Рубеж (Взгляд на русскую поэзию конца 70–х – начала 80-х годов)

В числе необходимых условий, составляющих истинного поэта,

должна непременно быть современность. Поэт больше, нежели

кто-нибудь, должен быть сыном своего времени.

В. Белинский, 1835 г.

 

70-е годы явились для многих критиков нашей поэзии полнейшей неожиданностью. Их, 70-е годы, конечно же, ждали, и очень даже ждали, но литературная реальность не подтвердила ни самых смелых прогнозов, ни самых осторожных предположений.

Как обычно, готовились встретить нового Пушкина, нового «мирообъемлющего» гения, – и он, как обычно, не появился (или, во всяком случае, не известил о своем прибытии).

Верили, что «именно наши семидесятые годы» станут «тем поворотом, от которого начнет потом исчисляться новая поэтическая эпоха и историческая судьба Нового Человека…» (А. Ланщиков), но, увы, о наступлении новой эры с тех пор что-то не было слышно.

Надеялись, что та или иная школа (например, школа «тихой лирики») станет монопольным обладателем поэтической истины, совокупным «властителем дум», – и тут незадача: наши «тихие лирики» в минувшем десятилетии как-то отлепились друг от друга, разошлись по собственным тропкам – совсем так же, как не сгинувшие, вопреки всяким ожиданиям, поэты «эстрады» или лирики «интеллектуального» плана.

Ждали новой поэтической волны, нового мощного творческого пополнения – что ж, новые талантливые авторы действительно появились, и о них у нас будет идти еще речь, но вошли они в литературу как-то индивидуально, независимо друг от друга, а не на гребне некоего общего литературного движения.

Драма критики поэзии в 70-е годы – это драма несбывшихся «больших ожиданий», и фраза: «От дальнейших прогнозов воздержусь», – обидчиво брошенная Л. Аннинским в 1976 году, точно передает пафос отношения критики к своенравно поведшей себя литературе. Достоин внимания уже тот факт, что в 70-е годы заметно поредели ряды критиков современной поэзии. Как раз в эти годы, к нашему несчастью, ушли из жизни критики И. Гринберг, Г. Березкин, В. Барлас. Почти всецело отдался работе над собственными стихами и поэмами Л. Лавлинский. Несравненно реже, чем в 60-е годы, пишут о современной поэзии А. Турков, В. Огнев, С. Лесневский, И. Золотусский, И. Роднянская, М. Чудакова, Л. Лазарев, С. Рассадин, З. Паперный, Б. Сарнов, Г. Красухин и даже такие неутомимые литературные бойцы, как Л. Аннинский и Вл. Гусев. Заметно ослабел в минувшем десятилетии и приток новых сил; назвав здесь имена В. Курбатова, В. Новикова, И. Шайтанова, Ю. Болдырева, И. Винокуровой, А. Пикача, некоторых других критиков «нового» поколения, с грустью признаешь, что степень их авторитетности, а значит, и их влияния на литературную ситуацию значительно ниже (может быть, пока?), чем у тех, кто дебютировал одним-двумя десятилетиями раньше.

Острота этой сугубо «кадровой», казалось бы, проблемы недвусмысленно свидетельствует о падении общественного престижа если уж не всей современной поэзии, то, по меньшей мере, ее критики. Обзорно-аналитические статьи о текущей поэтической практике теперь редкость на журнальных страницах. Дискуссии и обсуждения, что время от времени организуются, либо как-то очень скоро затухают, выдыхаются, либо превращаются в малоинтересный для широкой публики турнир амбиций, застарелых счетов.

А меж тем…

А меж тем, – даже не претендуя на широкоохватность обзора, я остановлюсь лишь на некоторых линиях поэтического движения, – нетрудно заметить, что хорошие книги появлялись в 70-е годы никак не реже, чем в предыдущие десятилетия.

Не будем забираться глубоко и вспомним, что только в 1980 – 1981 годах вышли в свет такие, бесспорно, примечательные книги, как «Зимний день» А. Тарковского, «Залив» Д. Самойлова, «Сюжет» В. Соколова, «Тайник» И. Шкляревского, «Остылый уголь» Н. Панченко, «Нерв» В. Высоцкого, «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом» Ю. Левитанского, «Отпущу свою душу на волю» Ю. Кузнецова, «Выше радости, выше печали» В. Казанцева, «Безотчетное» А. Вознесенского, «Третий глаз» Ю. Мориц, «Ярило» В. Устинова, «Длина дыхания» Г. Русакова… – и это не считая одно-, двух- и трехтомников избранных произведений, которые зачастую заставляли нас по-новому взглянуть на облик и путь хорошо известных, казалось бы, мастеров стиха.

Внушительный список, не правда ли? Охотно допускаю, что кто-либо составит иной перечень крупных удач, включит в него иные имена, иные книги. Но можно, кажется, не сомневаться в том, что такой реестр достижений будет предложен любым внимательным стихолюбом и, стало быть, наше время окажется соизмеримым с наиболее яркими периодами в истории русской поэзии XX века.

Так как же быть? Как примирить непримиримое: очевидную «безбурность» нынешнего поэтического развития и удачи, что островами, архипелагами всплывают в стихотворном море, погруженном в глубочайший по видимости штиль?

«Поэзия наших дней развивается нормально», – сказал где-то «посреди семидесятых» критик Ал. Михайлов. И все вздохнули облегченно. Слово было найдено. Ясно, что от «нормально» развивающейся поэзии особых потрясений ждать не приходится, но и печалиться особо не о чем; что там ни говори, а слово «норма» звучит не в пример утешительнее, чем всякие там «кризисы» и «упадки». А ТУТ еще кто-то в поисках прецедентов и аналогий набрел на знаменитую статью Ю. Тынянова «Промежуток», и то в одном, то в другом литературно-критическом выступлении стали сочувственно цитироваться тыняновские афористические оценки, вполне пригодные, как оказалось, и для характеристики наших дней:

«…Проза решительно приказала поэзии очистить помещение. Место поэтов, отступавших в некоторой панике, сполна заняли прозаики… Итак, у нас «расцвет прозы». Это положение, так сказать, установленное, и я даже не собираюсь его оспаривать»;

«Поэтический паспорт, приписка к школе поэта сейчас не спасут. Школы исчезли, течения прекратились закономерно, как будто по команде»;

«Поэтическая инерция кончилась, группировки смешались, масштаб стал неизмеримо шире. Объединяются совершенно чужие поэты, рядом стоят далекие имена. Выживают одиночки»…

Быть может, наша поэзия и впрямь вступила сейчас в пору промежутка и в ее потаенных глубинах вершатся процессы, благодетельные для самой поэзии, но пока малоинтересные для ненаблюдательного «широкого» читателя?

Похоже, что так.

И все-таки не станем пока торопиться с выводами, а обратимся к конкретике. Вот хотя бы к деятельности молодых поэтов.

С молодыми поэтами у нас, кажется, неважно. И давно уже неважно. «У нас… в поэзии как-то мало молодежи как именно молодежи, – сердито писал лет шесть назад Владимир Гусев. – Молодежь должна делать глупости, проваливаться, чесать ушибленные бока, но быть» яркой. У нас же молодежь в основном аккуратна, добропорядочна и всеведуща, и если и позволяет себе глупости, то лишь как бы втихомолку и «на своем месте», и «в свое время», а это уже не глупости»…

Легко, впрочем, бранить молодых поэтов. А им-то каково, представьте, дебютировать в эпоху, когда все слова вроде бы уже сказаны старшими собратьями, все возможности российского стиха испробованы ими же, на все умопредставимые поиски и находки уже розданы патенты и лицензии?..

Начнешь экспериментировать с мелодикой и рифмовкой стиха, метафорами и смыслом – тут же попадешь в наследники Андрея Вознесенского, а этот ряд, по представлениям критиков и издателей, в пополнении не нуждается, и его замыкающий – Петр Вегин – занял свое место еще в 60-е годы…

Введешь свою творческую энергию в берега «классической» гармоничности, станешь работать только приемами, которые уже к началу XX века казались несколько старомодными, – что же, издательская судьба будет к тебе благосклоннее, но традиционалистов сейчас такое великое множество, и такими сильными дарованиями они представлены, что доказать свою дееспособность в сравнении с А. Жигулиным и В. Шефнером, В. Соколовым и В. Казанцевым очень и очень непросто.

Трудно, словом, быть сейчас молодым поэтом. Все ячейки в нашей поэзии заполнены, вакансий нет и не предвидится.

А талантливых людей в кругу нынешних молодых немало. И почти все они какие-то удивительно симпатичные, располагающие к себе, так что написать одобрительную рецензию о книгах Г. Красникова и О. Чугай, Н. Дмитриева и О. Хлебникова, А. Чернова и О. Николаевой решительно ничего не стоит.

Похвально ведь, в самом деле, когда молодой поэт чувствует себя не Иваном, не помнящим родства, а вписывает свою судьбу в череду поколений, с несуетной, нечестолюбивой скромностью оценивает собственные возможности, собственную непохожесть:

С душой, как с торбой, не носись.

К чему копить ее богатства?

Ты приглядись: земная жизнь лежит

в основе постоянства.

 

Не умником, не простаком,

а в гордом званье Человека

вольешься малым ручейком

в кипящую людскую реку.

(П. Кошель)

Отрадно, когда молодой поэт при взгляде на несовершенства миропорядка отказывается от «прокурорского» злорадства, а испытывает чувство собственной вины за все, что происходило и происходит на земле:

Мы не судьи с тобой. Мы – вина.

Это наше последнее слово.

И войдут к нам из тьмы на порог –

век, друзья,

и насупленный ворон,

и продрогший добряга щенок –

с беспощадным своим приговором.

(Г. Красников)

 

Достойно одобрения, что человек, начинающий свой жизненный путь, то и дело обращается к памяти, поверяет сегодняшнее требованиями и мерками детства:

Ты к земле припади – все воскреснет,

По-отцовски уколет жнивье.

Если все-таки жизнь – это песня,

Значит, детство – припев у нее.

(Н. Дмитриев)

И все-таки что-то мешает моему читательскому сердцу безоглядно радоваться при знакомстве с этими абсолютно «правильными» и – в этическом плане — безупречными поэтическими высказываниями, быть может, то, что строки эти, принадлежащие перу самых даровитых из нынешних молодых (так, во всяком случае, полагает большинство критиков), не слишком хороши поэтически: хромает рифмовка, выбор слов нестрог, произволен, ритм и метрика безотносительны к смыслу стиха и т. п.?

Возможно, что и так. И все же настораживает не столько качество стихотворной выделки, сколько стереотипность литературных формул. Перелистав подряд несколько выпусков альманаха «Поэзия», читатель в изобилии найдет там и «похвалы скромности», и покаянные ноты, и обращения к босоногому детству – словом, все то, что рецензенты ставят в заслугу П. Кошелю, Г. Красникову, Н. Дмитриеву и их товарищам по поколению. Возникает опасность сравнения, и, увы, стихи многих и многих нынешних молодых – в том числе и, безусловно, одаренных – вызывают в памяти обидную русскую поговорку: «Тех же щей, да пожиже влей»… Нынешним молодым вроде бы и есть что сказать, но им явно нечего предложить читателю, а ведь свое в искусстве всегда начинается с предложения – новой картины мира, новой этической концепции, новой оптики, нового языка.

Нет сомнения, что теперешние авторы первых книжек с течением лет станут гораздо искуснее, мастеровитее, усовершенствуют собственный вкус, усложнят, обогатят обертонами мелодический рисунок стиха. Но, как показывает опыт, отсутствие главной в искусстве энергии – энергии предложения не восполнимо никакой стихотворной умелостью, техничностью.

На одной технической виртуозности, на одном – пусть даже и очень искусном – варьировании общелитературных, «модных» мотивов высоко не подымешься. Недаром ведь живая «неправильность» поэтической речи и поэтической мысли, свидетельствующая о самородности таланта, всегда ценилась в русской литературной традиции выше, чем безукоризненная «правильность», добытая «без божества, без вдохновенья», одним прилежанием и волевым усилием.

Зная об этом, и в нынешней молодой поэзии с особенным и, может быть, даже несоразмерным поводу сочувствием выделяешь не гладкие, благополучные стихи, где «всё, как у людей», а строки ершистые, неприглаженные, хоть чем-либо задевающие душу.

Например, строки Алексея Приймы…

Вспомнив, что с резкой критикой его публикаций выступали такие авторитетные знатоки, как Н. Старшинов, В. Костров, И. Шкляревский, Е. Храмов, Ю. Селезнев, В. Кожинов, отметив, что эти стихи вызывали сочувственный отклик не менее авторитетных А. Вознесенского, Д. Ковалева, Л. Озерова, Ал. Михайлова, Л. Аннинского, понимаешь, что мы имеем дело с явлением, по-своему незаурядным, показательным для нынешней поэтической ситуации. «Открытые письма современникам…» (такой подзаголовок носила публикация стихов А. Приймы в журнале «Знамя») явно достигли адресата, и оказалось, что на них необходимо ответить.

На первый взгляд прав В. Кожинов, и сочинения А. Приймы действительно имеют «чисто эпатирующий смысл». В самом деле: в нашей поэзии – отнюдь не только молодой! – совокупными усилиями утвердился своеобразный культ поэтической мудрости, гармонического согласия стихотворца с самим собой и с миропорядком, культ «тишины», «задумчивости», «спокойствия», – а А. Прийма бьет, что называется, наотмашь: «Надо мной – марсьянские тарелки… Подо мной – продолговатые мячи… «Тихую поэзию» – к стенке! Пусть она хоть там закричит!» В поэзии сейчас превыше всего ценится зрелость, взвешенность и ответственность лирического суждения, – а А. Прийма решительно ставит на риск и на бесшабашную «молодую» дерзость, что, по пословице, города берет:

О, полет без якорей,

без грузил и правил!

Вы – умней? А я – смелей,

молодой, ранний.

 

Хорошим тоном в поэзии стало сосредоточивать внимание на круге извечных радостей и бед индивидуального человеческого существования, понятие о красоте впрямую связывать с понятием «нерукотворности», уводить взгляд с шумных автострад и проспектов современного мегаполиса на тихие сельские проселки или в старинные улочки, словно бы забытые богом, людьми и прогрессом, – а А. Прийма и тут с недвусмысленной резкостью обнаруживает свою позицию: «Па-а-рдон, вокруг ремонты. И новости как плеть. Так что же стать в сторонке? Па-а-ардон, о птичках петь?!»

Каждая строка, каждая метафора в стихах А. Приймы – выпад и вызов.

Выпад против слишком «постной» и «пресной», как кажется поэту, духовной пищи современного интеллигента. Вызов тем, кто прячется в уютную раковину, предпочитая делать вид, что лично к нему не имеют отношения ни «ТВ-новости», ни напор «молодежной» субкультуры с ее специфическим языком и специфической шкалой нравственных ценностей, ни стремительная урбанизация, меняющая всю среду нашего обитания, ни острые конфликты между требованиями цивилизации и традиционной гуманистической этикой.

Смысловые и интонационные акценты А. Приймы часто неверны, его стих порою буксует на месте, соскальзывает в захлебывающуюся скороговорку. Говорить об этом, безусловно, стоит, но возникает впечатление, что вовсе не промахи и издержки, отчасти извиняемые изолированным, «особым» положением скупо печатающегося молодого автора в нынешней литературной ситуации, вызывают такое активное неприятие у его многочисленных оппонентов. Счет к А. Прийме – это счет к открытой социальности и прямой тенденциозности, к «сюжетной», графической и мелодической изобретательности, то есть к тем качествам, которые были в великом фаворе на рубеже 50 – 60-х годов и которые ныне представляются столь несвоевременными, архаическими, безнадежно скомпрометированными.

Я не знаю, будет ли в ближайшее десятилетие вновь востребована и поддержана та генетически связанная с «эстрадной» поэзией традиция российского стиха, которую с обреченным достоинством «последнего из могикан», человека, пришедшего слишком поздно, хранит сегодня А. Прийма. Но я знаю, что без этой резко диссонирующей и даже, на слух многих, фальшивой ноты эмоциональная и интонационная гамма современного лирического стиха была бы явно неполной.

Неполной она была бы и без тех (впрямую контрастирующих с приймовской апологией энтузиазма, жизненной активности) мотивов душевного смятения, разочарования, драматического скепсиса и – говоря шире – чуть ли не «мировой скорби», которые так характерны для стихов Ивана Жданова, Александра Еременко, Алексея Парщикова, некоторых других поэтов молодого поколения.

Эпитет «молодой» указывает здесь, впрочем, не на тональность стиха или тип жизнеощущения, а всего лишь на паспортный возраст авторов, ибо ламентации И. Жданова, к примеру:

Мы умираем понемногу,

мы вышли не на ту дорогу,

не тех от мира ждем вестей.

Сквозь эту ночь в порывах плача

мы, больше ничего не знача,

сойдем в костер своих костей, –

в принципе вневозрастны и вневременны, и не случайно в стихах на первый план выходят не герои или антигерои современной реальности, а предвечный «бог-сирота», вечный перевозчик в царство теней Харон, вечный скиталец Одиссей. Социальная и «хронотопная», как сейчас говорят, конкретика, необычайно значащая в стихах А. Приймы, как бы гарантирующая их актуальность и достоверность, здесь практически никогда и нигде не прорывается на поверхность, в сюжетный и смысловой планы лирического переживания. Многие молодые поэты будто бы и впрямь «часов не наблюдают», «рифмуют» свой вздох, естественно, не с «ТВ-новостями», а с «унылыми» до жестокости элегиями русских романтиков первой трети XIX века или со знаменитыми строками Э. Багрицкого: «Мы – ржавые листья на ржавых дубах…»

Поэтическая лексика и фразеология, понятное дело, обновлены, приноровлены к восприятию нынешнего читателя, но и только, ибо эмоциональный, содержательный состав стиха явно не нов и решительно ясен без перевода на язык газетной информации или общежитейской логики:

Разрушается воздух. Нарушаются длинные связи

между контуром и неудавшимся смыслом цветка,

и сама под себя наугад заползает река

и потом шелестит, и они совпадают по фазе.

 

Электрический воздух завязан пустыми узлами,

и на красной земле, если срезать поверхностный слой,

корабельные сосны привинчены снизу болтами

с покосившейся шляпкой и забившейся глиной резьбой.

(А. Еременко)

Еще совсем недавно – каких-нибудь десять – пятнадцать лет назад – поэтам этой ориентации крепко влетело бы от критиков за пессимистичность суждений, принципиальную индивидуалистичность, стремление к творческой «закрытости», герметизму. Известные основания для подобной оценки стихотворные публикации И. Жданова и А. Еременко действительно дают. И все же гораздо вернее будет взглянуть на эти эксперименты как на своего рода выпад и вызов, как на попытку молодых поэтов активно выступить против пошлой спеси и пошлого бодрячества псевдокультуры, сквозь быт прорваться в сферу бытийственности, в зону онтологических, «надвременных» вопросов и притязаний.

Нет необходимости доказывать, что путь, избранный А. Еременко и И. Ждановым, далеко не единственный из открывающихся в наши дни перед молодыми авторами. Следует упомянуть и о том, что здесь мы пока имеем дело с ценностями, так сказать, потенциального, а не реального характера, ибо дарования А. Приймы, И. Жданова, А. Еременко и их сотоварищей еще не развернулись в полной мере, а стихи их представлены в нашей периодике чрезвычайно скупо, Время оценки этих стихов, таким образом, еще не наступило, и речь может идти лишь о перспективности тех или иных тенденций, выгодно выделяющихся на общем фоне.

Что же касается общего фона, то он с наибольшей определенностью просматривается в московских «Днях поэзии».

Открыв последние по счету выпуски этого авторитетнейшего у нас альманаха, поначалу удивляешься тематическому, жанровому и версификационному многообразию включенных в него стихотворений. Но, вчитавшись повнимательнее, видишь, что при всей внешней пестроте стихотворный материал, за немногими редкими исключениями, тяготеет к некоей эстетической и мировоззренческо-концептуальной однородности, концентрируясь то ли в «моду», то ли в «стиль эпохи».

Вот одно из броских проявлений этой однородности, – перечислю лишь названия и зачины некоторых характерных стихов, вошедших в «Дни поэзии» 1980 и 1981 года:

«Я помню зеленый дворик…» (Г. Зобин), «Помню ровное поле…» (А. Жигулин), «…Помню, зимой наши части за Вязьмой…» (Ю. Гордиенко), «Внезапное воспоминание» (Б. Слуцкий), «Давай в воспоминания уйдем…» (А. Софронов), «Ах, эти вечера воспоминаний!..» (М. Алигер), «Когда к концу подходит путь – воспоминания гурьбою…» (А. Марков), «Воспоминания на целине» (Л. Терехин), «Воспоминаний хлеб с тобою поделили…» (Ю. Никонычев), «Воспоминание» (Г. Хомутов), «Вспышкой памяти мгновенной…» (А. Межиров), «Тебя мне память возвратила…» (Д. Самойлов), «Память России» (С. Викулов), «Память» (Я. Козловский), «Память» (А. Челноков), «Память» (О. Кочетков)…

Поэты, как мы видим, очень разные, а ведущий мотив один и тот же – мотив памяти.

Последние выпуски «Дней поэзии» по справедливости могли бы называться книгами стихотворных воспоминаний. Воспоминаний об исторической славе нашего народа, – особого отличия заслуживает здесь дружный отклик современных лириков на 600-летие Куликовской битвы. Воспоминаний о великих мужах России – ее мыслителях, поэтах, полководцах, деятелях отечественной культуры и отечественной государственности. Воспоминаний о Великой Отечественной войне. И, это в особенности, мемуаров о собственном детстве.

«И даже то, что позабыто, живет невидимо в душе», – твердит Анатолий Жигулин. «Пахнет время памятью моей», – поддерживает Валентин Кузнецов. «На утолительное слово надежды, гордости, стыда гляжу из возраста другого», – откликается Василий Казанцев. И даже совсем молодой Николай Дмитриев, у которого за плечами разве что воспоминания о «протекшей юности», с которыми, по пушкинскому слову, «литература наша далеко вперед не подвинется», и тот неустанно повторяет: «Не слепое наитье, не трезвый расчет неуклонно к перу и бумаге влечет.