№8, 1983/История литературы

Традиции, которые ведут в будущее

Как ни странно, из наследия революционно-демократической критики нами освоены, пожалуй, меньше всего те оценки, какие давались ею конкретным явлениям литературного процесса. Нет, конечно же, оценки эти всегда приводятся, чуть только заходит речь о Пушкине, или о Гоголе, или о Гончарове, и едва ли не любой старшеклассник знает, что Белинский назвал «Евгения Онегина»»энциклопедией русской жизни». Но вот действительное внутреннее содержание этого определения, приложимость его именно и только к пушкинскому «роману в стихах» всесторонне еще не выяснялись, и сплошь и рядом говорят как об «энциклопедиях русской жизни» и о «Кому на Руси жить хорошо», и о «Жизни Клима Самгина»… Характеристика острая и точная утрачивает свой реальный смысл, лишается подлинной историко- и теоретико-литературной глубины и собственной перспективы.

А между тем идеологи революционно-демократической России выступали прежде всего именно как критики. Не говоря уже о Белинском, Добролюбове, Писареве, больше всего как критик известен был в свое время и Чернышевский, с критики он начинал. И ни в коем случае нельзя думать, что формирование ими этой новой идеологии связано было с их критической деятельностью каким-нибудь внешним образом или вызвано одними только внешними причинами. По-видимому, революционность позиций и Белинского, и Чернышевского, и Добролюбова складывалась неотделимо от их отношений с литературой. И значит, здесь ее тоже следует искать.

1

В последние годы горьковское определение реализма XIX века как критического неоднократно вызывало сомнения и возражения. Иные утверждали, будто Горький ограничил внутреннюю наполненность великих художественных созданий прошлого столетия одним лишь отрицанием общественно-политического строя, при котором они рождались. Некоторые высказывания самого Горького и впрямь дают повод к тому, чтобы, воспринимая слово «критический» почти в житейски-бытовом его употреблении, так суженно толковать введенное писателем понятие. Между тем даже независимо от того, что´ вкладывал в это понятие сам Горький, и особенно от того, как он его разъяснял, оно привилось, потому что на самом деле выразило нечто очень внутреннее и глубинное в своеобразии искусства XIX столетия.

Из суждений Добролюбова о русской литературе XVIII века можно заключить, что она, в сущности, утверждала утвержденное и ниспровергала ниспровергнутое. Если тут и было несомненное заострение, то, во всяком случае, главный смысл феномена, о котором шла речь, схвачен был верно. Литература той поры не была вполне самостоятельной, особой и отдельной областью общественного сознания, она опиралась, в большей или меньшей степени, на другие его сферы и следовала за ними. Ломоносов и в самых замечательных своих стихах популяризировал идеи, к которым пришел независимо от литературных занятий, утверждал представления, которые открылись ему как естествоиспытателю и философу. Даже Грибоедов строил поначалу «Горе от ума», когда оно было еще «Горем уму», как пропаганду просвещения и просвещенности, их защиту и обличение того, что им противостоит. И лишь к концу работы над комедией у него, по его собственному признанию, «стихи искрами посыпались», а до того давались с чрезвычайным трудом, – ведь на стихи тут «переводились» некие уже готовые, наперед «данные» истины. Не случайно и Ломоносов, и Грибоедов воспринимали себя сами не как поэтов прежде всего.

И «внутри» самой литературы тоже властвовала своего рода «заданность». Почему не могло быть, скажем, еще и в первой главе «Евгения Онегина», как и в XVIII столетии или у романтиков, вне-иронического, без взгляда так или иначе сверху, освещения бытовой повседневности. Такой подход был тоже изначально предустановлен.

И. Киреевский заметил, что в просветительском сознании никакое из слов «не имело значения самобытного; каждое получало смысл только из отношений к прежнему веку. Под свободою понимали единственно отсутствие прежних стеснений; под человечеством разумели единственно материальное большинство людей… царством разума называли отсутствие предрассудков, или того, что почитали предрассудками». О сентименталистах и романтиках он говорил, что они «на всю действительность набрасывали однообразный цвет исключительного чувства или систематической мысли, уничтожая таким образом самобытность и разнообразие внешнего мира» 1.

XIX столетие выводило нашу литературу к ее собственным открытиям, к собственному ее взгляду на мир. И в той же грибоедовской пьесе, когда она стала «Горем от ума», на знаменосца ума совсем вроде бы неожиданно пала тень комизма. Самое слово ум избавилось от почти терминологической закрепленности и определенности. Это литература обретала свободу и по отношению к действительности, и относительно всех иных способов ее «осваивать». Что´ бы, повторим, ни имел в виду Горький, выдвигая свое понятие о критическом реализме, здесь точно уловлено было новое, самостоятельное положение искусства, свободно обращенного к реальности.

Литература не только становилась особым видом познания. Она все меньше могла сводиться к одному лишь познанию. И хотя бы поэтому сама литература начинала нуждаться в специальном познании ее. Критика в свою очередь также становилась особой сферой творческой деятельности – в точном значении этих слов.

Литература и критика в России не были больше внутренне скованы никакими готовыми, принятыми представлениями и задачами. Оттого-то они и могли так легко стать и нередко становились почвой для вызревания революционной идеологии. Еще в 1814 году И. Муравьев-Апостол, отец трех будущих деятелей декабристского движения, отстаивал значение критики как возможности «суда, производимого над каким-либо предметом искусства» 2, как поприща свободного обсуждения.

Показательно с этой точки зрения уже то, какие формы обращения с произведением литературы ввел Белинский в критику. Всего за десяток лет до появления первых статей Белинского П. Вяземский, отвечая на упрек Жуковского в том, что его статья о Дмитриеве изобилует не связанными с последним «пристройками», замечал в письме от 9 января 1823 года: «Перейдем теперь к… обвинению твоему насчет моей биографии, о пристройках, о том, что слишком часто удаляюсь от главного предмета, заговариваюсь. Перекрестись и стыдись! Да что же могло взманить меня и всякого благоразумного человека на постройку, если не возможность пристроек? Неужели рука моя поворотится, чтобы чинно перебирать рифмы Дмитриева?» 3 В сущности, безусловно предполагалось, что внимание к самому литературному созданию, любое сближение с ним должно обязательно обернуться чем-то вроде «перебирания рифм», никак не более, что все сколько-нибудь серьезное может быть выражено лишь в «пристройках», от объекта анализа вполне отдельных.

Белинский, как хорошо известно, напротив того, стал погружаться в самое существо рассматриваемых литературных явлений. Подробность пересказов Белинского кажется подчас чрезмерной. Самому критику она редко приносила полное удовлетворение, и он делился с читателями чуть ли не отчаянием от того, как мало сохраняется от произведения искусства в критическом его изложения. И все-таки Белинский не отступался.

Не мог отступиться. Потому что его собственная мысль формировалась не только на основе, но и в материале, так сказать, художественных созданий, прямо из него вырастая.

Вчитываясь, скажем, в оправдания, к каким приходится прибегнуть Пушкину, чтобы не уронить Татьяну, написавшую Онегину письмо-признание, называя эти усилия поэта «замечательными», Белинский почти на наших глазах загорается гневом против господствующих предрассудков и разворачивает свои инвективы.

У Ленина вызвало восхищение то, как Добролюбов «из разбора «Обломова»… сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа «Накануне» настоящую революционную прокламацию…» 4. Если свести хотя бы только заглавие статьи Добролюбова о Достоевском с заглавиями произведений писателя, о которых в статье идет речь, то перед нами предстанет самый «механизм» сотрудничества критика с художником. «Бедные люди», «Униженные и оскорбленные»- это произведения, «Забитые люди»- название статьи.

Как уже отмечалось, Белинский совпал с Пушкиным, отказывая грибоедовскому Чацкому в праве считаться подлинно действующим лицом. Не ясно, исходил ли при этом Белинский прямо из, очевидно, известного ему пушкинского отзыва о «Горе от ума», процитированного П. Вяземским в 1837 году в статье «Из биографических и литературных записок о Д. И. Фонвизине» («Современник», 1837, т. V), или пришел к подобному мнению своим путем. Но если суждение Белинского и возникло независимо от пушкинского, то совпадение тем показательней, тем больше говорит о внутренней связи Белинского с путем русской литературы.

Когда Белинский назвал критику «движущейся эстетикой», он мог опираться на собственный опыт критика, неизменно выходившего к своеобразию и единственности литературных явлений и всегда готового как угодно резко и далеко «сдвинуть» утвердившиеся категории.

И литература отвечала критике на это новое отношение к себе полной взаимностью. Она, со своей стороны, тоже оказывалась готова не только прислушаться к критическому голосу, но и внять ему.

Пушкин в 30-м году, через полтора десятка лет после начала своих литературных трудов, мог поблагодарить критиков лишь за несколько указанных грамматических ошибок. И говорил это отнюдь не шутя, а сетуя на отсутствие еще подлинной критики. Воздействию же Белинского на Гоголя П. Анненков, сам критик и тонкий и влиятельный, даже изумлялся. «Между прочим, – говорит он о статье Белинского «Горе от ума», – здесь находилось множество мыслей, которые потом, к удивлению, были усвоены самим Гоголем и встречаются в его собственной защите своей комедии, как, например, мысль, что грубая ошибка городничего, принявшего мальчишку Хлестакова за ревизора, есть действие встревоженной совести… Даже знаменитое положение Гоголя, что честное существо в «Ревизоре» есть смех, даже и оно сказано было Белинским прежде» 5.

В. Лакшин опубликовал запись из дневника профессора Петербургского университета филолога И. А. Шляпкина, который в 1886 году, в год смерти Островского, слышал такой рассказ одного из друзей драматурга: «Прочли Добролюбова «Тем[ное] цар[ство]». О[стровский] говорит: это будто я сам написал» 6. Е. Холодову в статье «Островский читает «Темное царство» удалось убедительно показать, что даже некоторые из реплик действующих лиц в «Грозе» написаны драматургом под непосредственным впечатлением от характеристик, содержащихся в добролюбовском «Темном царстве» 7.

Гончаров, как известно из его собственных слов, взялся разъяснять свою романную трилогию только потому, что уже не было Добролюбова, вполне удовлетворившего его когда-то статьей об «Обломове».

Как видим, вопреки достаточно распространенным и поныне представлениям, революционно-демократическая критика была в самом своем внутреннем существе органически близка к литературе, что последней самою всячески и засвидетельствовано.

2

Критика до Белинского адресовалась обычно узкому кругу авторов тех произведений, которые подвергались оценке. Последние по преимуществу именно оценивались, что как раз и ограничивало значение критических статей даже внутри литературного «цеха». Мы уже упомянули, что, напротив, обращенные к самой широкой публике статьи Белинского или Добролюбова многое открывали и писателям. И, разумеется, не меньшее значение имели для литературного процесса те новые представления об искусстве вообще, о его отношениях с действительностью, которые складывались в ходе их критической деятельности у революционных демократов.

При появлении первых же повестей Гоголя С. Шевырев, оценивший их очень высоко, решился подать писателю совет обратиться от изображения низших слоев общества к высшим. Белинский тотчас же отозвался на эти шевыревские соображения. Мы вправе ожидать, что его возмутили подобные иерархические понятия о ценности художественных созданий. Но нет, недоумение и гнев вызвало иное. «Как! – восклицал Белинский, – неужели поэт может сказать себе: дай опишу то или другое, дай попробую себя в том или другом роде?.. Нет, пусть г. Гоголь описывает то, что велит ему описывать его вдохновение, и пусть страшится описывать то, что велят ему описывать или его воля или гг. критики» 8. Отстаивая суверенность искусства, самостоятельность его пути и судьбы, Белинский готов был отвергнуть даже подвластность его воле его же творцов. Мы привыкли прикреплять подобные утверждения критика лишь к раннему этапу его деятельности, объяснять их влиянием шеллингианства. В самом деле, поздний Белинский, по верному наблюдению А. Лаврецкого, призна´ет роль авторской тенденции в литературе. Но, как подчеркивал исследователь, лишь «тенденции смутной, инстинктивной, а не сознательной» ## А. Лаврецкий, Белинский, Чернышевский, Добролюбов в борьбе за реализм, М., Гослитиздат, 1941, с.

  1. И. В. Киреевский, Полн. собр. соч., т. I, M., 1911, с. 87,88.[]
  2. «Литературная критика 1800 – 1820-х годов», М., «Художественная литература», 1980, с. 117.[]
  3. «Русский архив», 1900, кн. I, с. 186.[]
  4. «В. И. Ленин о литературе и искусстве», М., «Художественная литература», 1979, с. 650.[]
  5. П. В. Анненков, Литературные воспоминания, М., Гослитиздат, 1960, с. 184.[]
  6. »Вопросы литературы», 1959, N 2, с. 194. []
  7. См. там же, 1962, N 12.[]
  8. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. I, М., Изд. АН СССР, 1953, с. 307.[]

Цитировать

Вилинкис, Я. Традиции, которые ведут в будущее / Я. Вилинкис // Вопросы литературы. - 1983 - №8. - C. 114-129
Копировать