Дело о Доме

Эти стихи поэта, и — особенно — строчку из них, вынесенную в эпиграф, Лидия Корнеевна Чуковская очень любила. Собственно, по ней и существовала, создав вместе с посетителями переделкинской дачи Корнея Чуковского, вместе с его читателями — его народный мемориальный музей. Дом Чуковского сразу стал легендарным, люди ехали туда со всего света. В течение двадцати пяти лет через эту дачу почти непрерывно шел поток паломников, но музей не числился ни в одном отечественном музейном справочнике. За вход там не брали денег, а слава Дома, в котором все осталось, «как было», который, как никакой другой, отразил в себе личность человека — известного всем и не известного никому, — ширилась.

Легендарной стала и мучительная борьба за этот музей, эхо которой рассеяно сегодня по мемуарам, дневникам и письмам. Чаще всего о ней вспоминают, пожалуй, в этом же самом Доме, на сегодняшних экскурсиях, уже не самодеятельных, но — официальных, поскольку Дом обрел и «статус и штат»¹.

Однако пятнадцать лет уже, как нет с нами создательницы музея (Лидия Чуковская скончалась в 1996 году), один за другим уходят свидетели и непосредственные участники тех многозначных событий, а в архиве лежит несколько внушительных папок с лаконичной надписью «Дом». В настоящей публикации мы представим читателю некоторые исторические документы (изрядная часть которых никогда не публиковалась) и свидетельства той, казалось бы, сугубо «локальной» драматичной истории борьбы за музей. Нам и сейчас кажется, что в этом отдельно взятом, растянутом на несколько лет событии, как в зеркале, отразилась и недавняя, неостывшая эпоха, и — шире — человеческие нравы и репутации.

Это же, смеем думать, и важная страница в истории отечественной культуры.

И еще несколько сугубо личных соображений перед тем, как читателю откроется часть документальной хроники, посвященной переделкинскому Дому-музею Корнея Чуковского. Советской власти, как будто бы, давным-давно нет. И вместе с тем она, по нашему твердому мнению, вполне себе жива и здорова. Но — конечно, в обновленном, модифицированном, «постмодернистском», если угодно, изводе. Разложившись почти до костей, труп канувшего в историю режима на наших глазах ежедневно «растворяется» в атмосфере, становясь ее органической частью. Сегодня это хорошо заметно по работе средств массовой информации, начиная, например, с цинично распродаваемого сталинско-брежневского бренда/тренда (процесс нередко идет даже с использованием таких терминов, как «толерантность» и «свобода слова») и кончая современной культурой, беспечно жонглирующей тем, что она именует «советскими архетипами». Мы теперь все чаще слышим о том, что все было «не так просто» или «не так страшно». Все-де было гораздо интереснее, «художественнее».

Слава Богу, еще звучат то там, то здесь отдельные голоса, еще находятся люди, трезво напоминающие нам о том, что очевидное зло действительно ушло, но только ушло оно не туда, куда бы ему и следовало — через общественное покаяние или хотя бы благотворное молчание — в небытие. Оно теперь, к сожалению, везде и нигде. Но прислушиваться к этим голосам некогда. А историческая память как выветривалась, так и продолжает понемногу выветриваться, заменяясь эклектичным целлулоидным экстрактом. И самое примечательное, что нынче она еще и продается, стала товаром, ею уже давным-давно начал заниматься рынок.

Что же до свободного слова, то вот, к примеру, — многотиражное газетное издание, имеющее в своем названии слово «литература», вроде бы неожиданно публикует сентиментально-восторженную статью о покойном (и справедливо забытом) советском литчиновнике, приложившем руку ко многим писательским судьбам и книгам. Судьбы были надломаны, книги не допущены до читателя. В статье, конечно, об этом ни слова: замечательный был-де человек, любил писателей, книги, сам кое-что понаписал, коллекционировал зайчиков². И что? А ничего. Разве это тема для разговора? Те, кому есть что сказать по этому поводу, либо не обращают внимания (себе дороже!), либо просто поумирали.

…Или вот прогрессивный телеканал устраивает горячее ток-шоу на модную нынче «тему сталинских репрессий». Зал одинаково бурно аплодирует тем или иным взаимоисключающим хлестким формулировкам. И ничего тут не поделаешь, перед эфиром публику инструктировали модераторы — «хлопайте почаще, эфирный продукт должен быть ярким».

Словом, как недавно грустно пошутил один мой знакомый молодой литератор, «слово «стыд» теперь не релевантно».

В биографическом словаре «Русские писатели 20 века»³ статью о Лидии Чуковской написал поэт и прозаик Владимир Корнилов (1928-2002). Героиню своего исследования он знал: Л. К. Чуковская была ему многолетним другом и «совопросником». В своем жанрово-специфическом тексте, говоря о таком важном явлении, как «чувство ответственности за страну и историю», Корнилов в который раз припомнил одну точную метафору-формулировку, принадлежащую, как это ни удивительно, иностранцу, бывшему корреспонденту газеты «Нью-Йорк Таймс» Хедрику Смиту. В своей книге «Русские» (1976) Смит сравнил Лидию Чуковскую с петроградским ординаром, отмеряющим уровень нравственности русского общества…

Конечно, это замечательно, что крупное книжное издательство «Время» выпускает сегодня — том за томом — художественные и публицистические книги Лидии Чуковской. Но будут ли они прочитаны, перечитаны, станут ли для читателей, пользуясь выражением ее знаменитого отца, «жизненно необходимыми»? Неизвестно, но верить хочется.

Сейчас, когда я готовлю эту публикацию, издательство выпустило и ее «Очерк литературных нравов» — книгу «Процесс исключения», впервые изданную за границей, в «YMCA-Press» (1979). На родине автора книга была впервые напечатана в 1990-м, в самое «перестроечное» время. Издавалась и впоследствии. Но знают ли ее?

Ниже — читателя ждет своего рода коллаж из документов, хронологически разделенный на «главы» и «периоды»; подробно рассказывать здесь о переделкинском музее мы не станем, многое будет ясно из самих цитируемых текстов. В необходимых случаях документы и отрывки из публикаций будут скрепляться сопроводительным комментарием, отделенным от основного массива текста. Все сокращения выделяются угловыми скобками, а документы цитируются с сохранением своих грамматических и пунктуационных особенностей.

Сердечно благодарю наследницу Корнея Чуковского и дочь Лидии Корнеевны — Елену Цезаревну Чуковскую — за помощь и разрешение ознакомиться с «Архивом Дома Чуковского».

1. Стихийный музей

Сейчас в это трудно поверить, но первой о необходимости Дома-музея Корнея Чуковского сообщила центральная пресса. 27 октября 1972 года многотиражная «Комсомольская правда» напечатала очерк Н. Аллахвердовой «У Чуковского», в котором рассказывалось о продолжающейся традиции «Чуковских костров» на дачном участке писателя.

«И хотя изменился пафос костров (смысл их сегодня — память о Корнее Ивановиче), как и в прежние времена, дети здесь не сидят чинно по рядам, а висят на деревьях, как большие озорные бананы, и никто на них не шикает, что бы они ни вытворяли. Артисты, ожидая своего выхода, переодеваются за простыней, протянутой неподалеку от эстрады, женщины-артистки в прекрасных одеждах сидят на пеньках, а дрессированные собачки бегают между детьми.

Вот и в этом году Николай Атаров (как в прошлые годы Вениамин Каверин) открыл праздник, а потом начались радость и веселье <…>

Детские праздники в Переделкине были любимым делом Корнея Ивановича. Он задолго готовился к ним, волновался, а главное, радовался, предвкушая встречу не меньше, чем дети.

На праздниках-кострах у Корнея Ивановича дети видели и слышали Аркадия Райкина, Агнию Барто, Льва Кассиля, Сергея Михалкова, Рину Зеленую, Валентина Берестова, Бориса Заходера, Якова Акима, Эмму Мошковскую.

Тут, конечно, не перечислено и половины тех, кто выступал на кострах разных лет.

Когда начинались праздники, Корней Иванович немедленно превращался в «рядового» зрителя.

Обычно он выходил в экзотическом костюме индейского вождя (подарок какого-то индейского племени) и, как всегда, пренебрегая возрастом, садился вместе с гостями прямо на траве, с удивительной непосредственностью слушал, аплодировал, играл, потом читал свои стихи, сказки, путаницы, перевертыши. Было забавно, когда он внезапно говорил «забыл», «как дальше — забыл», а дети начинали ему хором подсказывать — ведь, наверное, у нас в стране нет детей, которые не знают Чуковского наизусть.

До сих пор костры Чуковского всегда и после его смерти (уже три года) проводились как будто сами по себе.

Это хорошо, потому что еще раз говорит об общей любви к Чуковскому.

Но это и не совсем хорошо, потому что каждый такой костер, требующий очень большой подготовительной работы, может состояться, а может и не состояться, если не найдется добровольцев-устроителей.

Прошлой осенью мы ездили в Переделкино.

Мы ходили по таинственному, полному удивительных вещей дому Чуковского, похожему на избушку на курьих ножках. В нем все так же чисто, весело и уютно. Тут, в рабочем кабинете, индейский костюм, говорящий лев, волшебный камень, будто бы немедленно исполняющий все желания, и другие диковинные вещи, которые так любил Корней Иванович.

Можно ли теперь представить нашу детскую литературу без дома Корнея Ивановича в Переделкине, без его традиций, которые, прежде чем утвердиться, прошли такую большую, трудную и прекрасную дорогу, без детской библиотеки, которую Корней Иванович построил здесь и подарил детям.

У нас в стране постоянно устраиваются Брюсовские чтения с серьезными литературоведческими докладами, на Пушкинские праздники в Михайловское съезжаются поэты и читают свои стихи.

Но ведь и у детской литературы есть свои заповедные места.

Может быть, правильнее было бы, чтоб костер Чуковского, как некую ценность общенародного значения, взяли под свою охрану и детская секция Союза писателей, и местная администрация, и детская редакция Центрального телевидения, для которой праздник — костер у Корнея Ивановича не может не представлять интереса.

Особенность и прелесть костров Чуковского в том, что для этого костра все равны, каждый, кто хочет, может на него прийти без пригласительных билетов» (Из очерка Н. Аллахвердовой «У Чуковского», «Комсомольская правда», 27 октября 1972 года).

В феврале следующего, 1973, года та же газета напечатала крохотную редакционную заметку «Быть музею Корнея Ивановича», где сообщила об официальной реакции на прошлогодний очерк. А количество посетителей самодеятельного музея уже давно перевалило за тысячу человек.

«…Редакция получила ответ из Министерства культуры СССР. Заместитель начальника управления культурно-просветительных учреждений А. Гавриленко сообщил, что управлению музеев Министерства культуры РСФСР поручено рассмотреть вопрос о создании музея в доме писателя К. И. Чуковского в Переделкине» («Комсомольская правда», 4 февраля 1973 года).

Тем же февралем «Литературная Россия» писала о расширенном заседании секретариата правления Московской писательской организации под председательством Ю. Стрехнина (через год ему предстояло исключать из СП СССР Лидию Чуковскую) — «Литературные памятники Москвы и Подмосковья», где в списке тех, чью память следует увековечить, назван и Корней Чуковский. Было вынесено и постановление (от 31 января 1973 года) «Об открытии дома-музея К. Чуковского на базе созданной им библиотеки для детей и даче писателя в поселке Переделкино Московской области» (через три года постановление московских писателей и взятие Дома под охрану опротестует собственник переделкинских дач — Литфонд СССР в лице своего председателя Ю. Воронина). В некоторых газетах («Голос Родины», «Ленинское знамя») появились заметки о самодеятельном музее с описанием обстановки Дома и рассказом о его ушедшем хозяине.

Мало того: в 4-м номере «Юности» за 1972 год был напечатан мемуарный очерк Вениамина Каверина «Я — добрый лев», заключительная, девятая главка которого была целиком посвящена жилью Чуковского и иллюстрирована фотографиями его кабинета.

«…Книги и книги.

Полка Некрасова — все, что написал он, и лучшее, что написали о нем.

Письменный стол необыкновенно хорош, потому что ничем не похож на письменный стол. Сидя за ним, можно и даже удобно писать, — но хочется не писать, а любоваться праздничным макетом «Чудо-дерева», который подарили Корнею Ивановичу ученики 609-й школы. Или сравнивать двух крокодилов. Один из них мраморный, аристократический, белый, второй прямой, как нож, африканский, из черного дерева. Или изучать набор, сделанный из старинных английских географических карт, — коробка для заметок, стакан для карандашей. Или подержать в руке старинный камень, который привез Корнею Ивановичу из Новой Зеландии известный исследователь Антарктики Андрей Капица, — небольшой обкатанный камень теплого, мутного цвета. Или поздороваться с маленьким прелестным Андерсеном в полосатых брючках, с зонтиком и саквояжем.

Книги и книги.

Мантия доктора филологии Оксфордского университета — длинная, красная, торжественная, вся в больших сборках, с серыми рукавами и серой отделкой на груди. Шапочка устроена сложно, — с первого взгляда становится ясно, что над этим устройством доктора филологии ломали себе головы еще в XV или XVI веке: черная суконная лодочка на красной подкладке, черный суконный прямоугольник и черная кисть, венчающая одеяние. Не многие из русских писателей удостоены этого звания: Тургенев — в 1879-м — и через почти столетие Чуковский, а вскоре после него Анна Ахматова.

Книги и книги.

Он любил вдруг явиться перед друзьями в этой шапочке, в этой мантии, которая так шла к нему, как будто он родился с единственной целью — стать доктором филологии Оксфордского университета. Но ему ничего не стоило мгновенно сменить этот пышный старомодный наряд на пестрый, длинный, сделанный из разноцветных перьев головной убор вождя Черноногих индейцев, который привез ему из Америки один из друзей. Легкий, трудный, праздничный, простой, сложный, погруженный в мучительную работу, весело-вежливый, любивший жизнь и славу иронический человек <…>

Эта комната — одушевленная, сложившаяся десятилетиями вещественно воплощенная часть истории русской литературы. В ней — все как было в день его смерти и для нас, его современников, для тех, кто пришел и еще придет нам на смену. И надо, чтобы все так и осталось, как было…» (Из очерка В. Каверина «Я — добрый лев», «Юность», 1970, № 4).

Разумеется, ни Вениамин Каверин, ни Лидия Корнеевна не знали тогда, что Союз писателей СССР — союзный, не московский! — еще 11 декабря 1969 года (то есть через полтора месяца после смерти Чуковского) докладывал в ЦК КПСС, что «не считает возможным создавать музей на даче К. Чуковского в Переделкино». Но это определение еще только будет цитироваться в справке Союза, прилагаемой к записке Председателя КГБ Юрия Андропова в ЦК от 14 ноября 1973 года.

«Секретно СССР КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР 14 ноября 1973 г[ода] № 2790-А г. Москва ЦК КПСС

<…> Из оперативных источников известно, что для встреч с иностранцами [Чуковская] использует дачу Литературного фонда Союза писателей СССР в поселке Переделкино, выделенную в свое время К. ЧУКОВСКОМУ. Для закрепления права пользования дачей за собой на будущее ЧУКОВСКАЯ добивается превращения ее в литературный музей отца, рассчитывая стать его директором. В последние дни получены данные о том, что ЧУКОВСКАЯ предложила проживать на даче в зимний период СОЛЖЕНИЦЫНУ, который дал на это предварительное согласие.

С учетом изложенного считаем целесообразным предложить секретариату Союза писателей СССР отказать ЧУКОВСКОЙ в создании музея в поселке Переделкино.

Председатель Комитета госбезопасности АНДРОПОВ»

Ни одного слова правды, кроме приглашения А. И. Солженицыну, в этом документе не было.

Из дневника Лидии Чуковской

«8 декабря 70, среда. Переделкино.

Я здесь со 2 декабря.

В этот мой приезд я испытала новое чувство, и тяжкое, и радостное. В тот миг, когда я приехала, едва вошла — постучали четверо. Из кардиологического> санатория, хотят осмотреть дом. Я сказала: завтра. Завтра пришли 17 человек, и все с пакетами, а в пакетах тапочки! Очень трогательно. Я повела их наверх. В голове ни единой мысли. А говорила час, и они были заинтересованы, я чувствовала. Уж очень кабинет Дедов хорош в своей глубокой уютной рабочей выразительности <…>

А вчера туда поднялись Вениамин> Александрович> [Каверин] и Борис> Абрамович> [Слуцкий] — впервые после смерти КИ.

— Совсем так, все так, как при нем! — сказал Вениамин> Александрович>, и я видела, что он был тронут и Слуцкий> тоже, и была этим вознаграждена…»

Историю создания музея и жизнь Дома в 1970-1980-е годы Лидия Корнеевна рассказала, в частности, и в упоминавшемся «Очерке литературных нравов» — «Процесс исключения». Но мы приведем здесь обширный фрагмент из ее куда менее известной работы «Куоккала — Переделкино» — последней большой статьи, написанной для ставшего библиографической редкостью малотиражного сборника, посвященного 90-летию академика Д. С. Лихачева («Русское подвижничество». К 90-летию со дня рождения академика Д. С. Лихачева. М.: Наука, 1996).

«…Решительно никакого намерения создавать музей Чуковского в Переделкине у меня не было. Не сам ли он в старости шутил: «Вот я умру, а люди, проходя по этой улице мимо нашего дома, будут говорить: здесь, кажется, когда-то жил Маршак…» Я предложила родным не занимать комнаты Корнея Ивановича, не переставлять вещи и книги с места на место, не менять ничего в передней, в столовой. Просьба моя была чисто эгоистическая, хотя поселиться там сама я не собиралась… Я хотела приходить к нему в гости. За собою оставила крайнюю комнату в нижнем этаже, где никогда не жил он, да крохотный, в четыре квадратные метра садовый домик в лесу — «Пиво-Воды», как обозвали это легкое сооружение мои родные за сходство с киоском для продажи пива и вод… («А у тебя ни воды, ни пива», — шутил Корней Иванович.) Жить в «Пиво-Водах» можно было только летом, в жару… Буду приходить к нему в комнаты и к нему на костровую площадку — одна, чтобы быть с ним. К собранию сочинений Герцена, которого мы оба любили и в отрывках знали наизусть, — к блюдцу с сухариками и к термосу, стоящим на столике возле его тахты. (По ночам он пил чай с сухарями, продолжая работать во время своих томительных, смолоду приобретенных, бесконечных бессонниц.)

А сколько дорогих голосов звучали в этом лесу, в этом доме! Назову немногие: Анна Ахматова, Борис Пастернак, Александр Солженицын. А поэты разных поколений! А переводчики! Недаром же приходили к нему люди — при жизни и после смерти. Побуждаема я была одним сознанием: дачные комнаты в Переделкине, тамошний лесной участок — это тоже художественные произведения, где запечатлена личность Корнея Чуковского не в меньшей степени, чем в его книгах.

Берегла я все это для себя, для себя, для одиноких свиданий с ним, а случилось иначе: сидим мы однажды, внизу всей семьей за обедом или завтраком. Моя дочь, внуки и правнуки Корнея Ивановича. Робкий стук в дверь. Кто-нибудь, оставив ложку, идет открывать. На пороге чужой незнакомый человек. Или люди. С детьми или без детей. Мнутся, стесняются. «Мы только взглянем… Как он жил… Разрешите взглянуть! »

С досадой кто-нибудь ведет непрошеных посетителей наверх. «Вот за этим столом Корней Иванович работал… Вот тут, на этой тахте, он спал… Да, это дверь на балкон… Вот тут, у него над подушкой, фотография матери… Чей портрет возле двери? Это Хлебников, работы Бориса Григорьева».

Все. Люди уходят. А через два часа или на следующий день возникают на пороге другие.

Мы поняли, что музей неизбежен. Такова воля читателей Чуковского, таково народоизъявление, столь же свободное, как и любовь к его книгам. Такова наша судьба. Наше предназначение.

* * *

Так, музей «Дом Чуковского в Переделкине» на улице Серафимовича, 3, возник не по плану, не по моей воле, а по воле читателей и почитателей, которой мы не посмели противиться. Посетители являлись словно из-под земли. Многие, придя один раз, приходили снова — с родными или знакомыми. И столь же нежданно-негаданно, словно с неба упали, явились на помощь бескорыстно преданные памяти Корнея Ивановича добровольцы-экскурсоводы. Моя дочь Елена и Клара Израилевна Лозовская «обучали молодых». Во всех подробностях разработали они планы экскурсий разного типа. Планы эти, как и Музей, выросли, я повторяю, не из какой-либо заранее придуманной программы или схемы, но родились от встреч посетителей с памятью и познаниями экскурсоводов. Рассказ для маленьких. Рассказ для старшеклассников. Экскурсия для специалистов-литературоведов. Экскурсия для случайных прохожих (краткая).

Экскурсия для иностранных туристов (подробная или краткая в зависимости от степени глубины их интереса и их познаний).

На дверях дома явилось точное расписание приемных дней и часов приема. На столике у телефона в кухне книжка для предварительной записи (посетителей такое изобилие, что понадобилась предварительная запись.) Люди преимущественно приезжие: от Хабаровска до Вильнюса и от Австралии до Канады. На стол в столовой легла толстая переплетенная книга: сюда посетители записывали свои отзывы и пожелания. И скольким таким переплетенным томам суждено было возникнуть и сохраниться!

Поток посетителей по воскресеньям был так велик, что приехавшие из города сотрудники дома заставали во дворе нетерпеливую толпу ожидающих. Переделкинские ребятишки, целые классы из московских школ. Кроме советских людей нас посещали иностранцы. Даже послы иностранных держав.

* * *

Сама я никогда экскурсий не водила и вообще старалась жить невидимкою. С 1972 года, когда запрещено было в печати упоминать мое имя, и уж, во всяком случае, с января 1974-го, когда Союз писателей меня исключил, я твердо усвоила, что своим присутствием в доме (как и в детской Библиотеке) «навожу тень на плетень». Роль моя сводилась к роли сторожа. (У нас ни сторожей, ни собак, ни электрической хранительной сигнализации.) Я приезжала из Москвы и дежурила там, в Переделкинском доме, в те три дня каждой недели, когда для посетителей Музей был закрыт — со вторника по пятницу. А в дни экскурсий, подменяя друг друга на ночь, оставался «сторожить», по взаимному дружескому сговору, кто-нибудь из экскурсоводов. Ни сторожей, ни собак. Мне казалось, бояться решительно некого. В свои приезды я жила и работала в своей угловой комнате, где жила еще и при Корнее Ивановиче, и ежедневно поднималась к нему наверх раза два — побыть у него, с ним, приглядеть, не сдвинули ли экскурсоводы, в спешке под напором все новых и новых экскурсантов пепельницу, или телефон, или «Чудо-дерево»; поставили ли точно на прежние места паровозик и льва на «штуковине» и фотографию Анны Ахматовой на письменном столе. Надо было ежедневно проветривать комнаты, закрывать окна в пору грозы или густой метели, следить за состоянием книг и фотографий — и не обвисла ли где занавеска, не перегорела ли лампочка в люстре, как работает отопление…

Казалось бы, все идет хорошо: посетителей много, записи в книге благодарные и даже восторженные, сотрудники Дома работают дружно, весело, споро.

Дом был окружен волшебным кругом неприкосновенности — и в дни экскурсий и в дни моих одиноких дежурств. За двадцать лет существования в нем не пропала ни одна вещь, ни один экспонат, ни один автограф, ни одна безделушка на столе. Шарфики, шляпы, башмаки, куртки, оставляемые в передней экскурсантами, не пропадали тоже. «И вы не боитесь тут одна?» — спрашивали меня знакомые. «Нисколько».

Однако благополучие это оказалось мнимостью.

Ни дом наш, ни участок нам не принадлежали. Кому же? Хотя Корней Иванович, а за ним и мы, аккуратно, день в день, долгие годы ежемесячно платили за дом и лес, за электричество, газ, телефон, хотя на экскурсиях никогда и никто не позволял себе ни одного антисоветского слова (мы сознавали, что среди экскурсантов — шпики), хотя мы совершали несомненное культурное дело и не брали при этом с посетителей ни единой копейки — Дом принадлежал не нам, а Литературному фонду, а Литературным фондом руководил Союз писателей, из которого я была изгнана, а Союзом писателей — сам Отдел культуры самого ЦК партии. (Для этого отдела культуры не было ничего ненавистнее, чем культура.) Отделом культуры ЦК руководил, как и всем в нашей стране, Комитет государственной безопасности.

У меня же с этой организацией сложились нелегкие отношения издавна…»

Но гром еще не грянул, музей продолжал принимать посетителей, в иные дни до 150 человек в день. И, кроме отписок директора Дома творчества Литфонда СССР В. Т. Оганесяна о том, что дирекция Литфонда непременно-де включит дачу Чуковского в планы того или иного года для капитального ремонта, власти — молчали.

Правда, 13 октября 1975 года исполком Мособлсовета неожиданно обозначил дачу Чуковского и его могилу в «Перечне памятников истории и архитектуры Московской области, включаемых в список состоящих под государственной охраной как памятники истории и архитектуры местного значения». Это стало радостью: появилась охранная грамота. О том, что Литфонд СССР эту радость опротестовал специальным письмом (о чем уже говорилось выше, направленным в Производственное бюро по охране и реставрации памятников культуры Московской области от 8 января 1976 года) — хранители Чуковского дома тогда, в 1975 году, разумеется, не знали.

А в дни исключения Лидии Чуковской из Союза писателей СССР Александр Солженицын распространил специальное заявление:

«…не сомневаюсь, что побудительным толчком к нынешнему исключению писательницы Лидии Чуковской из Союза, этому издевательскому спектаклю, когда дюжина упитанных преуспевающих мужчин разыгрывали свои роли перед больной слепой сердечницей, не видящей даже лиц их, в запертой комнате, куда не допущен был никто из сопровождавших Чуковскую, — истинным толчком и целью была месть за то, что она в своей переделкинской даче предоставила мне возможность работать. И напугать других, кто решился бы последовать ее примеру. Известно, как три года непрерывно и жестоко преследовали Ростроповича. В ходе травли не остановятся и разорить Музей Корнея Чуковского, постоянно посещаемый толпами экскурсантов. Но, пока есть такие честные бесстрашные люди, как Лидия Чуковская, мой давний друг, без боязни перед волчьей стаей и свистом газет, — русская культура не погаснет и без казенного признания»⁴.

2. Начало борьбы

Приближался столетний юбилей Корнея Чуковского.

Летом 1980 года, в один и тот же день, 30 июня, наследница Корнея Чуковского и дочь Лидии Корнеевны — Елена Цезаревна — отправила Секретарю СП СССР Г. М. Маркову и Председателю Литературного фонда СССР Ю. Н. Воронину по письму.

«Уважаемый Георгий Мокеевич!

Обращаюсь к Вам как внучка и наследница писателя Корнея Чуковского. Накопилось много вопросов, связанных с его литературными делами, изданиями, увековечением памяти, которые я бы хотела с Вами обсудить.

Я пишу Вам накануне близкого юбилея Корнея Ивановича — 1 апреля 1982 года исполняется 100 лет со дня его рождения. Между тем в настоящее время:

В удручающем положении находится дом-музей в Переделкино, посещаемый тысячами людей со всех концов нашей страны.

Крыша дома течет, и каждый дождь заливает книги в кабинете Чуковского. Как мне кажется, СП СССР должен принять самые неотложные меры для приведения дома в нормальное состояние. Дом этот принадлежат Литфонду СССР.

СП СССР не выполнил ни одного из своих решений об установлении мемориальных досок в Ленинграде и в Москве на домах, где жил и работал Корней Чуковский.

Комиссия по литературному> наследию К. Чуковского после смерти председателя Комиссии Николая Сергеевича Атарова практически прекратила свое существование.

Весьма неблагополучно обстоит дело и с изданиями книг Чуковского. Вопрос этот столь обширен, что я только называю его, а не конкретизирую в этом предварительном письме.

Прошу Вас дать распоряжение о безотлагательном ремонте переделкинского дома-музея Чуковского и, когда время Вам позволит, встретиться со мной для обсуждения остальных вопросов

С уважением…»

«Уважаемый Юрий Николаевич!

Как внучка и наследница покойного Корнея Чуковского вновь обращаюсь к Вам по поводу его переделкинского дома.

В этом доме уже давно действует музей К. Чуковского, который посетили около 15 тыс. человек. Дом содержится на средства от гонораров Чуковского и ни разу не получил никакой помощи от Литературного Фонда СССР. Вряд ли Вам покажется преувеличением, если я скажу, что рассматриваю это как неуважение к памяти Корнея Чуковского и к воле тысяч его читателей, посетивших дом, и миллионов читателей в нашей стране и во всем мире.

Чтоб не быть голословной, сошлюсь на записи, сделанные в книгах отзывов посетителями нашего музея. Я располагаю сотнями таких записей. Пишут школьники, педагоги, приезжие, строители Байкало-Амурской магистрали, иностранные туристы. Рядом со словами благодарности хранителям дома встречаются такие слова: «…огорчает их (комнат К. Чуковского) печальное состояние и отсутствие заботы о них со стороны Литфонда», или «…очень грустно видеть разрушающиеся стены», или «…к сожалению, дом очень ветшает», или «…можно удивляться, что допущено такое халатное отношение к этому дому-музею, и хочется верить, что наконец все будет приведено в полный порядок для сохранения музея для будущих поколений», или «…набираюсь смелости от всего Норильска и всего северного края Таймырского национального округа сказать, что нужен музей, иначе мы себя обворуем и потеряем то, что нам оставил Большой человек Корней Иванович Чуковский».

На этом я прекращаю цитировать отзывы посетителей музея, которые, разумеется, в основном пишут не о ремонте, а о впечатлениях от личности Чуковского и от его книг.

Перехожу собственно к делу:

В своем письме от 11 августа 1977 года за № 140 Литфонд СССР сообщил, что ремонт дома Чуковского включен в план на 1978 год. Однако за этим письмом ничего не последовало. Никакого ремонта. Между тем все сильнее текла крыша. 22 феврали 1979 г. я обратилась с письмом, в котором просила ее отремонтировать — никакого ответа.

Вновь обращаюсь к Вам со следующими просьбами:

1. Срочно отремонтировать крышу на даче Чуковского, т. к. сейчас дыры таковы, что каждый дождь льется на его книги.

2. Включить Дом Чуковского в план капитального ремонта на ближайшее время.

1 апреля 1982 года — 100 лет со дня рождения К. Чуковского. Хотелось бы верить, что этот юбилей Музей Чуковского встретит в отремонтированном виде.

С уважением…»

Ответов не было. Весной следующего года, точнее, 14 мая, Чуковские получили письмо от уже упоминавшегося директора Дома творчества им. К. А. Федина Вартана Оганесяна, в котором тот безапелляционно предложил освободить дачу Чуковского от личных вещей писателя и сдать ключи коменданту поселка. Конечно, он знал о музее — видел подъезжающие к дому автобусы, возможно, и сам отправлял на дачу к Чуковскому каких-то своих знакомых. И формально — он «был прав»: в доме нет членов Союза писателей (Л. Ч. исключена из СП «за антисоветскую деятельность»), два года, в течение которых после смерти литератора дачей еще могут пользоваться члены его семьи — истекли. А музей, какой — музей? О нем он даже не упоминал, ни к чему.

Началась эпоха писем — властям. Е. Ц. Чуковская немедленно написала тогдашнему министру культуры П. Н. Демичеву и VII Съезду писателей СССР.

«24 мая 1981 г. Министру Культуры СССР П. Н. ДЕМИЧЕВУ

Глубокоуважаемый Петр Нилович!

Обстоятельства вынуждают меня обратиться к Вам с настоящим письмом и привлечь Ваше внимание к судьбе литературного наследия и Дома-музея моего деда, писателя Корнея Чуковского.

После кончины Чуковского в октябре 1969 года в его переделкинский дом, где он прожил последние 30 лет жизни, началось стихийное паломничество его читателей — детей и взрослых со всех концов Советского Союза. Поток посетителей был столь велик, что постепенно мы установили постоянные приемные дни, завели книги отзывов, приобрели необходимые навыки музейной работы. Дом был взят под охрану государства, как памятник истории и культуры (решение Исполнительного комитета Московского областного Совета депутатов трудящихся от 13.10.75 № 1343). Сейчас, когда я пишу Вам это письмо, в Доме Чуковского (судя по записям в книгах отзывов посетителей) побывало около двадцати пяти тысяч человек.

Разумеется, со временем дом ветшал. Комнаты Чуковского — его кабинет и библиотека — находятся на втором этаже, поток экскурсантов, проходящих по деревянной лестничке, расшатывает дом, фундамент крошится. В прошлом году ветром сорвало часть крыши.

Владельцем дома является Литературный фонд СССР, который ни разу не ответил мне на мои просьбы о ремонте и ничем не помог Музею Чуковского.

Здесь я приостанавливаю свой рассказ о судьбе переделкинского дома, воздерживаясь от эпитетов и восклицательных знаков, и хочу сообщить Вам, что 30 июня 1980 г. я обратилась с письмами к Первому Секретарю СП СССР Г. М. Маркову и директору Литературного фонда СССР Ю. Н. Воронину. Я называю эти имена, потому что считаю их персонально ответственными за сложившееся положение.

На мое письмо Г. М. Маркову, в котором я писала: что приближается 100-летие Чуковского (1-е апреля 1982 г.), а нет даже Комиссии СП СССР по его литературному наследию; что СП СССР не выполнил ни одного из своих решений по увековечиванию памяти Чуковского (устройство Музея, мемориальные доски); что надо обсудить дела по изданию книг Чуковского — на это мое письмо не последовало вообще никакого ответа. А ведь Корней Чуковский — человек в нашей культуре довольно значительный. А я — его внучка и единственная наследница по завещанию. Именно мне Корней Иванович вверил весь свой архив, свою библиотеку и свое авторское право. Поэтому то, что мое письмо оставлено без ответа — это не мне обидно, это оскорбление памяти Чуковского. Так расценила и молчание Г. М. Маркова и больше я там обивать порогов не собираюсь. Скажу только, что если люди, занимающие государственные посты, уклоняются от решения вопросов, которые они поставлены решать, и ищут, на кого бы переложить ответственность, то получается волокита и вред для порученного им дела.

На днях я получила письмо от директора Дома творчества им К. А. Федина и городка писателей В. Т. Оганесяна, в котором мне предлагается освободить (от книг, письменного стола и других личных вещей К. Чуковского) переделкинский дом, в противном случае дело о выселении будет передано в суд.

Итак, после года молчания СП СССР наконец нашел форму празднования 100-летия Чуковского: уничтожение его Дома-музея. Я рассматриваю это решение как акт вандализма, как плевок в лицо всем тем, кто хранит Дом Чуковского уже больше десяти лет и тем, кто посетил его за эти годы.

Разумеется, я с уважением приму будущее решение Суда (куда и предъявлю статьи о Музее в нашей печати и книги отзывов посетителей), однако не считаю, что предлагаемая СП СССР форма празднования юбилея Чуковского особенно удачна. Раньше было принято к 100-летию знаменитых писателей собирать их личные вещи и устраивать их музеи, а не разрушать то, что удалось сохранить.

Глубокоуважаемый Петр Нилович! Простите мне, если мое письмо слишком пространно и несет печать раздражения. Я не могу равнодушно и спокойно взирать на происходящее безобразие. Очень прошу Вас выслушать это дело и отменить решение СП СССР об уничтожении Дома-музея Чуковского.

С искренним уважением Елена Чуковская.

Часы работы Музея: Суббота с 2-х до 4-х.

Воскресенье, понедельник, вторник — с 11-ти до 3-х».

«24 июня 1981 г. Москва. Я обращаюсь к Съезду Писателей, чтобы разрешить вопросы, связанные с судьбой литературного наследия Лауреата Ленинской премии Корнея Чуковского. Как внучка и наследница Чуковского я пыталась обратиться с этими вопросами к руководству Союза Писателей СССР, но не получила никакого ответа. Не существует и Комиссии по литературному наследию Чуковского, которая могла бы систематически заниматься его литературными делами. В результате сейчас, через 11 лет после его кончины и накануне 100-летия со дня его рождения (1 апреля 1982 г.), я чувствую неотложную необходимость привлечь внимание писательской общественности ко многим из волнующих меня проблем.

Детские книги Чуковского систематически издаются большими тиражами издательствами «Детская литература», «Малыш» и др. Однако этим, в основном, все и ограничивается. Ни разу не переизданы и отсутствуют в планах издательств такие книги, как «Современники», «Высокое искусство», «Люди и книги 60-х годов». Одиннадцать лет не выходила книга «От двух до пяти», переведенная за это время на многие языки мира. Таким образом, Чуковский-критик, Чуковский-литературовед, Чуковский-мемуарист, Чуковский — теоретик перевода — исключается из обращения для новых поколений читателей.

Меня тревожит не только полное прекращение изданий книг Чуковского, адресованных взрослым, но и отсутствие планов по изданию материалов из его богатейшего архива. Здесь прежде всего следует указать на его Дневник, который представляет несомненную ценность для истории нашей культуры. Очень интересно было бы обнародовать в полном объеме переписку Чуковского с Репиным, Горьким, Брюсовым, Кони и многими другими.

В планах издательств отсутствуют избранные произведения Чуковского, не говоря уже о собрании его сочинений.

И, наконец, библиография книг и статей, опубликованных Чуковским за 68 лет его литературной деятельности, по непонятной случайности не включена в известные сборники библиографии советских писателей (прозаиков и поэтов). Совершенно очевидно, что без библиографии невозможно осмысление писательского пути Чуковского и квалифицированное переиздание его произведений. Однако эта библиография (объемом 30 печ. листов), представленная в издательство «Книга» еще в феврале 1979 года, так и пребывает там безо всякого движения и не включена в план издания⁵.

Союз Писателей СССР не выполнил ни одного из своих решений по увековечению памяти Чуковского (на домах, где он жил в Ленинграде и Москве не установлены мемориальные доски, Литфонд СССР систематически откладывает ремонт переделкинского дома Чуковского. Этот дом, посещаемый тысячами людей со всех концов нашей страны, находится накануне разрушения).

Как видно даже из беглого перечня — круг вопросов, нуждающихся в обсуждении и решении, велик. Прошу VII Съезд Писателей СССР принять необходимые меры для делового решения всех этих проблем».

Наступила осень, и на официальном бланке переделкинского Дома творчества («подразделения» Литфонда) Чуковским пришло очередное письмо.

«СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ СССР

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОНД СССР

ДОМ ТВОРЧЕСТВА ПЕРЕДЕЛКИНО им. К. А. Федина п/о Чоботы

При ответе ссылаться на наш № 42

14 сентября 1981

Тов. Чуковской Е. Ц.

Письмом № 17 от 14 мая с. г. Вы были предупреждены о необходимости освободить дачу и два гаража-сторожки по адресу: Городок писателей «Переделкино», ул. Серафимовича, д. З, предоставленные в аренду для творческой работы вашему деду — члену Союза писателей СССР Чуковскому К. И., умершему 28.10.69.

Принимая во внимание, что в течение 3-х месячного срока со дня получения названного предупреждения Вы не освободили дачу и не сдали ключи коменданту, ставлю Вас в известность, что материалы о выселении со всеми совместно проживающими передаются на решение народного суда без дополнительного уведомления.

Дача предоставляется в аренду писателю-фронтовику для творческой работы⁶.

Директор дома творчества им. К. А. Федина

В. Т. Оганесян».

Вот этот самый Оганесян и будет представителем истца в течение грядущих «судебных» лет. А за спиной — уже первые серьезные трагедии: в марте 1978 года случился пожар в детской библиотеке, которую Чуковский выстроил на своем участке и подарил государству. Погибли издания с автографами писателей, картины, мебель. В доме зимой полопались трубы, и горячая вода в очередной раз пролилась на книги Корнея Ивановича.

Из письма Л. К. Чуковской — Д. С. Самойлову

«30 мая 1981

Москва 30.V 81 (День смерти Пастернака) <…>

У меня некоторая беда, и даже довольно значительная. Я получила повестку о выселении из Переделкина. «Если Вы не освободите дачу в течение месяца, дело будет передано в суд». Повестка подписана директором Городка Оганесяном и основана на решении президиума правления Союза писателей, желающего освободить городок от нелитературных элементов. Ну конечно, какой же я литератор. Такую же повестку получили Пастернаки, так что мы в хорошей компании. То, что у нас на даче музей, что его посетили уже 27 тысяч человек, что вот сейчас, например, я звонила на дачу и там идет за сегодня 8-я экскурсия (московские школы; ближайшие санатории; шведские слависты), — никого не занимает. То, что в 1982 г. наступает 100-летие со дня рождения К. И., — тоже. Союз писателей нашел новую форму чествования.

Л[юша] (Домашнее имя Е. Ц. Чуковской. — П. К.) написала письмо министру культуры т. Демичеву. Посмотрим, что будет. Я до суда буду молчать. Но и с места не тронусь…»

Из письма Л. К. Чуковской — А. И. Пантелееву

«23/V 81… Уже на крыльце услышала настойчивый телефонный звонок. Взяла трубку. Это Люша сообщала мне, что по решению Президиума Правления Союза Писателей мы должны не позднее, чем через месяц, освободить переделкинскую дачу.

Итак, музей, существующий и работающий 12 лет, музей, через который прошло около 27 тысяч человек — взрослых и школьников, — должен быть нами разрушен: 5 тысяч книг, картины Коровина, Репина, Григорьева, письменный стол К. И., его мантия, его рабочая лампа — словом, весь его мир должен быть разрушен, уничтожен, а дача передана кому-нибудь из «молодых» и перестроена по их вкусу. Люша по телефону прочла протокол. Он имеет характер трагикомический. «Следует навести порядок в писательском городке. На даче Пастернака живут вдовы его сыновей; Катанян насильно вселился в дачу своих родителей; такой-то допустил сгорание гаража» и т. д.

Очень хорошо о вдовах сыновей Пастернака: младший сын Б. Л., Леничка, действительно умер; старший же, Евгений> Борисович>, к счастью, жив; его милая жена, Алена, отнюдь не вдова, и оба, не покладая рук, собирают, комментируют, публикуют наследие Бориса Леонидовича.

Так отметит Союз Писателей столетие со дня рождения К. И. (1 апреля 82). Уничтожением его дома. И статьями в газетах о «любимце советской детворы».

Я еще не собралась с мыслями. В. А. Каверин предполагает обратиться с каким-то письмом к т. Демичеву и Зимянину. Люша позвонила в Охрану Памятников Старины, чьи сотрудники часто бывали у нас. Потом позвонила директору городка: он выражал ей горячее сочувствие: «я, Е. Ц., все понимаю, но поймите — я только исполнитель, я ничего не решаю, мне предписали». — «Имейте в виду, — сказала Люша, — что если вы исполнитель, то вам и придется исполнять уничтожение дома: я ни одной вещи из дома не вывезу». Потом она позвонила в Союз и потребовала, чтоб ей прочитали решение. Ей прочитали, но назвать подписи отказались.

Я всегда знала, что этот день настанет, каждый раз думала об этом, когда поднималась по лестнице в неприкосновенные комнаты К. И., к его столу, к его японскому паровозу.

Но не могу сказать, чтобы была готова подняться в последний раз.

Это будут какие-то вторые похороны. К. И. очень был фотогеничен — и его комнаты очень его комнаты.

Покуситься на дачу, где жил Пастернак! Ее собираются перестраивать для трех семейств. Ну как же не сообразить, что через 25 лет придется восстанавливать. И это будет труднее, чем сейчас рушить. Почему чиновники никогда ничего не помнят?»

Из писем Л. К. Чуковской — Д. С. Самойлову

«29 октября 1981 <…> У нас с дачей все по-прежнему неясно. Вчера мы устроили выставку переписки по этому поводу: два хамских письма из Литфонда, Люшино письмо т. Демичеву и затем коронный номер: ответ «Лит. Газеты» неизвестным нам гражданам, посетившим музей и написавшим туда, что этот музей надо сохранить. «Лит. Газ.» ответила им, что они, видимо, ошиблись, что существует Библ[иотека] им. К. И. Ч., а никакого Музея — нет. О, лавры Герострата. Намечен уже писатель-фронтовик, кот[орый] займет эту дачу. Но оба сына К. И. были фронтовиками, и один убит.

27 декабря 1981 <…>

1. Музею в этом году исполняется сорок лет. С 1994 года дача Корнея Чуковского стала Отделом Государственного Литературного музея; здесь и сегодня работают те, кто проводил экскурсии в этом доме в эпоху его «непризнанности».[↩]
2. Речь идет о секретаре Союза писателей Ю. Н. Верченко.[↩]
3. См.: М.: Научное изд. «Большая Российская энциклопедия» / Изд. «Рандеву-АМ», 2000.[↩]
4. 11 февраля 1996 года, в день прощания с Лидией Корнеевной в Переделкине, Солженицын говорил у ее гроба: «…Я стою в этой комнате и в этом доме с совершенно особенным волнением. Потому что именно здесь я получил, по меньшей мере четырежды, щедрый и надежный приют и защиту. Корней Иванович открыл мне свой дом в самые тяжелые дни, когда мой «криминальный» архив был захвачен КГБ и очень реальна была возможность ареста. Вне его дома меня можно было смахнуть, как муху. А вот здесь — не возьмешь.

   Он повторно меня звал сюда еще и в начале 66-го. И в момент, когда я писал «Письмо съезду»-1, которое тоже могло обернуться в то время по-разному.

   Трижды звал он, а четвертый раз — в самые тяжелые предвысыльные месяцы, последние четыре месяца — Лидия Корнеевна позвала меня, чтобы я имел здесь приют для работы. Если я четыре месяца перед высылкой работал, то только благодаря ей.

   Вот здесь мы рядом жили, я в той комнате, она — в этой. Целыми днями работали. Здесь, как раз при мне, пережила она жестокий, унизительный, оскорбительный изгон из Союза писателей, когда над нею издевались…» // Русская мысль. 1996. № 4113, 15-21 февраля. С. 13.[↩]

5. Полное прекращение изданий «взрослого» Чуковского было в том числе и местью литературных властей за «инакомыслящую» дочь.

   Борис Заходер очень точно назвал в 1988 году Корнея Чуковского «репрессированным посмертно» // Московские новости. 1988. № 26. 26 июня.

   Начиная с 1990 года «взрослые» книги Чуковского регулярно выходят из печати; издано и 15-томное собрание его сочинений. М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2001-2009.[↩]

6. Про «фронтовика» Оганесян лгал, впрочем, позднее дачу Чуковского пытались все же предложить нуждавшемуся в загородном жилье писателю. «Литфонд исподволь предложил поэту-слепцу Эдуарду Асадову занять дачу Чуковского, откуда вот-вот будут выселены незаконно занимающие дачу жильцы. Эдуард Асадов во время войны горел в танке и потерял глаза. На предложение Литфонда он ответил:

   — Вы желаете прикрыть моим увечьем свою подлость! Не будет этого» (Из статьи Л. Чуковской: «Куоккала -Переделкино»).[↩]