Разрушая стереотипы

Т. Д. Бенедиктова, Поэзия Уолта Уитмена, Изд. МГУ, 1982, 128 с.

Самое раннее известие об Уитмене донес в Россию анонимный корреспондент «Отечественных записок», чья заметка о «Листьях травы» Уолта Уитмена – отклик на третье издание знаменитой книги – была помещена в первом номере журнала за 1861 год. Спустя четыре десятилетия переводов из «Листьев травы» и критических статей об Уитмене набралось такое количество, что К. Чуковский в 1906 году писал о существовании целой «русской уитменианы». Тогда же, на заре века, стали возникать и первые «русские» концепции творчества американского поэта. В Уитмене видели то воссоздателя традиций «первобытной поэзии» (В. Фриче), то «поэта-анархиста» и «первого футуриста» (К. Чуковский), то выразителя «космического сознания» (Р. Бёкк). Потом – «певца демократии», поэта-революционера, пророчествующего о грядущем братстве людей. В середине 30-х об Уитмене заговорили как о великом американском поэте-реалисте (И. Кашкин). А в 50 – 60-е годы прочно утвердилась точка зрения, что Уитмен – зачинатель критического реализма в поэзии США.

Критико-реалистическое истолкование поэзии Уитмена выглядело довольно логичным и. кажется, не могло бы вызвать сомнений. Если бы не одно обстоятельство, а именно то, что в самих Соединенных Штатах весьма серьезные я авторитетные литературоведы неизменно ставили Уитмена в один ряд с выдающимися романтиками эпохи «американского ренессанса» – Мелвиллом, Готорном, Эмерсоном, Торо.

В середине 70-х годов такое разительное расхождение в трактовке творчества Уитмена игнорировать уже было трудно. Но попытки это расхождение как-то преодолеть приводили к едва ли не курьезным результатам: так, автор издательского предисловия к сборнику статей «Писатели США о литературе» (М., 1974), характеризуя метод Уитмена, обозначил его компромиссным термином «романтизированный реализм». Правда, спустя три года, в предисловии к сборнику «Эстетика американского романтизма» (М., 1977) Уитмен вновь был объявлен «первым поэтом-реалистом»…

Подвергать сомнению, а тем более опровергать концепции, проверенные десятилетиями, – дело нелегкое, требующее от исследователя смелости высказаться наперекор общепринятым взглядам. Сомнение в критико-реалистическом характере (точнее, в критико-реалистической трактовке) поэзии Уитмена – сквозной подтекст монографии Т. Бенедиктовой. Очерчивая в кратком «Введении» круг затронутых в книге вопросов, Т. Бенедиктова пишет, что от решения вопроса о специфике творческого метода Уитмена «во многом зависит и глубина и верность интерпретации поэтических текстов» (стр. 8). В самом деле, творческий метод – не умозрительная абстракция, сконструированная авторами учебников по теории литературы, а реальнейшая, но не всегда легко улавливаемая глубинная структура творческой мысли художника, скрепляющая хаотическую вереницу художественных текстов в органично-целостную художественную систему. По убеждению Т. Бенедиктовой, такой скрепляющей структурой художественной мысли Уитмена является романтическое в своей сущности понимание природы и человека. Автор не задается вопросом, почему в нашем уитменоведении возник образ поэта-реалиста. Но весь ход ее анализа позволяет заключить: этот образ сложился скорее всего по недоразумению, из-за вольного отождествления категорий поэтики и понятия творческого метода. Действительно, Уитмен решительно распрощался: с поэтикой классического романтизма и – не выходя за рамки романтического метода – создал свою новаторскую поэтику, предвосхитившую многие позднейшие открытия американских поэтов-реалистов XX века.

На фоне непосредственно предшествовавшей Уитмену поэтической традиции, на фоне поэтов-современников его эпическая лирика и впрямь кажется тотальным ниспровержением всякого романтизма. Поэты-романтики от Кольриджа до Теннисона и По отворачивались от буржуазной действительности, бежали из «ущельев улиц тесных» в чарующую экзотику прошлого, устремлялись в идеально-возвышенный воображаемый мир красоты, противопоставляя его уродствам окружающей их жизни.

Совсем иное у Уитмена: его стихотворения и поэмы запечатлевают мозаичное разнообразие американской повседневности. И вот эта щедрая россыпь жизнеподобных картин действительности в поэзии Уитмена и побуждала исследователей делать несколько поспешный вывод о реалистическом характере его творческого мышления, что ставило Уитмена рядом с Бальзаком, Теккереем, Толстым… И при этом не замечалось очевидное: ведь если придерживаться такой трактовки его поэзии, нельзя в конце концов не прийти к вопросу: так ли уж похожа Америка «Листьев травы» на подлинную Америку середины XIX века, а уитменовские «каталоги» – дают ли они реалистически точное воссоздание эпохи?

Кажется, Т. Бенедиктова впервые задает этот недоуменный вопрос. «Если судить «предвоенные» (то есть написанные во второй половине 50-х годов. – О. А.) поэмы Уитмена по законам критического реализма, – пишет она, – то в них нетрудно усмотреть наивную слепоту, политическую ограниченность или прямую ложь – слишком уж явно идеальный (подчеркнуто мной. – О. А.) образ братского единства не соответствовал логике тогдашней действительности… Он воспевает любовный союз штатов в то время, как считанные месяцы отделяют их от братоубийственной… войны» (стр. 103). Обвинение прямо-таки беспощадное – для поэта-реалиста. Но не для Уитмена, к поэзии которого, как показывает Т. Бенедиктова, мерки реализма никак не приложимы.

Уитмен, как ни парадоксально, – самый, может быть, романтический поэт-романтик. В своем творчестве он пришел к тому, о чем романтики XIX века могли только мечтать, – Уитмен воспел мир, достигший той счастливой поры, когда люди, слившись с природой, сумели обрести свою «божественную» сущность и стали художниками, сообща творящими жизнь по законам искусства. «…Сами Соединенные Штаты – величайшая из поэм… Вот наконец земля, где деяния человеческие в чем-то согласуются со всеобъемлющими деяниями дня и ночи. Вот народ, который не просто нация, но воплотившая в себе весь мир нация наций… Вот пример открытой души, которая всегда будет создавать героев» – эти слова из предисловия к первому изданию «Листьев травы» стали девизом Уитмена, сознательно творившего идеальный образ«Времени и Страны». Для всякого романтика истинной является реальность, не видимая «невооруженным глазом», но – угадываемая, интуитивно постигаемая. Конфликт между видимостью и истиной – центральный в романтической эстетике. Этот же конфликт составляет суть эстетики Уитмена, по убеждению которого, как пишет Т. Бенедиктова, «поэзия должна быть не только прямым зеркалом жизни, но и «магическим кристаллом», в котором сквозь реальное поэт прозревает возможное». В этом смысле очень важна приводимая автором цитата из записных книжек Уитмена: «Выражать то, что я стремлюсь выразить, представляя образцы и иллюстрации результатов, которых я требую» (стр. 49). Поэт не случайно выделяет слово «результатов»: Америка, которая встает со страниц «Листьев травы», – это именно тот самый требуемый результат романтического преображения реальности, на котором настаивает Уитмен.

Уитмену чуждо столь остро переживаемое европейскими романтиками сознание разлада высокого идеала и низкой действительности: поэмы Уитмена воссоздают полное слияние жизни и идеала. (Так что, заметим в скобках, нет ничего удивительного в том, что Уитмен-поэт и Уитмен-публицист по-разному оценивал современность: просто Уитмен-публицист более трезв, более реалистичен, более беспощаден в своих оценках, чем поэт, пересоздающий окружающую жизнь по эталону своего идеала.)

Т. Бенедиктова отмечает и еще одну важную черту, уитменовского метода, которая ускользала от внимания наших исследователей. У нас много писалось о реалистической конкретности и точности уитменовских зарисовок действительности. При этом упускалось из виду, что эмпирический мир у Уитмена отнюдь не самодостаточен, ибо он обретает единство и целостность благодаря не столько объективным взаимосвязям явлений, сколько упорядочивающей активности души, этого великого мирового «синтезатора».

«Клянусь, я убежден, что каждый предмет, без исключения, наделен бессмертной душой, В каждой вещи я вижу бога…», – говорит лирический герой «Песни о себе». И это отнюдь не метафора. Это прочное убеждение Уитмена-романтика.

Почерпнутая из эссе и лекций Эмерсона идея о всеобъемлющей Сверхдуше легла в основу романтического демократизма Уитмена, эстетически уравнявшего все предметы видимого мира и «заземлившего» своего лирического героя, лишив его черт байронической исключительности, Кстати, эту максимальную приближенность уитменовского «я» к «массам», его растворенность в обыденном многие исследователи трактовали как шаг к реализму, как чуть ли не важнейший признак «реалистического мышления» Уитмена. И не замечали, что уитменовское «я» способно «вмещать в себя множества» всг.сэ не потому, что это «я» осознает свою подчиненность, свою причастность исторической логике поступательного развития социальной действительности (так было бы в реализме!), но потому, что это «я» и эти «множества» в равной степени оказываются каплями великого Океана жизни, из которого они выплескиваются и куда они вновь вливаются. Оттого в уитменовской трактовке человека сохраняется, пусть даже и в измененной форме, главный завет романтической антропологии: «…»Я» уитменовского героя не определяется суетой и превратностями социального бытия…» (стр. 48).

Решение проблемы творческого метода Уитмена – а в этой небольшой книге проблема решена, на мой взгляд, довольно убедительно – важно не только для более глубокого, более адекватного постижения художественного мира Уитмена. Здесь намечается еще и перспектива постановки вопроса об уитменовских традициях в американской поэзии, точнее, более строгого определения самого понятия «уитменовская традиция». В заключение книги Т. Бенедиктова делает попытку хотя бы пунктиром прочертить уитменовские меридианы на карте сегодняшней поэзии Америки и не без основания замечает, что однозначный ответ на вопрос: «Кто же все-таки продолжил Уитмена?» – невозможен. Только несколько странным здесь выглядит такое суждение об американских поэтах XX века: «В разные годы разные поэты обращались к различным граням его (Уитмена. – О. А.) метода и поэтической манеры, но до великой уитменовской простоты и ясности, до «космического» универсализма не поднялся, пожалуй, никто» (стр. 120). Во-первых, в этом «но… не поднялся… никто» сквозит какое-то пренебрежение ко всем поэтам Америки, пришедшим после Уитмена. А во-вторых, возможно ли требовать «уитменовской простоты и ясности» или «космического» универсализма» у Фроста или Робинсона, Уильямса или Каммингса, Элиота или Стивенса? Разве не творили они в эпоху, когда Соединенные Штаты давно уже перестали казаться «величайшей поэмой», когда жестокая и трагическая реальность уже не могла дать повода для «простых и ясных» романтических пророчеств…

Книга Т. Бенедиктовой стала не просто еще одним добавлением к огромной русской уитмениане. Она разрушила стереотип восприятия творчества выдающегося американского поэта, преодолела инерцию традиционных оценок и суждений. А это ли не главнейшее доказательство необходимости проделанного труда?