Рай и Ад в мировой поэзии

Евгений РЕЙН

РАЙ И АД В МИРОВОЙ ПОЭЗИИ

За неимением общепринятого, всех устраивающего определения поэзии согласимся хотя бы на том, что она параллельна Вселенной, вернее, она есть отражение Вселенной в человеческом сознании. Такой она была в доисторические времена, ограничиваясь первоначально созданием мифов. И вместе с мифами тронулась в долгий путь, тот же самый, что прошла и вся человеческая мысль, отражая и концентрируя Время и Пространство.

Сознание отдельной личности, какой бы стадии оно ни достигло, прямо или косвенно исходит из попытки определить свое место в универсуме. Попытке этой соответствует ряд основных вопросов: кто я? зачем? почему? С течением времени чем далее, тем больше детализируются эти вопросы. Чтобы ответить на них, недостаточно одного эмпирического опыта. Необходимо нечто, выходящее за его пределы. И мы знаем, что это Нечто существует. Это свойство человеческого сознания принято называть фантазией, воображением. Именно оно и лежит в основе поэзии.

В любой исторической точке человеческого бытия нам мало того, что дает непосредственный опыт, что известно зрению и слуху, осязанию и обонянию. Человеку сегодня, как и тысячу лет назад, необходима всеобщая картина в ее временной и пространственной длительности. И если появляется такой мозг, такой характер, такая судьба, – короче говоря, такой поэт, – то можно не просто ответить на вопросы, о которых мы уже упоминали, а воссоздать в образах само решение этих вопросов: что происходит во время битвы богов и героев, что переживает странник за горизонтом привычного, обжитого мира? Так и обретается и формулируется ответ, в корне отличный от эмпирического.

«Илиада» и «Одиссея», «Энеида» – и не только они, но и вавилонские эпосы и многое иное – являются подлинной космогонией, откликом на, быть может, неосознанное чувство всякой человеческой души, чувство, требующее отчета в неслучайности и исключительности собственной жизни.

Недаром Одиссей возвратился на родную Итаку, по слову гениального русского поэта Осипа Мандельштама, «пространством и временем полный».

За невозможностью охватить все, то есть расширить наше исследование на Юг и Восток, ограничимся линией предъевропейского и классического западного развития идеи, которую условно можно обозначить так: «Рай и ад – движущие силы мировой поэзии».

Как известно, странствие Одиссея включило в себя не только средиземноморскую ойкумену, но и Эреб – царство Аида. В одиннадцатой Песни «Одиссеи» царь Итаки спускается в область мертвых. Он беседует с Агамемноном и Ахиллесом. Он слушает их скорбные рассказы. И Ахиллес отвечает ему, предсказывая поэзии как таковой мотивы скорби и ужаса вперед на долгие века:

Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,

Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,

Нежели здесь над бездушными мертвыми

царствовать, мертвый.

(Перевод В. Жуковского.)

Не правда ли, здесь уже предваряются скорбные размышления человечества на тысячелетия вперед? Если присмотреться внимательно, то уже в эллинских мифах, в Гомеровых поэмах заложена поляризованная модель мира, включающая в себя Элизиум и Аид – две формы вечной жизни, на которые обречен человек после жизни земной, а следовательно – временной. Но и на Олимпе ведь присутствуют не только боги, но и герои – например, Геракл, которому даровано бессмертие. Что касается царства мертвых, то мы уже о нем говорили, заметим, однако, что в античные времена запоры этого мрачного царства еще не так крепки, а врата не так неприступны, как в будущем.

По гомеровскому представлению, души в загробном мире теряют мышление и память и только жертвенной кровью может воскресить их живой пришелец. Мы видим здесь определенный символический смысл: это сама поэзия заставляет говорить мертвых… И когда пройдут первые века христианского бытия, снова поэзия воссоздает истинный масштаб мира, вмещающий в себя мгновения земной человеческой жизни. Но теперь это уже иной мир. Здесь Рай и Ад – уже вполне умопостигаемые реальности, поскольку их можно определить и описать словом. Вот где-то в этих пределах и находятся владения поэзии.

Впрочем, современники Данте были уверены, что он в самом деле побывал в Аду, Чистилище и Раю. Lutum non omnia unit – со смертью не все кончается, – говорили древние римляне. Подавляющее большинство мифологий и религий сходятся в этой точке. Но что же все-таки происходит далее после человеческого существования? Не удивительно ли, что догадка оказалась одинаковой во всех концах этого света – от островов Океании до Гиперборея. Координаты ее не только горизонтальны – сказания, космогонии, религии опираются на одну и ту же модель. Посмертное бытие, как правило, всегда биполярно – мрак и свет, мучение и блаженство, воздаяние и наказание.

Почему на этой идее, на этой формуле остановилось человечество? Что здесь проявилось? Проницательность, превосходящая личный опыт, или воображение, вложенное в нас Высшей силой – силой, действительно сотворившей все сущее? Сейчас реально одно: знание это было даровано человечеству, но доказательство было скрыто. Сколько мы ни будем нисходить во времени, сколько мы ни будем менять теологии и мифологий, перед нами пройдут только разнообразно разработанные версии одного и того же. Тут возможны любые варианты: Рай переместится из Ближней Азии в небесные сферы, Ад передвинется от иерусалимской геенны вглубь земных недр с выходами вулканов на поверхность. Впрочем, для перечисления всего этого необходимо всего лишь открыть энциклопедии и словари. Но сейчас перед нами другая задача: проследить, как сочетаются мифология и теология, как биполярная модель или целиком, или деталью входит в тысячи поэтических произведений.

В любом случае нам не миновать Дантовой «Божественной комедии». В некоторых геометрических утопиях параллельные линии пересекаются, так и в теме Рая и Ада существует подобная точка пересечений и обращений, – и это, конечно же, великая поэма великого флорентийца.

Начнем с уверенного предположения, что почвой поэзии является материальное бытие со всеми своими «отростками» – властью, политикой, религией, историей и так далее, вплоть до деталей ежедневной жизни. В перспективе тысячелетий события, описанные Данте, уже близки нам, нас отделяют от них какие-нибудь семьсот-восемьсот лет.