Русская тема в мировой литературе: Коллективная монография / Под ред. В. Е. Багно, К. С. Корконосенко, В. В. Филичевой. СПб.: Нестор‑История, 2023. 360 с.

«Барон д’Ольбах, Морле, Гальяни, Дидерот, / Энциклопедии скептический причет, / И колкий Бомарше, и твой безносый Касти, / Все, все уже прошли…» — так цитирует Михаил Павлович Алексеев строки пушкинского «Послания к вельможе» в статье «Джамбаттиста Касти и Россия», написанной для издательства «Academia» в 1936–1937 годах. Знающий читатель не будет удивлен, поняв, что избранным сочинениям Касти (новеллы и либретто оперы «Король Теодор в Венеции» планировались в переводе Т. Щепкиной-Куперник) не суждено было выйти в свет. После разгрома «Academia» весь редакционный портфель, как известно, передали Гослитиздату. Касти при этом повезло гораздо меньше, чем Шекспиру, — о книге забыли. Думаю, готовить том к публикации было некому, ведь чистка коснулась и самого Гослитиздата.

Впервые статья Алексеева о Касти с небольшим предисловием П. Заборова опубликована лишь сейчас, восемьдесят шесть лет спустя, — в 2023 году. Именно она — по замыслу составителей — открывает коллективную монографию «Русская тема в мировой литературе». Подобное расширение горизонтов в свете компаративистики отражает тенденции сегодняшней глобализации, с одной стороны, а с другой, заставляет вспомнить знаменитые пророческие слова Гете о всемирности литературы. Этой книгой исследователи продолжают свой творческий диалог с Алексеевым: в 2019 году в Пушкинском Доме вышел солидный том, название которого отличается лишь на одно слово: вместо литературы мировой — европейская. Издание 2019 года — труды академика Алексеева, посвятившего жизнь изучению русско-европейских связей.

Мировая литература представлена в коллективной монографии статьями о писателях западной, центральной и восточной Европы, Южной Кореи, Китая, Бразилии. Сужение рамок исследования до русской темы накладывает свои ограничения — далеко не в каждой стране мира при взаимодействии с Россией рождалось, как сказал бы А. Веселовский, «встречное течение».

Основная идея издания заявлена в предисловии (В. Багно, К. Корконосенко): в коллективной монографии «исследуются проявления <…> доказательного воздействия русской культуры и русской истории на зарубежных авторов, в том числе такие, которые подчас не привлекают к себе внимания: упоминания русских имен и реалий, присутствие русских персонажей, окказиональное заимствование русских слов, отсылки и цитаты…» (с. 3). Принцип расположения материала при этом — хронологический: от века XVIII к современности, статьи следуют одна за другой, разделения на главы в книге нет.

В статье Алексеева прекрасно показаны характер Касти («опытный придворный льстец и ловкий проныра», с. 12) и его двойственное отношение к Екатерине II — поэт начинал с хвалебных од Екатерине, обожавшей комплименты. Однако прославительный жанр совсем не его стихия. Лишь в сатирической поэме «он в состоянии был дать полную волю своим желчным издевкам, игривой остроте и нескромным шуткам» (с. 16). Именно в «Татарской поэме» Касти это удалось в полной мере — в ней автор смеется над лицемерием Екатерины, ее любвью к власти, фаворитизму. Образ екатерининской России возникает и в статье о «Маленьком внуке Геракла» (Е. Дмитриева). В противовес Касти перед нами образ Екатерины-либертинки. Главный герой анонимной повести, космополит и ловелас, приезжает в Санкт-Петербург, где Екатерина II, пораженная его любовными талантами, дарует ему губернаторство в Орле. Здесь будет основана Академия любви, куда принимают лишь тех мужчин, что сделали «до того десяток детей, рассредоточенных по миру» (с. 31). Явная издевка автора над Французской Академией с ее чопорностью, изысканностью манер и высокомерием! Россия выбрана автором не случайно: «удовольствие есть верховное божество этой нации» (с. 31). Императрица же «серьезна в делах, добра в разговоре, весела на ужинах <…> ее дородность не делает ее неуклюжей, и видно, что происходит она от здоровья, а не от чрезмерной еды» (с. 38). Эссе Е. Дмитриевой дополняет прекрасный перевод фрагмента повести «Маленький внук Геракла».

Французы XVIII века, как явствует из коллективной монографии, пребывали от России и, в частности, от Петербурга, в откровенном восхищении, если не сказать в эйфории. Это подтверждается и в статье Заборова «Русская тема в «Correspondance littéraire» Жана-Франсуа де Лагарпа», где приведены слова Лагарпа о Дидро: «…кстати, о Дидро, я видел его после возвращения из России. Он непрерывно рассказывает о чудесах этой страны и о петербургском дворе <…> Он утверждает, что совсем потерял бы голову, если бы дольше оставался в Петербурге» (с. 62).

Немецкая тема первой половины XIX века представлена в коллективной монографии двумя статьями — о Жан Поле (Jean Paul; М. Коренева) и Генрихе Гейне (Р. Данилевский). Оба писателя, ввиду исторических событий, были «обречены на знакомство с Россией» (с. 81). Круг контактов Жан
Поля весьма показателен — он вел беседы с В. Жуковским, знал братьев Тургеневых, Николая и Александра. Россия для него — «Doppel-Europa», своего рода ее двойник. Россия его времени с легкостью «продолжает свое восхождение» (с. 84), в будущем, полагает он, русская культура получит широкое распространение, не поглотив при этом все остальные. До 1819 года, пока теплилась надежда на процветание и укрепление «универсальной монархии любви», Жан Поль продолжал восторгаться Александром I.

Мнение Гейне о России в целом и о политике Николая I, как показывает Данилевский, опираясь на статью Г. Чулкова 1923 года, сформировалось под влиянием идей Тютчева. Вопрос о России был тем актуальнее, что Гейне, изгнанник-вольнодумец, искал по миру пристанища: «Russland, dieses schöne Reich, / Würde mich vielleicht behagen, / Doch im Winter könnte ich / Dort die Knute nicht ertragen» (Россия, эта прекрасная империя, / Могла бы меня, наверное, порадовать, / Однако зимой я бы не смог / Выдержать <ее> кнута). В статье Данилевского отмечено, что тема кнута, звучащая в поэзии Гейне, вряд ли навеяна общением с Тютчевым, но четкого ответа на вопрос, что же она означает для Гейне, не дано.

Идеи Гейне противоречивы. С одной стороны, России уготована особая роль в развитии Европы, и в итальянских очерках Гейне говорит о ее космополитичности и демократических взглядах (здесь между строк угадывается Тютчев). Однако в архивных документах, процитированных Данилевским, прослеживается иная тенденция. Гейне явно лишен сентиментальности в отношении политического устройства России: «В России проявляется тенденция подкреплять единство авторитета политическим, национальным и даже религиозным равенством <…> Николай, это, так сказать, наследственный диктатор» (с. 104). Несомненно, пожалуй, одно — высказывание Гейне, несколько раз повторенное в статье: «К России я отношусь хорошо».

Своей иррациональностью, в которой европейцы разных эпох прочитывали что-то свое, им близкое, необычностью менталитета Россия продолжала манить иностранцев и много позже — вспомним Рильке, стремившегося воплотить в жизнь самую большую мечту — поселиться в России. Разочарованный идеалами Европы, поэт мечтал приобщиться к таинству православия, познать русскую душу, лишенную западной меркантильности, ибо у русского человека «внутреннее главенствует над внешним» (слова Жан Поля, с. 82). Честно сказать, статья о Рильке и русской теме смотрелась бы в коллективной монографии более чем уместной, но читатель ждет напрасно — ее нет. Это, возможно, объяснимо тем, что о Рильке и России написано очень много, вспомним, к примеру, фундаментальные труды К. Азадовского.

Немецкую тему, однако, продолжают статьи о Кафке (А. Жеребин) и Т. Манне (Л. Полубояринова, О. Кулишкина). Здесь в коллективной монографии вновь появляется образ Петербурга, теперь осмысленный с позиции авангарда. В статье Жеребина о Кафке русская тема раскрывается на примере рассказа «Приговор» (1913), в котором возникает некий друг главного героя, Георга Бендемана, сбежавший в Россию. Он рассуждает о русской революции и даже рассказывает историю о том, как какой-то священник, выйдя на балкон, прилюдно «вырезает себе на ладони большой крест» (с. 258) и, простерев окровавленный перст, благословляет народ на революцию.

Хотя для героя Петербург предстает пространством чужим, инфернальным, практически заколдованным, сам Кафка русскую революцию воспринимал «как предчувствие религиозного возрождения» (с. 260): «Люди в России <…> пытаются построить совершенно справедливый мир. Это религиозное дело» (с. 260). Мифологема Петербурга у Кафки, пишет Жеребин, расшифровывается с помощью теории «Эдипова комплекса». Семейная драма (противостояние отца и сына) подчеркивается скрытым конфликтом сына и его друга, уехавшего искать счастья в Петербург. Смерть Георга по воле отца — «акт преображения «войны всех против всех» в жертвенную любовь, побеждающую смерть <…> Мотив искупительной смерти Христа в конце рассказа перекликается с воспоминаниями друга о кресте, вырезанном на ладони священника» (с. 266).

В статье о русской образности в романе Томаса Манна «Волшебная гора» исследуется двойная идентичность Клавдии Шоша и опосредованное влияние на Манна Захер-Мазоха (через И. Тургенева). Хотя в манноведении широко распространена идея о том, что образ Клавдии восходит к некой русской танцовщице, с которой Манн был коротко знаком, авторы доказывают, что азиатская внешность героини, возможно, навеяна описанием княгини Надежды Багаревой из «Любви Платона» Захер-Мазоха.

Среди статей, посвященных веку XX, — Мигель де Унамуно и другие авторы «поколения 98 года» как интерпретаторы Достоевского и Толстого, Гоголь в творчестве Ландольфи, русская тема в польском восприятии (Г. Грудзинский, А. Ват и др.), Петербург в грузинской трактовке, рецепция Достоевского в Бразилии, образы русских героинь XIX века и их роль в формировании идеала женственности в корейской литературе, etc.

Несмотря на то что география книги простирается от Бразилии до Южной Кореи, пожалуй, отчетливее всего звучат здесь две темы — французская и немецкая. Они изучены в российской компаративистике гораздо основательнее и создают прочный фундамент коллективной монографии. Эти статьи — безусловная опора для русского читателя, основной круг ассоциаций которого связан прежде всего с европейской литературой. Жаль, что английская тема лишь упомянута — в предисловии и в одной-единственной статье. Полагаю, англичане могли бы составить здоровую конкуренцию немцам и французам.

Остальные сюжеты отнюдь не сдвинуты на периферию — к примеру, азиатское восприятие русской темы перекликается в своей основной проблематике с европейским. Компаративная дихотомия «свое и чужое», явленная в коллективной монографии на всех ее уровнях, лишь подчеркивает «единство несходного». Это, мне кажется, очень важно в сегодняшнем нестабильном мире, в котором понятие «национального» размывается все больше и больше.