Фантастические возможности

Порой, когда глядишь из окна поезда, испытываешь легкое головокружение. Все, что рядом, – проносится мимо тебя стремительно и шумно, а вдали – медленно скользит, появляясь и исчезая, пейзаж. За стеклом, обычно пыльным, остается окружающий мир. Ты отделен от него, стремительный поезд увлекает тебя вдаль, а сам ты не имеешь определенного местоположения, ты нигде, ты в пути.

Всюду жизнь, всюду люди, а я их не знаю. Таковы ли они, какими я их воображаю себе?

Передо мной пункт назначения, куда я хочу попасть, куда я попаду в определенное время. Там меня встретят. Мы вместе проведем вечер. Все это предусмотримо. Ниточка, вытянутая из сети намерений, связей, обязательств, необходимостей и привычек, которые определяют мою жизнь. Лишь здесь, перед окном вагона, я словно бы вырвался из нее, гляжу на уплывающие назад дома, улицы, городки и деревни, поля, опушки как знаки таинственной, неведомой мне жизни, вижу женщину на велосипеде, бездомного пса, ребенка в саду, двух мужчин на свалке, они развели костер.

Нет, я не выйду из вагона на ближайшей станции, не зашагаю по незнакомой дороге, не начну в неведомом месте новую жизнь. Мое место твердо обозначено, у меня есть моя собственная жизнь. Но я вижу, что меня окружают иные возможности, и мне вдруг кажется, что я покинул свою собственную сферу, вышел за пределы того привычного круга зрения, находясь в котором перестаешь воспринимать самого себя. Мне ясно, я чувствую, что как определенная, единственная в своем роде личность, со своей особой историей, своим настоящим, в границах своего бытия, в границах собственной личности, я существую случайно. Нечто мое, то, что не свершилось, то, что не прожито, но все еще возможно, существует там, за стенами вагона. Этой жизнью живет другой человек, может быть, вон там, в том доме. Да нет, во всех этих домах живут люди, в которых есть нечто от меня, и вместе с тем они совсем другие. Я отличен от них, я похожу на них. Я хочу понять их, хочу понять самого себя. Я хочу принять участие в чужой жизни, хочу провести границу между собой и окружающими. Следовательно, я напишу роман.

Писать роман означает открывать новые измерения жизни, создавать воображаемое поле действия, где наш опыт, желания, опасения, страхи, мечты выявятся отчетливее, вступят друг с другом в новые взаимоотношения и, благодаря этому, изменятся и раздвинут свои пределы. Привычное равновесие между стремлением к надежности, с одной стороны, и желанием роста и перемен – с другой, в данном случае склонится в сторону перемен. Ведь в пространстве воображаемом риск тоже воображаемый, значит, и страха перед ним меньше. Вот мы и решаемся выйти из вагона и не доехать до назначенного места. А может быть, если мы все-таки попадем туда, там уже что-то изменится.

Любой роман, не только фантастический или сюрреалистический, обязан нарушать привычный для читателя ход мысли и восприятия. Он обязан содержать нечто неожиданное, однако вовсе не потрясающие сенсации, которые перечеркивали бы весь наш повседневный опыт или игнорировали бы его. Куда более глубоко воздействие перемен, которые заставляют нас усомниться в знакомом и привычном, выявляя в нем скрытые ранее черты и подробности. Даже небольшие отклонения от привычного и противоречия с ним ставят под вопрос наши схематические представления о действительности, которыми мы обычно довольствуемся, высказываясь о ней, и тем порождают новый, более глубокий подход к ней.

Нет почти ничего, что развивалось бы так, как это кажется на первый взгляд, ибо люди часто не понимают самих себя или прячутся и от самих себя, и от окружающих. Вот женщина тихо, монотонным голосом, обращаясь к доводам разума, терпеливо уговаривает человека, сидящего напротив нее. Она – воплощенное терпение. Но вдруг мы догадываемся, что за этим терпением может таиться иное: замаскированная жестокость, утонченная властность. А вот старательный десятник, подгоняющий рабочих, чтобы они работали прилежнее. Кто он – образцовый герой или несчастливый человек, бессознательно вымещающий на окружающих свои беды? А может быть, и то и другое? Пора нам, пожалуй, расстаться со столь понятным желанием, чтобы критерии всех оценок были просты и единообразны, а мир организован несложно и наглядно, пора нам признать, что в мире существуют подобные противоречия, и многие проблемы, которых мы обычно не замечаем, связаны именно с такими противоречиями.

Но тут я вовсе не собираюсь выдвигать доводы, основанные на практической ценности широкого, углубленного критического подхода к действительности. Я сошлюсь лишь на стихийное чувство счастья – оно овладевает нами, едва мы отказываемся от обычного упрощенного взгляда на мир, уменьшающего наши страхи. Сошлюсь на чувство счастья, рожденное свободным восприятием мира, осознающим, что в этот мир входят и беспорядок, и отклонения от нормы, восприятием, которое открыто не только для типического, но и для индивидуального, не только для ожидаемого, но и для неожиданного. Сошлюсь на чувство счастья, возникающее тогда, когда, с трудом пересмотрев свой собственный опыт, мы учимся постигать, что и успех таит в себе неудачу, и неудача включает в себя успех, что случайность и смерть, ограничивающие и перечеркивающие наш разум, определяют и все своеобразие нашей жизни, и каждое мгновение ее.

Каждый роман, даже если он ограничен горизонтом одной-единственной жизни, определяется всей полнотой действительности.

Полнота эта достигается не способностью охватить единым взглядом всю общественную жизнь, она возникает там, где в целостном единстве пробиваются бреши и сквозь них становятся видны особенности жизни. Иногда полнота достигается в моменты нестабильности, когда все привычное становится проблематичным. Иногда за нее приходится платить временной утратой ориентиров. Но награда за это – внутренний рост, более глубокое понимание, расширенное восприятие жизни, больше раскованности и реализма.

Прежде чем я продолжу размышления о романе, позволю себе отступление о некоторых смежных искусствах: живописи, фотографии и кино. Полистайте книгу с репродукциями картин старых мастеров и сравните ее с книгой, где воспроизведены современные фотографии, и вы увидите, что картины, тоже по-своему вполне реалистичные, как правило, производят впечатление в большей степени скомпонованных, срежиссированных, более торжественных, чем фотографии. Разумеется, история живописи знала разные стилистические направления. Микеланджело никогда не изображал на картине лица индивидуального человека, ибо искусство означало для него возвышение изображаемого до степени идеала.