№3, 2001/Зарубежная литература и искусство

Райнер Мария РИЛЬКЕ — Лу АНДРЕАС-САЛОМЕ. Из переписки. Предисловие, составление и перевод с немецкого В. Седельника

Райнер Мария РИЛЬКЕ – Лу АНДРЕАС-САЛОМЕ.

ИЗ ПЕРЕПИСКИ

 

Встреча с Лу Андреас-Саломе стала для Рильке не просто событием громадного значения, во многом определившим ход его личной жизни и творческую эволюцию; это было нечто судьбоносное, как бы ниспосланное свыше, без чего он не мыслил – читатель убедится в этом, познакомившись с предлагаемой подборкой писем, – своего земного бытия, своих страданий и даже смерти. Видно, так было написано на роду этой удивительной женщины – смущать умы, волновать дух, тревожить сердца людей неординарных, талантливых, а то и просто великих – как Ницше, Рильке или Фрейд. Из длинной череды ее поклонников, к которым, помимо названных выше, можно причислить философа Пауля Ре, политика Георга Ледебоура, писателей Герхарта Гауптмана, Франка Ведекинда, Артура Шницлера, Петера Альтенберга и многих, многих других, только Рильке удалось завоевать эту женщину, сделать ее своей возлюбленной, своей тайной женой, а позже спутницей своего духовного роста, своей поверенной в делах поэзии.

Когда они впервые встретились в апреле 1897 года в Мюнхене, за плечами немецкой писательницы Лу Андреас-Саломе (а точнее, Луизы Густавовны фон Саломе, родившейся в Санкт-Петербурге, дочери заслуженного русского генерала немецко-французского происхождения) была насыщенная интереснейшими событиями жизнь. К этому времени она – автор книги о творчестве Фридриха Ницше, повести «Руфь», статей по истории религии, которой она вполне профессионально начала заниматься еще в России и продолжила в Цюрихе. В общем, это известная в литературном мире дама, к тому же лично знакомая почти со всеми сколько-нибудь значительными немецкоязычными писателями своего времени. Где бы она ни появлялась – в Риме, Берлине, Париже, Вене, Мюнхене, Геттингене, – вокруг нее тут же возникал кружок из интеллектуалов и людей искусства, очарованных ее умом, красотой и неповторимым обаянием.

Рильке, наоборот, только-только начинает творческую жизнь. Единственный сын в неблагополучной, вскоре распавшейся семье, он четыре года провел в ненавистном военном училище, откуда был отчислен по состоянию здоровья; в 1896 году благодаря материальной поддержке состоятельного дяди сдал экзамены на аттестат зрелости и поступил в Пражский университет, но вскоре перебрался в Мюнхен подальше от родителей, с которыми он не находил общего языка. Здесь он без особой охоты учился в университете, зато с упоением писал стихи и прозу и даже успел кое-что опубликовать, когда на его пути встретилась Лу.

Она словно шагнула ему навстречу из «мира красоты», о котором он грезил; встретив ее (их познакомил писатель Якоб Вассерман), он почувствовал, что «сбылись его самые сокровенные мечты». Он пишет ей письма, дарит цветы, посылает стихи. Шквал сердечных излияний ошеломил немолодую уже женщину, в жизни которой, по сути, еще не было настоящей любви. Она недолго сопротивлялась и позднее признавалась, что «любовь (к Рильке. – В. С. ) встретилась на ее пути.., как нечто само собой разумеющееся» и что Рильке был ее первым «истинным» переживанием. До сих пор она сталкивалась с мужественными натурами, сильными характерами. А тут – почти мальчишка, совсем не похожий на прежних ее воздыхателей. Ей уже под сорок, ему – чуть за двадцать. Она для него – человек недосягаемо высокой духовной культуры, с необыкновенно тонким художественным вкусом, и он готов учиться у нее и беспрекословно ей подчиняться. Ей льстит, что именно она стала избранницей юного поэта. Правда, ей, зрелой женщине с острым, вышколенным общением с выдающимися мыслителями интеллектом, не очень нравится ранняя лирика Рильке, его стихи кажутся ей излишне мягкими, почти сентиментальными. Он притягивал ее не как поэт, а как человек с еще не раскрывшимися богатейшими возможностями. Людей неординарных, одаренных от природы она чуяла, что называется, нутром и отличала их сразу.

В отношениях с Рильке она ведет себя не совсем обычно: с одной стороны, они снимают крестьянский домик в окрестностях Берлина и живут там как муж и жена; с другой – она держится чрезвычайно осторожно: после нее не осталось писем или дневниковых записей того времени, в которых говорилось бы об ответном чувстве. Возможно, она пеклась о своем (тоже довольно странном) статусе замужней женщины. Ведь даже в вышедшей в 1928 году (то есть еще при жизни Ф. К. Андреаса, ее супруга) посвященной Рильке «книге памяти» она старательно маскирует истинный характер своих отношений с поэтом, и только в дневниковой записи, появившейся спустя восемь лет после смерти Рильке и названной ею «Апрель, наш месяц, Райнер» (эта запись вошла в виде дополнения в книгу воспоминаний «Прожитое и пережитое»), уже можно найти признания интимного свойства.

А из Рильке прямо-таки выплескиваются гимнические мотивы, он в буквальном смысле слова молится на нее, и самые проникновенные молитвы «Часослова» адресованы ей, посвящены ей или вдохновлены ею:

Гаси мне взор: узреть Тебя смогу.

Замкни мне слух: Твое услышу слово.

К Тебе я и безногий побегу,

без языка молиться буду снова.

Сломай мне руки: и тогда

Тебя всем сердцем, словно в кулаке, зажму.

А остановишь сердце – ум воспрянет.

И если ум повергнешь

Ты во тьму – носить

Тебя и крови мне достанет.

Перевод С. Петрова.

Без сомнения, в их союзе было что-то от избирательного сродства. Рильке это сразу почувствовал. Она стала его «вечной целью», его опорой и надеждой, его «всем». «Для Рильке, которому повседневная жизнь столь часто внушала страх, который не очень прочно стоял на земле, а скорее парил в воздухе или обретался в иной реальности, Лу означала твердую почву под ногами, опору и связь с действительностью. Ее жизнелюбие и жизнерадостность, ее беззаботность и уверенность в себе для него – своего рода душевная терапия. Лу была для него той питательной почвой, в которой он мог пустить корни и пойти в рост» 1.

Но и она благодаря ему впервые смогла раскрыть весь спектр своих возможностей – была ему возлюбленной, другом, матерью, наставницей и, наконец, чем-то вроде личного психотерапевта. Она пытается приглушить его эмоциональную несдержанность, ввести его нервно пульсирующую внутреннюю жизнь в более спокойное русло. Но это ей не удается. И его любовь начинает ее тяготить. Ее пугает ответственность за человека, столь беззаветно ей доверившегося. Она – «эгоистка» и не хочет слишком тесной привязанности к кому бы то ни было. Она, как кошка, хочет гулять сама по себе (Ницше очень точно назвал ее эгоизм «кошачьим»). Натура целеустремленная и самодостаточная, превыше всего ставящая свою свободу, она намерена следовать собственному «великому предназначению». Ее выводят из себя резкие перепады настроений Рильке, неустойчивость его психики, эмоциональная взвинченность, легкая ранимость. Он пугает ее своими признаниями: «Оставайся со мной, иначе я не смогу жить».

Некоторое время Рильке, завоевав доверие Фридриха Карла Андреаса, даже живет в доме Лу под Берлином. Андреас в единственной жилой комнате дает частные уроки персидского, а Рильке помогает Лу по хозяйству и вместе с ней, на кухне, увлеченно изучает русский язык (она полагает, что таким образом он, подобно ее мужу, мог бы зарабатывать на жизнь). Чтобы немного отдалить поэта от себя, Лу весной 1898 года отправляет его в Италию – изучать итальянское искусство. Там он пишет свои мелодичные и печальные «Песни девушек» и ведет – специально для Лу – Флорентийский дневник. Рильке предстает в нем одиноким, подавленным человеком, живущим надеждой на скорое возвращение в Германию. Временами он начинает ненавидеть Лу как нечто «слишком великое», в сравнении с чем он кажется себе жалким попрошайкой. Но вспышки уязвленного самолюбия решительно подавляются: она нужна ему, он готов на все, лишь бы не разлучаться с предметом своего обожания.

Она же свою задачу видит в том, чтобы помочь ему обрести веру в себя. И избирает для этого не совсем обычный ход – знакомит Рильке с Россией, с ее народом, культурой, литературой, религией. Она берет его с собой в две поездки по России (сама она довольно часто наведывалась к родным, пока этим визитам не положили конец мировая война и революция). Первую, весной 1899 года, они совершают втроем: с ними едет и муж Лу Ф. К. Андреас. Благодаря посредничеству Леонида Пастернака они встречаются с Львом Толстым в его московском доме. Писатель беседовал в основном с супругами, не обращая внимания на Рильке. Он предостерегал своих гостей от чрезмерного увлечения религиозными верованиями; народ, по его мнению, прежде всего нуждается в просвещении. Не вняв совету, Лу и Рильке встретили Пасху под звон кремлевских колоколов. На поэта истовость народной веры произвела огромное впечатление. Вернувшись в Германию, они почти сразу же начали готовиться к новой поездке – уже более продолжительной – по городам и весям Российской империи. На сей раз без Андреаса – своим хладнокровием и невозмутимостью он, в отличие от восторженного Рильке, мешал Лу освежать впечатления детства и ранней юности, которые она намеревалась использовать в своих произведениях. А в душе поэта зреют и зреют молитвы, которые составят потом ядро «Часослова». Правда, пока они не находят словесного воплощения. Когда сегодня читаешь стихотворения этого цикла, создается впечатление, что Лу умело переводила страстную увлеченность поэта своей персоной на свою первую родину и на русского Бога. В «Ты», к которому обращены молитвы, Бог и Лу часто неразличимы. Она помогала Рильке освобождаться от избытка чувств, направляя их к «Богу» как к некоему «образу-пространству, в котором безмерность присутствует в самой незначительной вещи и где то, что томит поэта, находит выражение в гимне, в молитве». Во второй приезд в Россию они снова встречаются с Толстым, на сей раз без предупреждения явившись в Ясную Поляну, где их ждал весьма холодный прием. В конце концов Толстой, сжалившись, взял их с собой на прогулку. Узнав, что Рильке занимается лирикой, он сердито обрушился на этот род литературы. Но все же встреча с великим писателем произвела на обоих неизгладимое впечатление, о чем свидетельствуют записи в их дневниках.

Но блаженное время единения давно кончилось. В Лу зреет желание избавиться от Рильке и пойти дальше своим писательским путем. Чрезмерная экзальтация поэта все меньше согласуется с уравновешенной натурой Лу. И разрыв, предчувствие которого так пугало его, происходит – после возвращения в Германию. Для нее это акт освобождения от тяготившей ее связи; для него – крах, катастрофа (как когда-то для Фридриха Ницше и Пауля Ре): «я упал – и осколков уже не собрать»; «ушла ты – и бездна меня поглотила».

Рильке уезжает в колонию художников в Ворпсведе под Бременем, куда его давно уже звал известный график и живописец Генрих Фогелер, и там пытается прийти в себя от пережитого шока. Спасаясь от непереносимого одиночества и отчаяния, он вскоре женится на молодой ваятельнице Кларе Вестхоф, ученице Родена. Лу посылает ему вдогонку «Последнее напутствие» – документ, который, попадись он ей в руки, она бы непременно уничтожила. Большинство своих писем, адресованных поэту, она после его смерти востребовала обратно и те из них, которые сочла нужным, уничтожила. Поэтому в их изданной переписке значительно больше писем Рильке к Лу Андреас-Саломе, чем наоборот. В этом «напутствии» проявилась жестокость Лу по отношению к бывшему возлюбленному. Она не скрывает, что Рильке уже не вписывается в план ее жизни, что он стал для нее чем-то несущественным, малозначительным. Несколько раз она упоминает в этом письме имя Цемека, то есть доктора Пинелеса (1868 – 1936), с которым у нее начинается довольно долго длившийся «дикий брак». С Пинелесом ее связывала близость не столько духовного, сколько чисто физиологического свойства: он «разбудил» в ней женщину. Прикрываясь ролью «матери», она наносит сверхчувствительному поэту безжалостные уколы, давая понять, что пути их окончательно разошлись. Расставаясь, она призвала его отказаться от всяких контактов с ней, даже от переписки. Но, чувствуя свою «трагическую вину» перед ним, оставила наспех нацарапанную записку, в которой предлагала ему приют в своем доме, но позже, когда поэту станет совсем плохо, в его «наихудший час».

Надо думать, Лу Андреас-Саломе искренне полагала, что Рильке для нее – пройденный, как уже не раз бывало в ее жизни, этап. Но она ошиблась. Прощальная записка оставляла поэту некоторую надежду на возобновление отношений, и он уцепился за нее, как утопающий за соломинку. Он терпит несколько лет, страдает, мучается от одиночества, пока наконец, уже из Парижа, куда он уехал из Ворпсведе, не решается написать ей, прося совета и помощи.

Это происходит в 1903 году, когда муж Лу получает должность профессора в Геттингенском университете и они покупают в окрестностях города дом. На жалобное письмо Рильке Лу отвечает более чем сдержанно, к себе не приглашает, но разрешает писать. Возобновившаяся переписка продолжается до самой смерти поэта и длится в общей сложности около трех десятков лет, перемежаемая редкими, очень редкими встречами. Переписка эта – интереснейший документ духовного возмужания поэта, трудного обретения высочайшего мастерства.

Сначала Лу отвечает редко и коротко, потом ее письма становятся все пространнее, заинтересованнее и задушевнее; она как бы ассистирует процессу профессионального становления поэта и искренне радуется каждому его успеху. Он откликается на малейшее проявление взаимности с ее стороны, но она держит его на дистанции, ограничивая эпистолярное общение кругом проблем духовного свойства. Рильке жалуется на неизбывное одиночество: «Мне не у кого спросить совета, кроме как у тебя: ты одна знаешь, кто я. Только ты можешь помочь мне, и я уже по первому письму ощутил ту власть, которую имеют надо мной твои спокойные слова. Ты можешь объяснить мне то, чего я не понимаю. Можешь подсказать, что мне делать. Ты знаешь, чего я должен бояться, а чего нет… Надо ли мне бояться?» В этом вопросе – робкая надежда на утешение, но Лу делает вид, что ничего не замечает, зато дает мудрый психотерапевтический совет: «Я вот что думаю: если ты каждый раз будешь избавляться от этого, описывая, что у тебя на душе, что тебя мучает, то уже одно это само по себе может иметь целительную силу. И еще, может быть, то, что твои письма будет получать человек, знающий толк в радости. Ибо у меня, Раинер, никогда не было иной силы, кроме той, что изначально присуща любой радости».

Лу как бы устраивает с Рильке сеансы «психотерапии по переписке», он – ее первый пациент задолго до того, как она познакомилась с Фрейдом и сама стала практикующим психотерапевтом.

Рильке хочет быть к ней ближе, это его внутренняя потребность («только через тебя я связан с человеческим началом, в тебе оно обращается ко мне, напоминает о моем предназначении, вдохновляет меня»), он настойчиво намекает ей на это, иногда спрашивает в лоб: нельзя ли приехать, поселиться поблизости, чтобы иметь возможность встречаться, беседовать. Она уклоняется от ответа. Несколько раз пути их едва не пересекаются – в Италии и Дании (Рильке изучал датский, чтобы читать в оригинале Серена Кьеркегора) они были совсем рядом, но так и не встретились – по вине Лу, с которой все это время был доктор Пинелес.

Первая после разрыва встреча произошла только на Троицу 1905 года: Рильке уступает настоянию издателя и решает опубликовать «Часослов», рукопись которого хранится у Лу. Чем была для нее эта встреча, она призналась в уже упоминавшейся дневниковой записи «Апрель, наш месяц, Райнер». Рильке тогда во второй раз покорил ее – уже как поэт. Если в пору их любви она ставила Рильке-человека выше Рильке-поэта, то теперь в ее глазах поэт вознесся над человеком. «С этого Троицына дня я читала то, что выходило из-под твоего пера, не только твоими глазами, я воспринимала и одобряла написанное тобой как свидетельствование о будущем, к которому ты неудержимо шел. И с той поры я еще раз стала твоей – на сей раз по-иному, в своем втором девичестве».

Потом было еще несколько встреч – до того, как Рильке из послереволюционной Германии перебрался в Швейцарию. Лу к тому времени уже усвоила теорию и практику психоанализа, и в их переписке возникает вопрос о лечении мучивших поэта неврозов. Рильке одно время был вроде бы не против – лишь бы быть ближе к ней, но потом все же отказывается: изгнать из себя дьявольскую одержимость творчеством – значит перестать писать, а он ничем иным заниматься не хочет и не может.

Да и она понимает, что муки творчества – его удел. «Я думаю, ты должен страдать и будешь страдать всегда, – пишет она в ответ на его очередной призыв к сближению. – Никто рядом с тобой не поможет тебе, но, возможно, да, это вполне возможно, тебе доставит радость и боль, если иногда рядом с тобой будет кто-то, кто все это знает, и страдает, и переживает вместе с тобой». «Рядом» не в физическом смысле, а в духовном, благодаря переписке. Лу, которая, по обыкновению, ведет активную личную жизнь, боится, видимо, что близость Рильке будет мешать другим ее привязанностям, будет стеснять ее. И она обосновывает (или пытается оправдать?) свою суровость тем, что поэту необходимо страдать, ибо только из страданий рождается истинная поэзия. Его сила – в страданиях, ее – в наслаждении радостями жизни. Оставаясь собой, не поступаясь привычным образом жизни, она и впрямь вряд ли могла помочь ему как-нибудь иначе. Он был нужен ей, только когда радовал ее – сначала своими человеческими достоинствами, потом – своими художественными свершениями, которые она – надо отдать ей должное – умела ценить. Она искренне радовалась, когда из него хлынули долго искавшие выхода «ДуинскИе элегии», но когда – как реакция на необычную творческую продуктивность – пришла роковая болезнь, Лу, умевшая радоваться, но не умевшая утешать, оказалась совершенно беспомощной. Тяжелобольной поэт носился с мыслью о новой встрече: «Лу знает все, быть может, она знает и как меня утешить». Увы, этого как раз она не знала. В последние два дня жизни он несколько раз повторял: «Может быть, эта Лу Саломе теперь поймет, отчего все это случилось».

Она, без сомнения, понимала и переживала за него. Только странно читать одно из ее последних писем к Рильке (последнее сохранившееся), написанное на психоаналитическом жаргоне: умирающий поэт ждет последних слов утешения, а она объясняет ему причины его недугов; ее объяснения, вероятно, и имеют под собой какое-то основание, но в данном случае они просто неуместны. Душевной отзывчивости этой чрезмерно умной и безмерно эгоистичной женщине недоставало всегда – не нашлось и в этот трагический момент.

И все же мы должны быть благодарны ей за то, что она «свела» Рильке с Россией, за то, что по сути бездомный поэт хотел считать нашу страну своей родиной. И за то, разумеется, что она – хотелось ей того или нет – была «вечной целью» поэта, стимулом к бесконечному совершенствованию.

Отобранные для публикации письма взяты из книги: «Rainer Maria Rilke – Lou Andrcas-Salome. Briefwechsel». Herausgegeben von Ernst Pfeiffer, Frankfurt am Main, 1975. Датировка соответствует оригиналу. В квадратные скобки заключены даты, проставленные немецким публикатором. Отточием в угловых скобках отмечены сокращения, сделанные составителем данной подборки.

 

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ – ЛУ АНДРЕАС-САЛОМЕ

Мюнхен, 13 мая 1897

<…> Вчера мне не впервые довелось сумерничать с Вами. В моей памяти сохранилась еще одна встреча, которая настоятельно потребовала от меня заглянуть Вам в глаза. Это было зимой, и мои чувства и помыслы, которые ветер весны обычно разносит по всему белу свету, были тогда заперты в тесной комнате и отданы тайному труду. В те дни в мои руки попал апрельский номер журнала «Нойе дойче рундшау» за 96-й год, присланный д-ром Конрадом 2. В письме Конрад обратил мое внимание на опубликованное в этом номере эссе «Еврей Иисус» 3. Почему? Д-р Конрад прочитал тогда несколько частей из моих «Видений Христа» (пять в скором времени должны появиться в журнале «Гезелыпафт») и предположил, что меня должно заинтересовать это остроумное сочинение. Он ошибся. Не интерес вел меня все дальше вглубь этого откровения, доверие и вера шли впереди, указывая мне путь, пока наконец душа моя едва ли не возликовала: то, что воплотилось в моих мечтательно-эпических «Видениях», в эссе было выражено удивительно ясно, с безмерной силой глубочайшего убеждения. Именно эта странная встреча припомнилась мне вчера.

Видите ли, милостивая государыня, благодаря непоколебимой скупости и не знающей жалости силе Ваших слов мое сочинение было освящено и санкционировано в моих собственных глазах. Я чувствовал себя человеком, чьи возвышенные мечты со всем, что есть в них хорошего и плохого, воплощаются в жизнь; ибо Ваше эссе относилось к моим стихам, как мечта к действительности и как желание к исполнению.

Теперь Вы понимаете, как я мечтал о нашей вчерашней встрече в вечерних сумерках? 4

Все это я мог бы сказать Вам вчера; за чашкой чая так легко сказать несколько теплых слов, полных сердечного восхищения. Но для меня важно было другое. В ту первую встречу я был с Вами наедине и должен был остаться наедине – теперь, когда сердце мое переполнено благодарностью за то освящение.

Со мной всегда так: когда человек испытывает к другому человеку благодарность за что-то для него очень важное, благодарность эта должна остаться тайной между ними.

Быть может, мне доведется когда-нибудь прочитать Вам то или иное из названных «Видений», как только у меня появятся их копии. Я сделаю это с огромной радостью.

Я надеюсь встретить Вас завтра, в пятницу, если Вы, милостивая государ ыня, сочтете возможньм прийти в театр на Садовой площади.

Эти слова – выражение давней, давно искавшей выхода благодарности; как особую милость воспринимает возможность высказать их

Ваш Рене Мария Рильке.

 

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ – ЛУ АНДРЕАС-САЛОМЕ

Мюнхен, 5 июня 1897

<…> Любите ли Вы розы? Мне кажется, все розы мира цветут для Вас и благодаря Вам и лишь по доброте душевной Вы позволяете весне присваивать их и делать вид, будто они принадлежат ей.

Сейчас я закрываю пакет с рукописями: в нем «Видения», 12 новелл, многие из которых я потом Вам прочту, заметки, письма и «Руфь»5.

Неужели не я написал эти стихи в каком-нибудь сне, полном предчувствий?

«… пока весь мир не рухнет ниц,

Мне оставляя лишь истому,

Лишь благодарность без границ

И лишь любви бездонный омут» 6.

Если бы их не было, я написал бы теперь их сам. Как хорошо, что они есть. Благодаря им возникла странная ситуация: о полноте своего счастья я могу рассказать Вашими собственными словами… И Вы поймете, как я счастлив. Не правда ли?

До свидания, Рене.

 

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ – ЛУ АНДРЕАС-САЛОМЕ

[Мюнхен, 8 июня 1897]

<…> Мой чистый источник! Как благодарен я тебе. Только в тебе я хочу видеть цветы, небо и солнце. На что ты ни взглянешь, все становится во много раз прекраснее и сказочнее; цветок у обочины, который – я знаю это из прежних времен, когда смотрел на мир без тебя, – дрожал от холода во мху, одинокий и поблекший, озаряется твоей добротой, чуть вздрагивает и почти касается головкой неба, что отражается в твоих глубинах. И пыльный солнечный луч, едва приблизившись к тебе, проясняется и рассыпается тысячами искр в светлых волнах твоей души. Мой чистый источник! Сквозь тебя хочу я смотреть на мир; ибо тогда я вижу не мир, а только тебя, тебя, тебя!

Ты – праздник моей души. И когда я иду к тебе во сне, в волосах моих всегда цветы <…>

 

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ – ЛУ АНДРЕАС-САЛОМЕ

[Мюнхен, 9 июня 1897]

<…> Щедрая, ты одариваешь мою ночь снами, мое утро – песнями, мой день – смыслом и мой вечер – мечтами о солнечном свете. Ты одариваешь без конца. И я опускаюсь на колени и протягиваю руки, чтобы принять твои милостивые дары. О, щедрая! Я стану тем, кем ты пожелаешь. В зависимости от того, сердишься ты или улыбаешься, я буду рабом или королем. Только ты можешь делать из меня, что хочешь.

Я буду часто, часто говорить тебе об этом. Все проще и незамысловатее будут становиться, вызревая, мои признания. И когда однажды я скажу тебе об этом совсем просто и ты меня поймешь – наступит наше лето. И продлится до конца дней твоего Рене.

Придешь сегодня?

 

ОТРЫВКИ ИЗ ФЛОРЕНТИЙСКОГО ДНЕВНИКА РИЛЬКЕ, ОБРАЩЕННЫЕ К ЛУ

[6 июля 1898] «Я пришел к тебе, полный будущим. Но мы по привычке начали жить нашим прошлым. Как мне было заметить, что ты станешь свободной и праздничной, ведь я доверчиво видел в этом дневнике не тебя, а только твою снисходительность и мягкость, твое желание внушить мне мужество и радостное настроение. В тот момент ничто не могло меня возмутить больше, чем это. Я ненавидел тебя, как нечто слишком великое. Мне тогда хотелось быть богатым, одаривающим, великодушным хозяином, а ты должна была прийти, ведомая моей заботливостью и любовью, и раствориться в моем гостеприимстве. Но рядом с тобой я снова предстал жалким попрошайкой на самом дальнем пороге твоего существа, покоящегося на таком широком и прочном фундаменте. Какой смысл был в моих привычных праздничных словах?»

«Когда ты спросила меня, что я намерен делать в будущем, и я в тревоге провел ночь без сна, мне стало ясно, когда на следующее утро я снова увидел тебя, что ты, всегда новая, всегда молодая, будешь для меня вечной целью и что дня меня есть лишь одно осуществление, включающее в себя все остальное: идти навстречу тебе».

 

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ – ЛУ АНДРЕАС-САЛОМЕ

[С. -Петербург, 11 августа 1900]

Я получил твое письмо, твое милое письмо, которое каждым своим словом оказывает на меня благотворное действие, которое как бы окатывает меня высоким рокочущим прибоем, которое словно окружает меня садами и раскидывает надо мной купол неба, которое дает мне силы высказать тебе то, что я тщетно пытался сделать в моем последнем тягостном письме, – то, что я тоскую по тебе и что мне было безмерно страшно жить все эти дни без вестей о тебе, дни после такого неожиданного и скорого прощания, под грузом враждебных впечатлений от этого гнетущего города, в котором ни одна вещь не напоминает о тебе, удалившейся от меня. Вот почему я написал тебе то безобразное письмо 7, в котором тщетно пытался избавиться от заброшенности, от непривычного и невыносимого одиночества, оно возникло из нетерпения, из замешательства и смятения, из того, что должно было показаться чуждым той красоте, которая снова окружает твою жизнь дома.

Сейчас мне почти невыносима мысль, что в великом многоголосии, в котором ты снова обрела свой голос детства, мой голос должен казаться чужим, единственный банальный мирской голос среди священных слов и тишины, из которых теперь сотканы твои дни. Разве не так все было? Боюсь, что именно так. Что мне теперь делать? Могу ли я этим письмом сделать прежнее как бы несуществующим? В этом слышны отголоски твоих слов, прежнее родилось из твоего отсутствия, из того, что я ничего не знал о тебе, и теперь, когда я получил от тебя ответ, оно уже не имеет права на существование… или все-таки имеет, не так ли?

<…> Пожалуйста, уже в это воскресенье будь здесь. Не поверишь, какими длинными могут быть дни в Петербурге. И при этом в них мало что происходит. Жизнь здесь – бесконечная беготня, не достигающая цели. Идешь, идешь, едешь, едешь, и первое впечатление, куда бы ты ни прибыл, – собственная усталость. Кроме того, даже самые дальние поездки почти всегда кончаются ничем. И все же, вопреки всему я знаю одно: мы увидим еще много прекрасного, когда ты вернешься. Вообще последние две недели все мои мысли кончаются этими словами: когда ты вернешься… <…> Возвращайся скорее!

Твой Райнер.

 

ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА ЛУ АНДРЕАС-САЛОМЕ, КАСАЮЩИЕСЯ РИЛЬКЕ

3.1.1901. «К обеду пришел Райнер, потом мы отправились к «Волге»8 через лес, на обратном пути он был уже залит лунным светом. Вечером наверху, в голубой мансарде, у рождественской елки с зажженными свечами, Райнер читал песни инока9 и другие песни. После ужина внизу, когда мы беседовали, в моей душе настойчиво всплывал материал, связанный с Николаем Толстым 10, впервые как целое, требующее неотложного воплощения: он дремал во мне с тех пор, как мы побывали в Новинках. И вот теперь, после отшумевшего Рождества… Николай Толстой словно явился к нам с новогодним визитом, держа шляпу в руке, – чтобы пробудить память о счастливых новогодних днях предчувствием этого материала».

10.1.1901. «После обеда, прогуливаясь с Райнер ом в лесу при чудесной солнечной погоде с легким морозцем, столкнулись за Грюневальдским озером с Герхартом Гауптманом и Гретой 11 и продолжили дальнюю прогулку вместе. Послезавтра мы приглашены к Герхарту…

Но в трудах и борениях этих дней я все же иногда вела себя дома отвратительно. Задним числом я всегда страшно жалею об этом. Мне понадобилось бы море любви, чтобы загладить свою вину. Я просто чудовище. (Плохо я вела себя и по отношению к Райнеру, но это никогда не причиняло мне боли.)»

20.1.1901. «Вчера и сегодня бездельничала в свое удовольствие. Сегодня к вечеру вычеркивала без разбору, но в общем и целом сохранила написанное 12 <…> Горе тому, кто теперь захочет убить во мне это! За окном идет дождь. Я способна на жестокость, лишь бы Р. ушел, ушел совсем. (Он должен уйти.)»

 

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ – ЛУ АНДРЕАС-САЛОМЕ

[Предположительно сразу после трудного разговора, за которым последовало расставание.]

 

I

Не видя тебя, я блуждаю во мгле, я, словно слепой, бреду по земле. И дней сумасшедшая толкотня – как занавес, скрывший тебя от меня. Я смотрю на него: не взовьется ли он, не объявится ли моей жизни закон, моей жизни смысл, моей жизни струя, но она же – погибель моя…

 

II

Ты льнула ко мне. То была не игра. Так к глине льнет рука гончара, наделенная силой великой творца. Светлый образ витал надо мной без конца. Но устала рука, перестала держать, я упал – и осколков уже не собрать.

 

Ш

Была ты мне ближе и больше, чем мать, другом была – по-мужски настоящим, женою – другой такой не сыскать, но милым ребенком бывала ты чаще. Нежнее тебя я людей не встречал и тверже, когда меня жизни учила. Ты небом была мне, началом начал. Ушла ты – и бездна меня поглотила.

 

ЛУ АНДРЕАС-САЛОМЕ – РАЙНЕРУ МАРИИ РИЛЬКЕ

[Шмаргендорф, 26 февраля 1901]

Последнее напутствие 13.

Сейчас, когда все вокруг меня залито солнцем и объято тишиной, когда труд жизни созрел и приятно закруглился, дорогая нам обоим, не сомневаюсь в этом, память о том, что в Вольфратсхаузене я была тебе как мать, побуждает меня исполнить свои последний долг перед тобой. Позволь же мне как матери рассказать об этой своей обязанности, которую я взяла на себя много лет назад после продолжительной беседы с Цемеком. Если ты по-прежнему будешь блуждать в неизвестности, то отвечать за себя придется тебе одному; однако на тот случай, если ты определишься в жизни, ты должен узнать, почему я без устали указывала тебе вполне конкретный путь к здоровью: потому что Цемек выразил опасение, что ты можешь разделить судьбу Гаршина. Того в тебе, кого ты и я называли «Другим», то подавленного, то возбужденного, то чересчур робкого, то излишне восторженного, он хорошо знал как зловещего типа, способного довести душевные неурядицы до болезни позвоночника или до помрачения духа. Но этого не должно случиться! В «Песнях иноческих», в прежние времена, прошлой зимой, этой зимой я видела тебя здоровым! Пойми же мой испуг и мою вспыльчивость, когда ты снова сорвался и я опять увидела симптомы старой болезни. Опять паралич воли наряду с внезапными нервными всплесками волевых усилий, которые разрушают внутренний строй твоей натуры, легко поддаются внушению и избегают погружаться в полноту прошлой жизни, избегают ассимилировать и перерабатывать впечатления, без чего невозможно выстраивать себя заново. Опять колебания и нерешительность вкупе с многословными уверениями и торжественными обещаниями, в которых больше безрассудства, нежели желания быть искренним! Постепенно я и сама стала чувствовать себя выбитой из колеи, чрезмерно уставшей, измученной, я лишь механически шла рядом с тобой, не могла относиться к тебе с прежней теплотой, истощала собственную нервную энергию! В конце концов мне пришлось все чаще отталкивать тебя, и если я снова и снова заставляла себя быть с тобой, то только из-за предостережения, сделанного Цемеком. Я чувствовала: ты сможешь выздороветь, если только преодолеешь себя! К этому добавилось еще одно обстоятельство, в чем-то сходное с трагической виной перед тобой, – а именно то, что я, вопреки своему возрасту, после Вольфратсхаузена продолжала расти, внутренний рост все продолжался и продолжался вплоть до того, о чем я так весело рассказьюала тебе в момент расставания, – вплоть до возвращения в юность, как ни странно это звучит. Ибо только теперь я чувствую себя юной, только теперь я могу быть такой, какой другие бывают в восемнадцать лет, – в полном смысле самой собой. Вот почему твой образ, такой дорогой и близкий мне в Вольфратсхаузене, все больше и больше терялся в моих глазах, становился маленькой деталью большого ландшафта, подобного тем, какие мы видели на Волге, и хижина посреди этого ландшафта уже не была твоей. Сама того не сознавая, я повиновалась великому предназначению своей жизни, которая, улыбаясь, уже протягивала мне свой нежданный подарок. Я принимаю его с глубоким смирением и провидчески взываю к тебе: иди тем же путем навстречу своему таинственному Богу! Он свершит то, что уже не по силам мне, что я давно уже не могу делать с полной отдачей: подвигнет тебя к свету и зрелости. Издалека шлю я этот призыв к тебе, это все, что я могу сделать, чтобы уберечь тебя от «наихудшего часа», о котором говорил Цемек. Вот почему я была так взволнованна, когда во время прощания написала на листке бумаги те последние слова 14, – потому что не могла произнести их вслух.

 

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ – ЛУ АНДРЕАС-САЛОМЕ.

Париж, 23 июня 1903

Вот уже несколько недель я хочу написать тебе пару слов и не решаюсь из страха, что они окажутся преждевременными; но кто знает, когда настанет его «наихудший час»?

Этим летом, в июле и августе, я буду в Германии (вероятно, в Ворпсведе).

Если бы я мог в это время хотя бы раз, на один-единственный день найти приют в вашем доме! Не знаю, возможно ли это <…>

 

ЛУ АНДРЕАС-САЛОМЕ – РАЙНЕРУ МАРИИ РИЛЬКЕ

Вестенд, Берлин, 27.VI.1903

Дорогой Райнер, в любое время ты можешь бывать у нас, как в трудные, так и в благоприятные для тебя часы. И все же я предлагаю: давай сначала уговариваться письменно. Для нас, двух старых бумагомарателей, в этом не будет ничего неестественного… <…>

 

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ – ЛУ АНДРЕАС-САЛОМЕ

Париж, последний день июня 1903

Благодарю тебя, Лу, за твое маленькое письмо, которое я могу читать часами, точно большое послание. От него исходит умиротворение, которое я воспринимаю всеми своими чувствами, в нем я ощущаю ту доброту, по которой узнал бы тебя среди тысяч других людей.

  1. Irmgard Hulsemann, «Mit dem Mut einer L6win». Lou Andreas-Salome, Miinchen, 2000,» S. 319. []
  2. Михаэль Георг Конрад (1846 – 1927) – немецкий писатель, тяготевший к натурализму; соиздатель выходившего с 1885 года литературного и общественно-политического журнала «Гезельшафт». Цикл «Видения Христа» остался незавершенным, публикация в журнале так и не была осуществлена[]
  3. В эссе «Еврей Иисус», одной из многих работ Лу Андреас-Саломе по истории религии, она, полемизируя с антропоморфными представлениями о происхождении религии, призывала исходить из «обратного воздействия» божества, откуда бы оно ни взялось, на сознание верующего. []
  4. Под «встречей в вечерних сумерках» скорее всего имеется в виду упомянутая в воспоминаниях Лу Андреас-Саломе «Прожитое и пережитое» встреча на одном из театральных представлений в Мюнхене, где писатель Якоб Вассерман познакомил ее с Рильке.[]
  5. 12 новелл – большинство вошло потом в сборник «По жизни» (Штутгарт, 1898); некоторые из них Рильке печатал в журналах. «Руфь»- повесть Лу Андреас-Саломе, вышедшая в 1895 году. После прочтения Рильке возвращает ее автору. []
  6. Слегка измененные Рильке начальные строки стихотворения из повести Лу Андреас-Саломе «Руфь». Здесь и далее перевод стихов мой. – В. С.  []
  7. После второго, длительного, путешествия по России Лу Андре-ас- Саломе, видимо, внутренне уже решившая расстаться с поэтом, уехала одна к родным, на их дачу в Финляндию, оставив Рильке на несколько недель одного в незнакомом городе. Должно быть, почувствовав неладное, он написал ей «безобразное» письмо, требуя выяснения отношений. В ответ она попыталась успокоить его. Оба этих письма не сохранились.[]
  8. «Волга» – пруд вблизи Шмаргендорфа, названный так в память о путешествии в Россию.[]
  9. Стихотворения, вошедшие в первую книгу «Часослова», озаглавленную «О житии иноческом». []
  10. Имеется в виду замысел повести «Родинка», в значительной части основанной на воспоминаниях о посещении графа Николая Толстого в его имении Новинки в Тверской губернии. Тогда же Лу Андреас-Саломе и Рильке побывали в гостях у крестьянского поэта Дрожжина в деревне Низовка. []
  11. Грета – Маргарете Маршальк, ставшая после развода Гауптмана с Марией Тиман его женой.[]
  12. В это время Лу Андреас-Саломе интенсивно работала над «русской» повестью «Родинка» и воспринимала присутствие болезненно-мнительного Рильке как помеху своему труду. []
  13. До конца своей жизни Лу Андреас-Саломе так и не узнала, что этот документ, в котором она отмежевывается от поэта во имя новой привязанности, сохранился в архиве Р. М. Рильке.[]
  14. На обратной стороне присланного Рильке счета от молочника Лу Андреас-Саломе торопливо написала: «Если когда-нибудь, много позже, у тебя будет плохо на душе, тогда ты найдешь у нас приют в свой наихудший час». []

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №3, 2001

Цитировать

Рильке, Р. Райнер Мария РИЛЬКЕ — Лу АНДРЕАС-САЛОМЕ. Из переписки. Предисловие, составление и перевод с немецкого В. Седельника / Р. Рильке, Л. Андреас-Саломе, В. Седельник // Вопросы литературы. - 2001 - №3. - C. 104-159
Копировать