Разговор, продленный эхом

ЧИТАЯ ГАЗДАНОВА

Читая Гайто Газданова, я вижу, как настойчиво он ищет ЖИВЫХ среди тех, с кем его сводит судьба. Он их находит, но какие они странные – эти живые. Вот некто Федорченко, который многим казался туповатым, скупым и занятым исключительно материальной стороной жизни. Он таким и был, пока вдруг с большим опозданием не заболел отроческими вопросами: «Зачем я существую на свете? Что будет со мной, когда я умру?.. Зачем небо над головой и зачем вообще всё?» Он по-детски требовал ответа, а убедившись, что ответа нет и не будет, зачах и свел счеты с жизнью.

Вот Павлов, поначалу производивший впечатление человека равнодушного и невозмутимого. Автор наверняка зачислил бы его «в мертвые», если бы однажды не услышал от него страстную исповедь. Оказывается, «он знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть»: он безумно – еще с российского детства, когда катался на лодке по реке, – любил лебедей. «На внутренних озерах Австралии», – мечтательно повторял Павлов. «И он говорил о небе, покрытом могучими черными крыльями, – это какая-то другая история мира, это возможность иного понимания всего, что существует, – говорил он, – и это я никогда не увижу». Павлов не поехал в Австралию, боясь не найти там того, что искал. Вне этой странной мечты жизнь представлялась ему пустой и ненужной. У него, как и у Федорченко, оказалась «опухоль в душе», причем злокачественная и несовместимая с жизнью.

Чем дольше читаешь Газданова, тем больше втягиваешься в поиск живой души. «Самое главное – это то, что каждый человек может и должен летать», – внушает автору маленький, худой, карикатурного вида старичок с громадными усами. Он, как и автор, работал шофером парижского такси, но все свободное время тратил на изобретение летального аппарата. Близкие его не понимали, и ему приходилось трудиться в очень неудобных условиях в уборной. «Я уже давно работаю над этим и рано или поздно полечу, и вы это увидите». Он даже показал собеседнику, как это будет выглядеть. Старичок «наклонился налево, вытянув во всю длину обе руки так, что они образовывали одну линию, – пишет Газданов, – и вдруг, подпрыгивая, мелкими и быстрыми шажками, побежал прочь от меня по тротуару. Сумасшедший, конечно. Но жить ведь тоже безумие».

Среди множества людей, с которыми судьба сводила русского эмигранта Газданова, долгие годы просидевшего за баранкой и исколесившего весь Париж, ЖИВЫЕ встречались куда реже, чем люди, которых отличала «какая-то удивительная и успокаивающая тусклость взгляда». Газданов невероятно внимателен к чужим глазам. Непроницаемой пленкой покрыты глаза неправдоподобной красавицы Алисы. Он не ошибся, когда при первом же знакомстве решил, что она неживая. Позже она сама призналась ему, что не знала ни любви, ни страсти, ни ненависти, ни гнева, ни сожаления. И даже заниматься любовью ей было невероятно скучно. «Я бы хотела спокойно лежать», – призналась она однажды.

У Газданова мертвые души почти всегда живучее живых. Живые же, как правило, обречены. Обречены Жанна Ральди, некогда самая очаровательная женщина парижского полусвета, чьи глаза даже в старости поражали удивительной нежностью. Она обречена на нищету и одиночество. Ее прежняя жизнь – «это слезы, волнения, дуэли, объятия, стихи и готовность отдать все за ослепительное счастье, которого в конце концов не существовало». Невольно вспоминается пушкинское «Погибнешь, милая, но прежде ты в ослепительной надежде…». Ральди была настолько живой, что оживляла даже дряблые души, которым до конца дней не удавалось забыть ее.

Почему же все газдановские живые обречены? Потому, наверное, что зациклены на чем-то одном. Федорченко зачарован открывшейся его взору бездной и погибает, не выдержав ее устрашающей близости. Ральди зачарована чувственной стороной жизни. Ее внутреннего огня хватило на то, чтоб зажечь других, но она не заботилась о том, чтоб сберечь хоть искру «на черный день», и умерла в ледяном одиночестве (и только лишь тогда глаза ее покрыла та непроницаемая пленка, которую столь часто наблюдал Газданов у якобы живых). Павлов зачарован видением черных лебедей, чью иллюзорность он сам отлично сознавал. Карикатурный старичок помешан на полетах и тоже плохо кончит. Ну а кто кончает хорошо? Важно только, чтоб смерть наступила после жизни, а не после вялотекущего существования, мало отличающегося от небытия. Газданов любуется всеми этими нелепыми, полупомешанными, иногда смешными, но вполне живыми людьми. Он, несмотря на внешнюю сдержанность стиля и кажущуюся отчужденность, – романтик и зачарован крайностями: страстью и бесчувствием, атрофией души и душевной агонией, физическим совершенством и умственным убожеством, жизнью и смертью. А нет ли чего-нибудь посередке? Но срединные вещи противопоказаны романтику. К тому же крайности сильнее впечатляют. Вот не идет же у меня из головы последняя реплика Павлова, который накануне заранее спланированного им самоубийства, прощаясь на одной из парижских площадей со своим единственным конфидентом, кричит ему вслед своим «спокойным, смеющимся голосом»: «- Вспомните когда-нибудь о черных лебедях!»

РОЗА РОЗЕ РОЗНЬ

Читая подборку Анатолия Штейгера, удивляешься тому, как он похож на Георгия Иванова: и образы те же, и темы. «Мы говорим о розах и стихах,/Мы о любви и доблести хлопочем /Но мы спешим, мы вечно впопыхах, -/Всё на бегу, в дороге, между прочим» (А. Штейгер).