Рупор истории человечества

Удивительная вещь – человеческая память. Она напоминает старушку; болтлива она, но ненадоедлива. Ее не надо вызывать, как духа, заклинаниями, она не требует усилия и напряжения ума, она, старушка-память, всегда рядом с тобой, живет душа в душу, готова поделиться с тобой, услужливо напомнить об ушедшем, далеком, давно забытом.

Вот и сейчас, когда я сел за стол, взял бумагу и карандаш, старушка-память подкралась незаметно и, опережая медленный ход мысли, стала нашептывать мне, напоминая опять о далеком прошлом, о нашем ауле и об одном коне – феномене удивительной судьбы.

Да-а, в самом деле, удивительная была судьба у этого коня! И я, охваченный неожиданным приливом противоречивого чувства – умиления и жалости, – в одно мгновение все вспомнил. Вспомнил и то, как мы, тогда босоногие мальчишки, издевались над этим бедным животным. Перебирая подробности наших проказ, я потом вспомнил не без горечи и сожаления, как забавы ради, бывало, мы били его чем попало, отгоняя от дома, когда он в жаркие дни, преследуемый роем мух и слепней, искал тень у какого-нибудь жилища. Или, случалось, садились на него гурьбой, злясь на его дремлющий, мирный норов и понукая, пиная как можно больнее пятками.

С тех пор много воды утекло. Многое изменилось в этом переменчивом мире. Но – что странно – когда сейчас сквозь пелену далекой дали стараешься оживить прошлое, тот вороной конь почему-то напоминает мне тихого, забитого человека, умевшего терпеливо сносить все издевки судьбы без обиды и злобы. Я помню, в те годы этому коню в нашем ауле давали самые унизительные прозвища, называя его вислобрюхим вороным или, того хуже, «койшы кара» – чабанской клячей. Лишь намного позже удостоился он громкой славы. Стали называть его не иначе, как вороным досточтимого Алия.

Но об этом потом. А тогда, когда он еще был чабанской клячей, у всех без исключения вызывал пренебрежение. И вот однажды на наш аул напали конокрады. Их было трое. И среди белого дня угнали косяк коней недавно организованного колхоза. Дерзкий набег обнаглевших конокрадов озлил народ, и особенно храбрых джигитов душили злоба и ярость. Не осталось ни одной лошаденки в ауле, чтобы пуститься в погоню. Только вислобрюхий вороной лениво пощипывал траву.

Я помню, как один верзила-рыбак, находившийся среди подавленных людей, сделал вдруг решительный шаг в сторону вороного. Его угрюмое рябое лицо, маленькие змеиные глаза запомнились мне на всю жизнь. Позже, работая над романом «Кровь и пот», я взял его прототипом конокрада Калена и старался как можно точнее передать свои детские впечатления об этом незаурядном человеке.

В то мгновение, когда рябой рыбак спешно оседлал вислобрюхого вороного, он, конечно, был далек от мысли настичь конокрадов. Как опытный следопыт, он только намеревался немного проехаться и определить направление угнанных лошадей. Однако не привыкшая к скачке чабанская кляча, как ни пинал и ни бил ее в злобе седок, не ускоряла бег, шла все время трудным собачьим скоком.

Но вот одолели овечий угон, перевалили черный бугор за аулом, и рябой рыбак с удовлетворением увидел, как кляча подобрала брюхо и как наладился ее бег. И встречный ветер, веселя душу, резче стал бить в лицо. И конь, – вот диво! – войдя в неведомый ему прежде азарт, вдруг стрелой вытянулся в скачке. У рябого радостно забилось сердце.

Вороной давно уже шел наметом, и вскоре рябой увидел впереди клубок пыли. Конокрады, погнав косяк вперед, попридержали разгоряченных лошадей и спокойно поджидали одинокого преследователя. Но рябой был не из робкого десятка. Он ловко увернулся от нападения конокрадов и, заманивая их все дальше и дальше, уходил в степь, по одному сбивал настигавших его с седел своим испытанным коротким и убойным ударом.

Все еще и сейчас вижу, как пригнал он косяк в аул. Воспрянули духом только что убитые горем люди. Как всегда при удаче, тут же нашелся хозяин вороного. Где-то отыскали серебром отделанную сбрую.

А как преобразился сам вороной! Я уверен: восторги и радость ликующих людей передались и вороному и не менее их взволновали его. Кто знает, может, разгоряченный недавней скачкой конь смутно испытывал неведомую доселе торжественную радость. Он горячился, пофыркивал на привязи, зверем косил пылающими глазами и возбужденно перебирал ногами. Быть может, мудрый инстинкт подсказывал ему, что с этого часа ожидает его другая жизнь. Он наверняка чувствовал, что удел его, предначертанный судьбой, – быть великим скакуном. И он стал им. И во всех скачках – больших и малых – неизменно приходил первым, неизменно завоевывал первые призы. Таким образом, со вчерашним чабанским одром произошло чудо, отныне и навсегда он стал легендарным, первым среди лучших скакунов и стал называться вороным досточтимого Алия.

Итак, прежде чем открыть в себе редчайший дар природы, вороному, так же как нашему народу, пришлось пройти через неимоверные страдания и муки.

Признаться, я уже испытываю некоторую неловкость: