С. А. Шаргунов. Катаев. Погоня за вечной весной

Через несколько месяцев после выхода в свет книги Сергея Шаргунова «Катаев» в традиционном ЖЗЛовском оформлении она была переиздана вне знаменитой серии. На передней сторонке переплета нового издания имя и фамилия биографа подпирают заглавие, на задней — его портрет.

Громогласное «я» Шаргунова будет доминировать и в тексте книги. Ее структура предельно развернута: жизнеописание состоит из восьми частей, в заглавиях большинства — цитаты из катаевской поэзии, прозы и писем: «Я вне себя не мыслю мир никак…», «Во вшах, в осколках, в нищете, с простреленным бедром…», «Слава валяется на земле. Приезжайте в Москву и подымите ее», «Безумный матч над взмыленной страной» и так далее. Части разделены на короткие подглавки. От взгляда исследователя ничего не скрыто — начав с предков своего героя, он заканчивает наследием Катаева. При этом сохраняется полный неожиданных хлестких метафор и речевых оборотов стиль Шаргунова, знакомый по его прежним романам, повестям и рассказам: «Череп Катаева утонул в траве» (с. 5), «Отравив чудовищными сценами, война пробудила в нем поэтику беспощадности» (с. 52), «Катаев то пытался убежать от себя, корыстного и сановного, оторваться от неотступной тени, то хотел нырнуть в нее, искупаться, как в луже, отчаянно юродствуя» (с. 546). Во вступительном и заключительном словах градус авторского пафоса зашкаливает. Шаргунов задается вопросом: «Почему первоклассный писатель забыт?» (с. 5). Биограф справедливо считает, что его герой в нынешние времена заслуживает большего читательского интереса. Поле для размышлений обширное — долгая жизнь, а Катаев прожил почти девяносто лет, — подразумевает широчайший исторический фон. Большинство значимых событий истории ХХ столетия оказались вплетены в катаевскую судьбу — судьбу писателя, появившегося на свет в царской России, пережившего революцию, две великие войны, множество социально-экономических потрясений и ушедшего в мир иной во времена Горбачева. Саму историю можно назвать второй главной героиней книги.

Книга Шаргунова представляет собой фундаментальное исследование, посвященное жизни и творчеству Катаева в целом. О Катаеве много писали, он всегда был в центре литературной жизни. Опираясь на архивные изыскания О. Киянской и Д. Фельдмана и их публикации в «Вопросах литературы», труды историков, критиков и литературоведов, а также интервью писателя, биограф представляет читателю своего Катаева.

Шаргунову Катаев близок — и духовно, и творчески. При этом исследователь не скрывает, что до начала обстоятельного изучения катаевской биографии и литературного наследия он воспринимал писателя иначе: «Раньше, по юношеской дури, мне казалось, что Катаев — это Набоков для бедных: упрощенный, с отсечением неблагонадежных мыслей, необходимостью потрафлять цензуре и пропаганде, некоторой журналистской поверхностностью, рассчитанной на «широкие массы», с задиристой китчевостью <…> Теперь я думаю по-другому <…> Катаев — это причастность к истории, вовлеченность в события и, действительно, удел сообщаться с тьмой читателей, завоевывая их» (с. 42).

О Катаеве Шаргунов рассказывает с восхищением: «Во всей советской прозе, на мой взгляд, катаевская была самой яркой и зрелищной», «первоклассный, быть может, лучший из лучших…» (с. 5), «художник-маг, которому завидуют и сейчас и чей дар не могут оспорить» (с. 648). Биограф своего героя не просто высоко ценит, а по-настоящему любит, отсюда обилие превосходных степеней. Кажется, будто Шаргунов сам хочет стать вторым Катаевым. По крайней мере, на отдельные параллели в судьбах много очевидных намеков. Среди использованных биографом источников преобладают газетные и журнальные статьи. Возможно, это связано с тем, что и автор, и его герой известны не только как прозаики, но еще и как редакторы и журналисты. А некоторые словесные пассажи одновременно применимы и к Шаргунову, и к Катаеву. Когда настоящая рецензия готовилась к публикации, Шаргунов стал главным редактором журнала «Юность», чье становление напрямую связано с именем Катаева. Таким образом, круг замкнулся: биограф рассказал журналистам, что Катаев явился ему во сне и пожал руку, будто благословив на дальнейшую работу.

Шаргунов использует разные методы исследования: он не только работал с публикациями о Катаеве, но и общался с родными писателя и теми, кому довелось быть лично с ним знакомым. Один из наиболее часто повторяемых в книге приемов — составление пар: Катаев и Булгаков, Катаев и Зощенко, Катаев и Есенин, Катаев и Горький… В случаях, когда Шаргунову приходится развенчивать советские и постсоветские мифы о Катаеве (например, о том, красных или белых в Гражданскую войну поддерживал писатель, с. 33, 70), он это делает аккуратно, приходя к выводу, что в разное время писатель был близок с обеими сторонами конфликта.

Все прижизненные нападки на писателя биограф старается отразить или объяснить, почему Катаев поступал так, а не иначе, оправдать своего героя. К примеру, неоднократные метафоричные описания в катаевской прозе его матери в гробу, которые недоброжелатели ставили автору в претензию, по мнению Шаргунова, вовсе не эпатаж или безнравственность, а сохранявшаяся на протяжении всей жизни писателя тоска по рано умершей матери, попытка «заговорить, вытеснить случившееся, засахарить ту горечь красотой литературы» (с. 13).

Катаева, персонажа Шаргунова, во многом можно назвать счастливчиком в литературе. Первая публикация (стихотворение «Осень») вышла, когда Вале было всего тринадцать лет. Через два года «отдельными брошюрами он выпустил два рассказа» (с. 23). Биограф прозу юноши хвалит: «Как правило, ранние рассказы Катаева — живые, построенные на сцепке деталей, с тонким юмором, еще и слегка дидактичны» (с. 25). При том что в кругу молодых одесских авторов звездой он не был. В отличие, скажем, от Э. Багрицкого, чьи ранние стихи уже в 1914 году, по мнению современников, держали высокую планку (с. 38–39). Катаев — счастливчик и в жизни: прожил долго, хотя мог погибнуть в молодости. Например, Шаргунов упоминает, что в революционном 1917-м писатель стрелялся на дуэли, в 1920-м заболел тифом, а позже был арестован и дважды оказывался на грани расстрела. Но, как говорится, судьба распорядилась иначе.

В становлении одесской школы биографу важны прежде всего три имени — Катаев, Багрицкий и Олеша. Однако и здесь своего героя он выделяет особо. Так, рассуждая об одесской «Зеленой лампе», Шаргунов настаивает: «Успех кружка связан в первую очередь с Катаевым» (с. 59). Правда, справедливости ради, он тут же уточняет, что сопутствовали тому главным образом не поэтические или прозаические таланты молодого Валентина, а его незаурядные организаторские способности. Исследователь старается предугадать вопросы, которые могут возникнуть у читателя. Почему «Зеленая лампа»? Пушкин тут ни при чем — Шаргунов нашел интервью Катаева 1982 года, в котором писатель объясняет элементарное происхождение названия кружка: у молодых литераторов просто была лампа с зеленым абажуром. По Шаргунову, Катаев — крестный отец не только одесской школы. Такую же роль биограф отводит писателю и в становлении молодой прозы 1960-х. Катаевская «Юность» — «не просто молодежный журнал, а штаб новой литературы» (с. 476). Именно «Юность» (читай Катаев) открыла публике имена Анатолия Гладилина, Евгения Шатько, Анатолия Кузнецова, Владимира Амлинского, Анатолия Приставкина и других писателей. Биограф множит хвалебные отзывы дебютировавших в журнале и ставших в дальнейшем большими поэтами и прозаиками авторов.

Для Шаргунова Катаев остается «первоклассным» писателем и в поздней прозе. О вызвавшем в 1978 году серьезную полемику романе «Алмазный мой венец» исследователь говорит с традиционным воодушевлением: «Он вспоминал об ушедших «бессмертных» современниках — живо, бесцеремонно, весело, через дикие сценки. Именно — дикие. При чтении вспыхивает мандельштамовский завет: «дикое мясо», по-катаевски переиначенный на «свежие фрукты» <…> Артистически закрученная карусель литературных звезд. Книга-поэма, богатая образами и красками» (с. 588). Шаргунов приводит и фрагменты многочисленных негативных отзывов о «Венце», включая упоминания о том, что Виктор Шкловский и Игорь Ильинский хотели «врезать по мордасям» Катаеву. Правда, первый в итоге ограничился эпиграммой, а второй, по уверениям Вениамина Смехова, якобы помочился под дверь писателю (с. 595). Биограф остается на стороне своего героя, выбравшего «художественную свободу», и на стороне тех, кто в пику большинству в конце 1970-х — начале 1980-х Катаева поддерживал. Политическое значение повести «Уже написан Вертер», вышедшей в 1980 году в «Новом мире», Шаргунов смело приравнивает по значимости к «Одному дню Ивана Денисовича» А. Солженицына, а на художественном уровне проводит параллели с «Мастером и Маргаритой» М. Булгакова. Восхищается биограф и рассказом «Спящий» 1985 года: «Короткий и необычайно выразительный, изумительно сделанный. Пожалуй, новый рубеж мастерства… Человеку восемьдесят семь, а он может так писать и, больше того, находится в развитии» (с. 630–631). Надо отметить, с пафосом Шаргунов пишет даже о вредных привычках своего героя. Моменты, когда Катаев, о чьих запоях «слагались легенды» (с. 492), решает отказаться от алкоголя, преподносятся исследователем как подвиг.

«Случалось ли мне сделать открытия? Счастлив — да» (с. 6), — утверждает автор. Шаргунов приводит малоизвестную информацию о первом и втором браках и отдельных родственниках Катаева, публикует ранее не изданные письма Катаева и его близких. Читатель тоже может сделать интересные находки. К примеру, узнать, что, впервые прибыв в Москву, Катаев «в первую ночь после приезда ночевал на десятом этаже дома Нирнзее» (с. 136), то есть там, где сегодня располагается редакция «Вопросов литературы».

Шаргунов давно проявляет интерес к теме истории в лицах — достаточно вспомнить его роман «1993» или взглянуть на вышедший после «Катаева» сборник «Свои». Его первый опыт в серии «ЖЗЛ» можно назвать удачным, и все же в биографическом жанре градус авторского пафоса стоило бы снизить.