Религиозный подтекст повести А. Чехова «Палата № 6» и романа К. Кизи «Пролетая над гнездом кукушки»

В основе сопоставления повести А. Чехова «Палата № 6» (1892) и романа К. Кизи «Пролетая над гнездом кукушки» (1962) лежит сравнительно-типологический подход. Документальных подтверждений того, что Кизи читал Чехова, нет, но Кизи закончил Орегонский университет, учился в Стэндфордском, и нельзя исключать, что некоторые рассказы Чехова были ему знакомы. Первые переводы Чехова на английский язык вышли в Великобритании еще в 1903 и 1908 годах, а 1960 год — столетие со дня рождения писателя — был отмечен чрезвычайным интересом к Чехову в англоязычных странах. В США появились первые монографии, посвященные его жизни и творчеству (за авторством Р. Хингли, Д. Магаршака и В. Г. Бруфорда)¹, которые могли быть известны и Кизи.

Но даже если Кизи и не был хорошо знаком с творчеством Чехова, типологическое сходство «Палаты № 6» и «Пролетая над гнездом кукушки» объясняется целостностью мирового литературного процесса. Многие мотивы, идеи и образы появляются в разных культурах независимо друг от друга. По словам Веселовского, «простейшие формулы могут зарождаться в разноплеменных средах самостоятельно» [Веселовский 1989: 301], что объясняется «единством психологических и бытовых условий», сложившихся у тех или иных народов в эпохи, чем-то похожие между собой. Этого же мнения придерживался и Жирмунский, утверждая, что схожие явления в национальных литературах определяются «аналогичными тенденциями развития обществ» [Жирмунский 1979: 76].

Конец 1890-х годов в России — время написания «Палаты № 6» — отличается бурным экономическим ростом, формированием индустриального общества и накоплением массового недовольства, выраженного, в частности, в студенческих беспорядках. Начало 1960-х в США — период создания романа «Пролетая над гнездом кукушки» — тоже связано с промышленным взлетом, тотальной технологизацией и появлением молодежного протестного движения. В условиях активного развития производства и усложнения государственно-бюрократического аппарата у многих людей появилось ощущение, что социальная система их обезличивает.

Сравнение повести Чехова и романа Кизи обусловлено тем, что в этих произведениях наблюдаются схожие мотивы (беспомощность человека перед системой), сюжетная схема (вторжение извне в замкнутый мир больницы и попытка его изменить), конфликт (одиночки и косного большинства), образная система (больница — отображение жизни общества) и религиозный подтекст (если толковать инородное вмешательство как трансцендентное).

Действие обоих произведений разворачивается в психиатрической больнице, которая представляет собой среду, существующую по определенным, давно установившимся правилам. Там есть сила, поддерживающая порядок, — сторож Никита со здоровенными кулаками и медсестра Рэтчед со здоровенными грудями. Первый образ олицетворяет грубое физическое воздействие, казарменную дисциплину, второй — гипертрофированное материнское начало, связанное с психологическим давлением.

Больница может пониматься как модель всего общества. Современники Чехова отмечали, что его повесть в миниатюре изображает наши порядки и нравы. «Всюду — палата № 6. Это — Россия» [Чехов… 1947: 316]. А Кизи утверждал, что больница — часть социума — Комбината, задача которого — превратить людей в механизмы, сделать управляемыми. Это словно «палата № 6», перенесенная в более цивилизованные времена, когда «покончили со старорежимной жестокостью». Грязь, плохое питание и избиения остались в прошлом. Теперь больница представляет собой достаточно комфортное учреждение с мягкими креслами, радио, телевизором, настольными играми, бассейном, вежливым персоналом. Но издевательства над людьми никуда не делись, они стали более тонкими и изощренными.

Заложники этих систем, больничной и социальной, страдают и ждут избавления. Эта экзистенциальная тоска выражена в словах обитателя палаты № 6 Громова: «Воссияет заря новой жизни, восторжествует правда, и — на нашей улице будет праздник!» А в сцене на прядильной фабрике — одном из порождений Комбината — работница, девушка-негритянка, бросается к пришедшему на экскурсию индейцу, впившись пальцами ему в запястья: «Да, большой, увези меня. С этой фабрики, из этого города, от жизни этой. Куда-нибудь, на охоту, в шалаш. Все равно куда. А, большой?» (здесь и далее Кизи цитируется в переводе В. Голышева).

В этот замкнутый больничный мир вторгается личность извне, которая в силу своего статуса или склада характера способна что-либо изменить: доктор Рагин или Макмерфи. Доктор Рагин имеет власть (власть земная в христианском понимании является отображением власти божественной). Появление доктора встречается одним из пациентов с такой горячностью, словно это пришествие мессии: «Доктор пришел! Наконец-то! Господа, поздравляю, доктор удостаивает нас своим визитом!» Макмерфи же обладает пламенным темпераментом и огромным жизнелюбием, что возвышает его над остальными и делает «иноприродным» всему происходящему.

Это вторжение можно воспринимать как религиозную метафору. Мир предоставлен сам себе, изнывает от несовершенства, но не может себя спасти. По словам Элиаде, «прорыв священного не только проецирует точку опоры в зыбком и аморфном мирском пространстве, некий «Центр» посреди «Хаоса»; он <…> делает возможным переход онтологического порядка, то есть от одного образа существования к другому» [Элиаде 1994: 46]. Главная религиозная интенция — выход за пределы обыденного, причастие к чему-то высшему, чем ты сам. Нечто высшее и вторгается в жизнь пациентов. Но результат такого вмешательства различен.

Доктор Рагин сразу понял, что больница в том состоянии, в котором она находится, «учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей», но фатализм и безволие помешали ему что-либо предпринять. Он подводит под свое нежелание действовать целую теорию: «…если физическую и нравственную нечистоту прогнать с одного места, то она перейдет на другое; надо ждать, когда она сама выветрится». Сначала он работал с энтузиазмом, потом дело «прискучило ему своим однообразием и очевидной бесполезностью».

Его энергии хватило ненадолго, он прекратил борьбу, едва ее начав, тогда как Макмерфи, увидев, каким унижениям подвергаются пациенты, вступил в непримиримую схватку с медсестрой, виновницей этих бед. Схватку, принесшую ему гибель. Но, как он сказал, «я хотя бы попытался» («at least I tried»).

Ведь и доктор Рагин погиб, но его смерть не привела ни к какому положительному результату. Он не воспользовался данными ему полномочиями и оказался жертвой: палата № 6 «вобрала его в себя». Тогда как Макмерфи, и полномочий-то никаких не имея, находясь на положении бесправного больного, единственно по горячности своего сердца стал сражаться за пациентов, желая вернуть их к нормальной жизни (как он ее понимал). В итоге многие обрели чувство собственного достоинства и вышли на свободу. Макмерфи умер, но он словно «воскрес в каждом из них», «разрушил старый мир и создал новый, в котором что-то изменилось для каждого из героев» [Платицына 2017: 62].

Оба произведения начинаются с изображения беспросветных будней обитателей больницы. И там и там есть персонаж, во взаимодействии с которым раскрывается личность главного героя: бывший студент Громов или индеец Бромден. Оба оказались в лечебнице, потому что не выдержали жизненных испытаний, выпавших на долю их семей. Описывая мечты Громова о прекрасной жизни, Чехов берет лирический, задушевный тон. Воспоминания Бромдена о детстве в Колумбии также исполнены поэзии. Для того чтобы оттенить грусть этих картин ужасом настоящего, оба автора вводят в повествование образы, удручающие своим уродством. Чехов помещает среди душевнобольных «круглого мужика с тупым, совершенно бессмысленным лицом», а Кизи описывает «хроников», один из которых прибит к стене, у другого — вместо лба жирный лиловый синяк.

1. См.: [Hingley 1950; Magarshack 1952; Bruford 1957].[↩]