С. Волков. «Пасынок державы дикой». Беседу вела Ирина Чайковская

Соломон Моисеевич Волков (род. в 1944-м) — музыковед, музыкальный журналист, писатель, эссеист. Окончил Ленинградскую консерваторию. В 1973-1974 годах был старшим редактором отдела в журнале Союза композиторов СССР «Советская музыка» (писал небольшие аннотации к книгам, рецензии на концерты и т. п.). В 1976 году эмигрировал в США.

Соломон Волков — автор «книг разговоров» с композитором Д. Шостаковичем, балетмейстером Д. Баланчиным, скрипачом Н. Мильштейном; самая популярная в России книга Волкова в этом жанре — знаменитые «Диалоги с Бродским» (1998), до 2012 года выдержавшие пять переизданий. Кроме того, к числу музыковедческих и культурологических книг Волкова принадлежат «Молодые композиторы Ленинграда» (1971; автор предисловия — Д. Шостакович), «Свидетельство» («Testimony: The Memoirs of Dmitri Shostakovich as Related to and Edited by Solomon Volkov», 1979), «История русской культуры XX века. От Льва Толстого до Александра Солженицына» («The Magical Chorus. A History of Russian Culture from Tolstoy to Solzhenitsyn», 2008) и т. д. В настоящем номере «Вопросов литературы» мы публикуем своеобразный «перевернутый» диалог — воспоминания С. Волкова об Иосифе Бродском.

Как создавались «Диалоги…»

— Соломон, Вы автор эпохальных «Диалогов с Иосифом Бродским», книги, воссоздающей живую речь поэта и вышедшей спустя два года после его смерти, в 1998 году. По всему чувствуется, что разговоры с Вами Бродскому интересны, что он предельно искренен, дружествен и рад возможности высказаться. Расскажите, пожалуйста, как вы познакомились. Был Бродский Вашим близким другом? Легко ли он согласился на первое интервью?

— Сразу начну с вопроса о близком друге, потому что это то, о чем всегда заходит разговор и на что я всегда без исключения заявляю, что никаким близким другом Бродского я не был, как не был близким другом ни Шостаковича, ни Баланчина, ни Натана Мильштейна, — ни одного из тех гигантов, с кем свела меня судьба.

— И это легко понять — и по тому, что в Ваших «Диалогах» есть дистанция, и по тому, что вы оба на «вы»; но я решила Вас спросить.

— Хорошо, что спросили, так как это вечный источник каких-то недоразумений.

Людям кажется, что для того чтобы сделать такую книгу, какую я сделал, — с Бродским, или же с Шостаковичем, Баланчиным — нужно быть их близким другом. Это величайшее заблуждение. Этого не нужно. Даже наоборот — это бы помешало в работе. С тем человеком, с которым я делал книгу, я каждый раз осуществлял конкретный проект, решал определенную задачу. Собеседник мой прекрасно это понимал и для того, собственно говоря, меня избирал.

— Кто кого избирал, Вы должны уточнить.

— Понимаете, реализация такого рода проекта — это неизбежно длительный процесс. Есть другой жанр — просто интервью, о котором можно договориться, прийти и записать за полчаса.

Я знаю некоторых, которые и в 15 минут укладывались, когда брали интервью у того же самого Бродского. И больше уже никогда с ним не сталкивались.

— Знаете, я сначала думала Вас спросить, легко ли он согласился на цикл интервью, потом решила, что, может быть, вы договаривались об одном интервью, а потом уже это вылилось в целую серию… Расскажите, как все получилось.

— Нет, нет, было по-другому. С самого начала разговор шел о книге. Слово «книга», может быть, не произносилось, но о том, что это будет серия развернутых интервью, говорили. Обыкновенно какие-то события — внутренние и внешние — предшествовали такому решению моего собеседника — Бродского ли, Шостаковича, Баланчина…

Я всегда говорил, что создание такого рода книги (прошу прощения за слово «создание», Баланчин всегда в этом случае говорил: «Создает только Господь Бог, а я, как опытный повар, всего лишь изготовляю вкусные блюда, которые нравятся моей публике». Но другого слова нет) — это все равно что брак, это длительный процесс. Причем тебе кажется, что это ты выбрал себе жену, а на самом деле это она тебя выбрала. Так и здесь происходит. Человек, который обращается к знаменитости с предложением сделать книгу, называется инициатором. Но когда потом задним числом начинаешь анализировать ситуацию, то понимаешь, что все получается так, как и в том процессе ухаживания, который завершается браком. Каждый делает встречные ходы. Но в нашем случае решающей стороной выступает тот…

— … кто дает согласие.

— Потому что речь идет о несоразмерных интеллектах. Потому что… Лосев в своей во многих отношениях образцовой книге о Бродском специально выделил…

— …ну да, специально выделил, что Бродский был гений.

— Лосев определяет феномен гения.

— С этого он начинает свою книгу. Чтобы ни у кого не было сомнений, кем был его герой.

— А у меня есть свои два определения того, что такое гений. Первое: гений — это тот, который создает нечто, что радикальным образом меняет ситуацию в той области, в которой он работает. Он создает новую реальность. После чего начинают говорить: это — как у Кафки. Или как у Феллини. А второй признак — это необыкновенная способность просчитывать любую ситуацию как мощнейший компьютер. И это просчитывание ситуации происходит у гения на интуитивном уровне. А иногда я даже ощущал, как в моем присутствии этот человеческий компьютер начинал работать, щелкать. В итоге мгновенно принимаются решения, в большинстве случаев правильные. Гений — это тот, кто успешно решает проблематичную ситуацию за наименьшее количество времени.

Как произошло знакомство с Бродским? Смешно, но мы с ним знакомились дважды. Первый раз я с ним познакомился 25 мая 1972 года.

— Это год его отъезда из СССР и буквально следующий день после его дня рождения.

— Да, я не знал тогда, что у него день рождения, я узнал об этом значительно позднее. А был я на концерте известного клавесиниста композитора Андрея Волконского, выступавшего в Ленинграде. В Ленинграде жить в тот период и ничего не знать о Бродском было довольно затруднительно для людей определенной страты. Стихи Бродского циркулировали в нашем музыкальном кругу, когда я еще учился в музыкальной десятилетке при Консерватории. И я приносил их в класс, об этом пишет мой однокашник Владимир Спиваков в своих опубликованных воспоминаниях.

При том, что мой персональный круг был довольно герметичен. Он был изолирован хотя бы потому, что я занимался на скрипке — каждый день по пять часов. И еще была дополнительная степень изоляции…

— Ну да, Вы жили в школе-интернате для одаренных детей.

— И я был «чужаком», у меня в Ленинграде не было ни родителей, ни родственников, ни друзей детства.

— Но к моменту встречи Вы уже закончили эту десятилетку?

— Я уже и Консерваторию закончил, и аспирантуру при ней.

А на концерте Волконского уже было известно, что Бродский уезжает, и общий знакомый меня к нему подвел и напомнил, что это «тот самый Волков, который пишет о Блоке и музыке». Бродский так иронически скривился.

— Конечно, он же к Блоку всегда плохо относился, считал поэтом с «дурным вкусом».

— А для нас для всех Блок был кумиром… Но можно представить себе предотъездное состояние Бродского.

Когда мы второй раз с ним познакомились, он уже, конечно, не помнил об этой встрече. В 1978 году, через 6 лет, мы с Марианной пришли на его лекцию в Колумбийский университет.

— Соломон, позвольте мне удивиться одному обстоятельству. Вообще удивление меня не покидает, когда я слышу или читаю о Бродском. Знаю, что между вызовом в ОВИР, где ему в приказном порядке велено было убираться, и отъездом прошло три недели. Оформлять документы и прощаться он ездил в Москву, а вернувшись, не только успел завершить свои дела, проститься с друзьями, собрать вещи, но и сходить на концерт, так?

— Я помню это ощущение очень хорошо: он появился, чтобы…

— …кого-то увидеть?

— Нет, чтобы на него посмотрели. Ему было важно впечатать себя в этот ландшафт.

— Вы продолжаете свою тему — Бродский сам творит свою легенду.

— Конечно. Это весьма характерно для Бродского. Кстати, на этом же настаивает и Гордин.

— В предисловии к Вашей книге Яков Аркадьевич говорит, что Бродский в «Диалогах» хотел создать свою версию собственной жизни.

— Вы пропустили одно важное его высказывание. Я вам сейчас его напомню: «Бродский принимал в «делании» своей биографии самое непосредственное и вполне осознанное участие, несмотря на всю юношескую импульсивность и кажущуюся бессистемность поведения». В том-то и дело. Те люди, которые знали Бродского с юного возраста, видят эту черту. Именно на примере Бродского я впервые задумался о том, в какой мере крупная фигура, в данном случае поэт, сознательно выбирает ситуации и ракурсы, работающие на его будущую биографию. Человек живет, имея в виду свое будущее жизнеописание. Когда, будучи в гостях у Анатолия Наймана в 1975 году, я это впервые услышал в отношениии Бродского и никто против этого не возразил — эта мысль уже принималась всеми как аксиома, — тогда и у меня исчез повод в ней усомниться. С этим непосредственно связано мое соображение о природе гениальности. «Компьютер» гения просчитывает все на интуитивном уровне. Подсказывает верное решение или неверное — с бытовой точки зрения. Бродский вернулся в Ленинград, чтобы там его арестовали и предали суду — с бытовой точки зрения это был ошибочный поступок, а с точки зрения «делания биографии» этот поступок был чрезвычайно правильный.

— Соломон, я принимаю этот взгляд как версию, но согласиться с этой версией не могу. Вы говорите о некоем волевом решении — бессознательно хотел «прославиться», хотел обратить на себя внимание всего света, так? Я имею в виду приезд в Ленинград и последующий судебный процесс. Но Вы упускаете нечто, всегда принимаемое во внимание в русской ментальности, а именно: судьбу. Не он так задумал — судьба так задумала. Это первое. И второе: вот ситуация — или остаться в Москве — и быть в безопасности, или поехать туда, где тебя могут взять, но там твоя любимая, и она, по рассказам, изменила тебе с твоим другом. Здесь для меня не компьютер начинает щелкать и не будущий великий поэт создает свою биографию для потомков, а действует просто человек — влюбленный, ревнующий. И он не может принять другого решения.

— Ирина, это совершенно законная интерпретация экстраординарной судьбы человека, который нас привлекает, хочу сказать — «фасцинирует» (никакая русская калька не передаст того оттенка, который есть в этом слове! очень надеюсь, что слово «фасцинирует» с моей подачи войдет в русский язык).

— Посмотрим… Давайте закончим Ваш рассказ. Итак, Вы встретились с Бродским в Колумбийском университете?

— Я ему, естественно, не напоминал, что мы знакомы. Он мне не преминул бы сказать что-нибудь… Короче, наше знакомство началось заново. В Колумбийском университете он читал лекции американским студентам о поэзии. Он говорил о стихах англоязычных поэтов — Одене и Фросте, а с другой стороны, — о русских, и там доминировали Цветаева и Мандельштам.

Никто из студентов — поголовно американцев — на нас особенно не реагировал.

В дальнейшем выяснилось, что почти все они писали стихи и в перерыве спешили к Бродскому, чтобы всучить ему свои творения.

— Много было народу?

— Человек 20-30. Аудитория была гораздо больше, в нее бы и пятьдесят человек поместилось. Но она не выглядела пустынной.

— А Бродский ведь до своих высот-то еще не дошел, не был еще нобелевским лауреатом.

— Бродский — типичная ситуация — опаздывал. Тут важно, заметьте, сознательно человек опаздывает или не сознательно. Такое ожидание используется как дополнительное орудие…

— Для разогрева?

— Ну да, тебя нужно ждать. В какой-то момент даже потерять надежду. И тут ты появляешься — к всеобщей радости.

— Кстати, не Вы первый говорите о том, что Бродский опаздывал.

— Расскажу Вам смешную историю. Я однажды присутствовал в компании, где ожидали Бродского. Самое пикантное было то, что приятельница Бродского специально привела туда женщину, которую хотела с ним познакомить. Думаю, что Бродский был в это посвящен. Прошел час, два… было очень забавно наблюдать за этой дамой. Она краснела, бледнела, а он не шел, не шел, не появлялся. В конце концов, не выдержав напряжения, она, в большом разочаровании, покинула наше общество.

— И вот тут-то он и явился.

— Да, тут-то он и явился, и самое интересное, что он был очень раздосадован, что то, за чем он явился, испарилось. Было ли это опоздание сознательным? Может быть, и да.

— Но может быть, и нет. Я читала рассказ массачусетского поэта и профессора Питера Вирека, устроившего Бродского на преподавательскую должность в Амхерсте. Бродский, по его словам, не всегда был «надежным» — однажды на два часа опоздал к ним с женой на ужин. Вирек — это тот друг Бродского, который на вопрос декана, где его протеже получал степень доктора филологии (PhD), ответил: «В Гулагском университете». Он организовал профессорское место для Бродского совершенно фантастическим образом, не предъявив ни единой бумажки, — их просто не было. Думаю, что опоздать на ужин к Виреку не входило в планы Бродского.

— Не знаю, не знаю… А вот другой пример — Дмитрий Дмитриевич Шостакович.

— Тут можно быть уверенным, что он никогда никуда не опаздывал.

— Не только не опаздывал — он раньше приходил.

— Другой тип личности. О Бродском вспоминают, что он, появляясь на каком-нибудь сборище, кричал: где веселье? где веселье? — и удалялся. Или, бывало, приглашал в гости, люди собирались, а хозяин их покидал. Такой шутник.

— Случалось, что Бродский приглашал людей, а когда они приходили, он громогласно спрашивал: «Кто пригласил это говно?» Я это рассматриваю как часть деспотической личности. Он, безусловно, был деспотической личностью, пытался всех подчинить себе, заставить плясать под свою дудочку. С детских лет это был характер «мачо». Он становился очень неприятным, когда встречал сопротивление.

— Наверное, можно набрать много случаев, когда Бродский довольно пренебрежительно относился к людям, был высокомерным. Шведский исследователь и друг Бродского Бенгт Янгфельдт называет его «аррогантным», что Вам, Соломон, должно нравиться. Меня здесь волнует вопрос, испытывал ли он при этом угрызения совести — пусть не сразу, по прошествии времени… Но давайте этот вопрос пока отложим и вернемся к вашей встрече в Колумбийском университете.

— Там я практически с первой лекции понял, что предо мной нечто столь экстраординарное, что надо как-то попытаться это дело зафиксировать на бумаге.

— Лекции читались на английском?

— Да, на английском. И американским студентам он был интересен как этакий экзотический персонаж. Но я-то в тот момент подумал: какого богатства лишается русская молодежь!

— Абсолютно то же я всегда думала. Даже написала в эмоциональном порыве статью «Верните мне Эткинда!» Он, как и Бродский, был выброшен из России и читал свои чудо-лекции в Сорбонне и в Миддлбери, только не российским студентам…

— Я не сразу с ним на эту тему заговорил, сначала идея, что нужно что-то сделать, вылилась в поход Марианны в редакцию журнала «Columbia» при Колумбийском университете. Выходил журнал на красивой бумаге, большого формата, с любовью и тщанием оформлялся. Марианна спросила в редакции: «Хотите, я сделаю фоторепортаж о поэте Бродском, который читает у вас лекции?» И ей сказали: «Давайте!» И сразу она с Бродским договорилась, что там будут опубликованы и его стихи в переводе Алана Майерса.

Тактически это был правильный ход. Марианна сделала этот репортаж — и он появился на развороте в зимнем выпуске 1978 года. В тот момент, когда был установлен рабочий контакт с Бродским, можно было подойти к нему и мне. Я от неловкости обратился к нему: «Господин Бродский». Так вот Бродский мне сразу сказал: «Давайте будем «Соломон» и «Иосиф» и на «вы» — Вас устраивает?»

— Это сохраняется в ваших диалогах. Дистанция, уважительное «вы».

— Этому «вы» он придавал большое значение. Известна история, когда Довлатов приехал в Нью-Йорк и они встретились с Бродским. Довлатов обратился к Иосифу на «ты», тот обрезал: «Мы ведь с Вами были на «вы»». Довлатов побагровел, смешался и отошел. А затем задним числом придумал остроумный ответ: «Хоть на «их»».

— Бродский его, что называется, «срезал». Так было и с Полухиной. Они договорились с Бродским, что она приедет из Англии к нему в Мичиганский университет, чтобы собирать о нем материалы, и вот он ее видит — и проходит мимо. Но тут он, видно, почувствовал, что пересолил, повернулся к ней, обнял и спросил: «Где мы сегодня ужинаем?» Но первая реакция была схожая — показать человеку его место.

— Все-таки он был манипулятором, и не от дурного характера, а из расчета — хотел человека сбить с панталыку.

— Может быть, какой-то комплекс… ведь многие отмечали, что высокомерие у него соседствовало с неуверенностью, ему все время приходилось доказывать, что он на своем месте — со своими восемью классами образования. Он образовал себя сам, был очень эрудирован во многих сферах, но, наверное, временами чувствовал какую-то свою слабину…

Теперь, если вернуться к прерванному, — Вы сами попросили Бродского об интервью?

— Нет, я высказал ему ту самую идею насчет молодежи в России, и он согласился сразу, не колебался, не говорил: дайте мне подумать. И вот тут мы возвращаемся к вопросу, с которого начинали, а именно: кто кого выбрал. Очень даже может быть, что подобного рода соображения — я даже убежден в этом — у него уже в голове роились. Он хотел собрать свои мысли в книге, которая была бы адресована его российской аудитории. А также сохранить их для будущих поколений своих русских читателей.

— Между прочим, я тут на днях смотрела фильм «Возвращение», там Бродский в Венеции за три года до смерти показывает свои любимые уголки Евгению Рейну и авторам фильма. Меня поразило, что он им говорит очень многое из того, что я читала в ваших «Диалогах». Целые «пластинки», как это называла Ахматова, такие уже апробированные в разговоре куски текста, обдуманные и отшлифованные. А кое-что развивал по-новому, продолжал. Там была обстановка студенческой аудитории — трое сидели внутри пустой церкви — и почти молитвенно внимали, а он говорил, вдохновенно, интересно…

— Я повторюсь, у Бродского уже были эти мысли: он читает лекции перед «американами» (его словечко), а в России никто этого не слышит.

Это и было первоначальным импульсом. Мы начали с ним встречаться.

А Марианна, подвигнутая успехом публикации в журнале, пошла в редакцию нью-йоркского еженедельника «Soho News», самого «хиппового» издания тогдашнего Нью-Йорка, связанного с авангардом, высокой модой и проч. На ее предложение написать о Бродском они ответили: «А кто такой Бродский?» Ей было сказано: «Тема интересная, но давайте напишите не об этом… как его? Бродском, а вообще обо всех русских поэтах в Нью-Йорке». В итоге у нее получился очерк, где описывались Бродский, Лимонов, Бахчинян и Елена Щапова, тогда уже «бывшая» подруга Лимонова. Были помещены их фотопортреты работы Марианны. Естественно, что гвоздем стал портрет Щаповой — высоченная femme fatale в черных чулках и коротенькой юбчонке. Авангардных кругов слава Бродского в тот момент еще не достигла.

— Прошло чуть меньше сорока лет — и в серии марок великих американских поэтов, выпущенных в Америке, Иосиф Бродский идет первым. Но давайте продолжим. Расскажите, пожалуйста, о том, как проходила Ваша первая беседа с Бродским и как вообще они протекали. У Вас в книге 12 диалогов-глав, под каждой беседой указано, когда она происходила. Самая первая — осенью 1978-го, последняя — в 1992 году; Вы встречались с поэтом на протяжении 14 лет, причем при каждой новой встрече темы как-то дополнялись, расширялись…

— Дополнительные фрагменты записывались в течение еще трех последующих лет…

— У Бродского всегда был очень напряженный график. Как получилось, что он уделял Вам столько времени?

— Нужно было запастись фантастическим терпением. Я недавно вернулся из Русской школы в Миддлбери — читал лекции, и там был семинар по технике интервью. И вот, перечисляя необходимые качества, я выделил терпение. Когда ваш «герой» начинает бесконечно откладывать встречи, терпение может иссякнуть.

— Часто переносил встречи?

— Очень часто. Но должен Вам сказать, что за одним исключением, о котором я еще расскажу, он не отменял встреч, если договаривались точно. Я приходил с Марианной, на которой лежала вся техническая сторона — она вела запись и освобождала меня от необходимости отвлекаться. Вы уже немножко меня знаете. Я контактный человек; если бы я не умел контактировать с людьми, я не брал бы интервью, но, с другой стороны, я до невероятия немодное существо, не любящее «контактировать».

— Я обратила внимание на Ваше признание — оно есть в «Диалогах», — что Вы, по своему характеру, могли бы неделями не выходить из дому.

— Да, это так. Бродский в этом смысле был мне прямой противоположностью.

— Читая эти «Диалоги», поражаешься Вашему умению вести беседу с таким человеком и на таком уровне. Вас обвиняли, что Вы постфактум добавляли свои реплики, но я этого не увидела, ткань беседы тянется непрерывно, это живой импровизационный обмен мнениями, можно видеть Ваши «завиральные идеи» и «завиральные идеи» Бродского, что говорит о свободном общении. Хотя, наверное, Вы что-то моделировали, что неизбежно в таком жанре.

— Лесков говорил об интервью, проведенном плохим интервьюером: «Как наложено, так и заморожено». Подобный подход типичен для современной журналистики — как российской, так и западной. Репортер сегодня интервьюирует повара, завтра модельера, послезавтра кинозвезду.

— Они все у него на одно лицо, и единственное, чего ему нужно от этих интервью, — это сенсации.

— Ну да, «жареного».

— В Ваших диалогах «жареного» нет, а нового много, книга была первооткрывательницей Бродского для читателя — и его личности, и его эстетических взглядов. В ней сохранились его живой голос, его интонации.

— Книга эта не моя, это книга Бродского. Просто я оказался… в нужный момент в нужном месте.

И вообще я воспринимаю «Диалоги» не как книгу о Бродском, а как книгу о жизни. Она единственная из «написанных» мною, которую я перечитываю и, когда перечитываю, вижу, что не до конца что-то понял. По-новому прочитываются какие-то вещи. Тут дело в чем? Бродский очень рано созрел. Что меня поражает в этом человеке — это фантастическая зрелость ума…

— Знаете, что мне пришло в голову, когда Вы сказали, что это книга о жизни, — что такого рода произведения всегда становятся книгами о жизни. «Разговоры с Гете» Эккермана — разве это только о Гете? Или «Записки об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской? И жизнь, и целый срез истории. Это получается само собой, когда речь идет, или точнее, «речь ведут» такие собеседники.

— Я имел в виду немножко другое. Сейчас мне намного больше лет, чем было Бродскому, когда он умер; я об этом с ужасом думаю. Перечитывая сегодня эту книгу и сопрягая ее с драматическими ситуациями последних лет моей жизни, с опытом, полученным за все эти годы, я ее гораздо больше понимаю. Она меня сейчас наставляет, как мне жить. И когда я разговариваю с российскими читателями, то вижу, что и они ее склонны воспринимать таким же образом — как нужно и можно строить свою жизнь в совершенно новых условиях — при «победившем капитализме».

Бродский — как тот ученый, который сам над собой поставил опыт, — пусть, если хотите, этот опыт над ним поставила судьба. И он описал этот эксперимент — по превращению человека советского в человека капиталистической формации. Он научил нас, как жить в ситуации, когда ты не интересуешь государство. Там тебе было запрещено существовать как частному индивидууму, а здесь — наоборот: живи себе, ты никому не нужен, только плати налоги и вовремя оплачивай счета. Очень многие выходцы из Советского Союза этого не выдержали, сломались. Им не хватало внимания со стороны КГБ.

— А у меня было иное восприятие. Мне не важно было знать, как он здесь жил. По-моему, Ваша книга посвящена этому в последнюю очередь — уходу от «социализма», врастанию в «капитализм». В гробу, как говорится, видал он то и другое. Я вижу, как человек остается цельным, не изменяет себе на протяжении всей Вашей книги — и рассказывая о Советском Союзе, и говоря об Америке. Он все время находится вне быта, говорит исключительно о литературе и литераторах. Ахматова и Оден, друзья — поэты, переводчики — вот этот магический круг.

Разговор идет о поэзии, о культуре — ими он дышит и ими живет.

— Возвращаясь к тому, как это все готовилось, могу сказать, что памяткой об этом времени у меня осталась полка книг о Фросте и полка книг об Одене.

— Вы изучали материал, это видно.

— Один раз наша встреча кончилась катастрофой. Мы решили обсуждать Ахматову, и я подумал, что я о ней кое-что знаю, а Бродский знает все, — чего готовиться? Обычно я приходил запасясь длинным списком вопросов, а тут пришел без. А он был в дурном настроении. На мои вопросы отвечал односложно, у меня не было никаких записей, никаких подсказок. Все кончилось полным провалом. Это был первый и последний раз, когда я пришел к Бродскому неподготовленный.

И чтобы завершить тему о задержках. Однажды мы с Марианной пришли к нему, звоним в дверь, отворяет Бродский — рубашка расстегнута, встрепанный, говорит непривычно смущенным голосом: «Извините, ради бога, но у меня сейчас одна знакомая, идет сеанс психоанализа».