С. М. Гандлевский. В сторону Новой Зеландии: путевые очерки. М.: АСТ: CORPUS, 2019. 128 с.

Обращение С. Гандлевского к жанру путевого очерка закономерно: упоминаниями «дивных странствий» [Гандлевский 2019: 88], беспорядочных блужданий «по белу свету» [Гандлевский 2019: 95] или «цыганского зуда», мешающего усидеть на месте [Гандлевский 2019: 24], изобилуют не только его стихи, но и проза (от повести «Трепанация черепа», разворачивающей эти мотивы в самостоятельные сюжеты, до романа «<НРЗБ>» с пародийным — в духе чеховских «Мальчиков» — бегством в Америку на собачьей упряжке опального поэта Виктора Чиграшова [Гандлевский 2007: 167–168]). Тексты Гандлевского «прошиты» топонимами (ойконимами, оронимами, гидронимами…), сменяющими друг друга, словно кадры кинохроники — именно ей уподоблена «одиссея» героя, в которой он видит себя лесковским «очарованным странником с пачки «Памира»» [Гандлевский 2019: 69]. Появление в одном из стихотворений горы Эльбрус сопровождается ремаркой «а я там был» [Гандлевский 2019: 95], да и описания попадающих в поле зрения экзотических красот воспринимаются как свидетельства очевидца, наделенного завидной наблюдательностью (позволяющей отметить, в частности, что «лунный налет» в Азии напоминает «серый, в сантиметр толщиной» слой извести [Гандлевский 2019: 52]). Разумеется, очерк требует совсем иного, не сходного с поэтическим художественного инструментария, однако Гандлевский-лирик зримо присутствует в каждом (а всего их восемь) из составивших книгу текстов.

Жанровая природа путевых заметок как будто бы позволяет не заботиться о сюжете — он складывается сам собой, следуя за изгибами маршрута путешественника. Вот Марокко, вот Иордания, вот остров Капри. Вот Рим: форум, Пантеон. Но путешественник Гандлевский с самого начала честно предупреждает читателя: «Писатель-экскурсовод в отличие от гида-журналиста нередко «загораживает» собой достопримечательности, ради которых вроде бы он предпринял путешествие <…> Удивительное дело, но именно эта странность в хорошем писателе и ценится» (с. 17). Добавим, что в случае с путевыми очерками из книги «В сторону Новой Зеландии» не просто ценится, а оставляет стойкое ощущение, что время читатель провел в отличной компании.

Будущие воспоминания, которыми и значимо любое путешествие, у Гандлевского до предела индивидуальны (к каждому нужен значок копирайта). Что остается в памяти после нескольких дней, в течение которых турист колесил по Иордании (Петра, Тафила, Карак, Мадабу, Амман, Джераш)? «Волоокая торговка сигаретами, сидящая прямо на заплеванном тротуаре» (с. 32). Или чувство полнейшего выпадения из времени, когда машина останавливается на околице заброшенной арабской деревни с почти разрушившейся булыжной изгородью, а путеводитель сообщает, что тут неподалеку, в лесу Ефрема, был убит Авессалом (с. 36). Чем запомнится римский форум? Ящерицей на горячем гранитном обломке, которая «невозмутимо давилась огромной дергающейся стрекозой» (с. 102). Нарисованная в элегических красках Гавана, где упадок и запустение пока еще живописны (с. 56), запомнится «загадочным ноющим звуком», который ухо ловит в открывающемся из окна пространстве (с. 60). В дорожных впечатлениях как будто бы все время смещается фокус: крупным планом оказывается выделено что-то необязательное, но исполненное таинственного смысла, а потому вместо открыточных туристических видов читателю предъявляются кусочки пазла — специально отобранные и тем самым переведенные в автономные картинки-микросюжеты.

«Охота к перемене мест» в путевых очерках Гандлевского соединяется с необъяснимой привязанностью к знакомым до боли московским улицам и затрапезного вида городским ландшафтам. Сквозь уличные виды Гаваны все время проступает то Арбат, то Тверская (с. 57–58); угрюмая расцветка стен в аэропорту «Хосе Марти» оказывается сродни московским запущенным подъездам или районным отделениям милиции (с. 49); покупка сувениров в Марокко заставляет вспомнить про рынок в Тучкове (с. 97), бездействующий монастырь по вполне отечественному обычаю превращен в автобазу («чудно, будто очутились в России», — замечает автор, — а рядом с автобазой стоит памятник итальянскому оперному певцу Беньямино Джильи, с. 122). «Коринфские колонны и прочие красоты декора связаны в моем восприятии прежде всего с ВДНХ и московским «Метрополитеном им. Ленина»» (с. 103), — не без самоиронии резюмирует свои впечатления о Риме повествователь; запахи же Венеции стойко ассоциируются с магазином «Рыба» на «правительственной стороне Можайки» (с. 124). Писательская оптика устроена таким образом, что под каждую видимую глазом картинку подкладывается невидимый другим кадр из памяти — так по прихоти воображения красоты Ангьяри соединяются с тачками на дорожках садово-огороднического товарищества (с. 118–119), а Капри превращается в филиал Рублевки, Переделкина и Николиной горы вместе взятых (с. 69) (да еще и Огородная Слобода вдруг выпрыгивает из внезапного воспоминания, с. 80).

Впрочем, «родные осины» настигают путешественника повсюду. Расположился он с ноутбуком под дубом, попутно выяснив у знакомого слависта, что это «каменный дуб» (leccio), — и немедленно из читаемого «Рима» Гоголя являются «верхушки каменных дубов из вилл Людовизи, Медичи…» (с. 114); заблудившись, наобум вышел на Пьяцца де Массими — и обнаружил там «гоголевскую колонну» (ту самую, которая когда-то у Гоголя соединилась в один образ с белым стволом березы в саду Плюшкина, стоявшим подобно мраморной колонне, с. 106–108). Плотность поэтического цитатного слоя вообще могла бы стать предметом специальных разысканий, если бы не была естественной особенностью говорения (что в стихах, что в прозе). Рассыпанные по тексту «с чувством, с толком, с расстановкой» (с. 12), или «куда ж нам плыть?» (с. 14), или «кремнистый путь» (с. 104), или «обитель дальняя трудов и чистых нег» (с. 105) заставляют читателя постоянно помнить о том, откуда он смотрит на итальянские горы или африканские пески (словно бы пробуя то пушкинские, то лермонтовские «очки»). Да и само рассуждение автора о писателе-путешественнике начинается с речевых формул батюшковско-лермонтовского образца — правда, в сочетании с совершенно разговорной «белой вороной» для выражения самоощущения ущербности: «…как следствие — то жар уничижения, то холод гордыни» (с. 15–16).

Постоянным читателям Гандлевского не составит труда обнаружить и многочисленные автореминисценции (впрочем, ничуть не навязчивые). Так, булыжный серпантин, ведущий к бухте Marina Piccolo, перекрытый до начала сезона, наводит на мысль о пребывании «как бы за кулисами мирового курорта» — и тут же напоминает о давнем опыте монтировщика сцены или пионерского вожатого (с. 70). Идущий же следом экскурс в прошлое оказывается изложением стихотворения «Дай Бог памяти вспомнить работы мои…», где этот «жизнерадостный труд» в подробностях описан [Гандлевский 2019: 69]. А «запах масляной краски», с которым ассоциируются приготовления к «родительскому дню» в лагере, отсылает к другому тексту — «чтобы липа к платформе вплотную», выступая в обоих произведениях стремительной «катапультой в молодость» (с. 70). Не менее выразительный пример — блуждания повествователя по острову Капри, уподобленному «гигантской коммуналке» с «дельтой коридоров <…> тупиками, лесенками на антресоли и черными ходами» (с. 66). Сходный образный ряд разворачивается и в романе «<НРЗБ>»: плутающий по венецианским улицам Лев Криворотов, остановленный внезапным дежавю, оглядывается, «нет ли где поблизости платяного шкафа» или «обернутого в старую простыню дорожного велосипеда», — и ему, как по заказу, мерещится «затхлый аромат старушечьих мехов» [Гандлевский 2007: 240]. Любопытно, что датированный 2001 годом роман выступает претекстом по отношению к недавнему и претендующему на достоверность путевому очерку: биографическая реальность, как это часто бывает у Гандлевского, лишена безусловности и первичности по отношению к слову.

Прелесть писательских дневников, эпистолярия или путевых заметок нередко обусловлена тем, что они открывают доступ в «поэтическую кухню» автора (взятым в кавычки словосочетанием Гандлевский назвал собрание своих эссе). Книга «В сторону Новой Зеландии» не исключение — и начинается небесспорным (но и не безосновательным) суждением о независимости литературного ремесла от расстояний (с. 15) (Чехов, Горький, Куприн или Бунин нашли бы, чем возразить на это). Однако наибольший интерес представляют, конечно же, те фрагменты, где дорожные впечатления прямо на глазах превращаются в литературу. Когда «от нечего делать и в силу профессионального рефлекса» повествователь подбирает сравнения для движущихся к берегам Гаваны волн, получившееся воспринимается как черновик будущего стихотворения, размер которого предопределен началом фразы: «Валы приближаются медленным брассом — то пряча белые головы под воду, то высовывая на поверхность» (с. 60). Замысел облечь травелог в гекзаметры находит воплощение в характеристике гостиничного номера, написанной элегическим дистихом: «…креслица в белых чехлах — все уютно, облуплено, чисто. / Три звезды в самый раз, на большее я не тяну» (с. 65). А смоделированное автором виртуальное, хотя и возможное, победи в Италии социализм, будущее Капри выглядит кратким, но определенным в жанровом плане конспектом антиутопии: «Ландшафт утратил ухоженность. Разбитые дороги нуждались в ямочном ремонте <…> Курортная жизнь била ключом: отмечался наплыв русских, которым нравилось на отдыхе почувствовать себя наконец настоящими белыми людьми. Согласно опросу ЮНЕСКО, 87 % островитян считали себя счастливыми» (с. 82–83). В итоге возникает ощущение, что подлинная жизнь повествователя протекает не в реальном (как бы ни расширялись его границы), а в сугубо текстуальном мире творчества.

Конечно, путевые очерки С. Гандлевского читаешь не для того, чтобы узнать о достопримечательностях или обычаях никогда не виденных воочию стран (хотя рассказ о них как минимум небезынтересен). Книга ценна возможностью погрузиться в художественную вселенную автора — и испытать «радость узнавания», ведь поэт, в отличие от журналиста, «едет за тридевять земель» не для того, «чтобы описать всякую невидаль», но с тайной надеждой, что «временная перемена образа жизни поможет ему вернуться к его же навязчивой теме, будь то детство, смерть, смысл или бессмыслица бытия и т. п.» (с. 17). К излюбленным темам возвращается в своих заметках и Гандлевский, исподволь увлекая за собой послушного читателя.