже была пассивно-созерцательной. Меня отнесли к безнадежной категории «внутрирапповских попутчиков». Эту печальную судьбу разделили со мной Борис Левин, автор повести «Жили два товарища», и Александр Митрофанов – «Июнь- июль». Замахнулись было на Шолохова, но быстро отступили… С Сельвинским я в это время встречалась нечасто. Но, прочитав «Улялаевщину», была восхищена самобытностью этой эпопеи.

Мне особенно запомнилось одно из заседаний.