Пути русской критики

В. И. Кулешов, История русской критики XVIII-XIX, веков. Изд. 2-е, исправленное и дополненное, «Просвещение», М. 1978, 526 стр.; «Русская критика XVIII-XIX веков. Хрестоматия». Составитель В. И. Кулешов, «Просвещение», М. 1978, 447 стр.; «Русская литературная критика XVIII века. Сборник текстов». Составление, редакция, вступительная статья и примечания В. И. Кулешова. «Советская Россия», М. 1978, 397 стр.

Во втором издании монографии «История русской критики» В. Кулешов видоизменил определение критики как одной из разновидностей литературной деятельности. Если раньше на первом месте значилось «теоретическое самосознание литературных направлений», а в конце – «способ истолкования и оценки художественных произведений», то теперь порядок характеристик изменился: «критика – это способ истолкования и оценки художественных произведений в свете определенных концепций, теоретическое самосознание литературных направлений, активное средство борьбы за утверждение их творческих принципов» (стр. 3).

Казалось бы, перемена слагаемых… Однако, на мой взгляд, она влияет на смысл понятия и знаменательна именно в этом – историческом – труде. Порядок характеристик в новом варианте определения соответствует общей логике исторического движения критики – от ее зачаточных форм к формам зрелым.

Ныне часто спорят о том, что есть критика: наука, искусство, публицистика или некий симбиоз? Между тем если подойти к определению критики с действительно научных позиций, если идти от абстрактного (простого) к конкретному (сложному), то теория критики «подсказывается» ее историей.

Простейшим элементом любой критики («суда») является оценочное суждение: это – хорошо, это – плохо. Да вот и хрестоматийные места из Белинского и Чернышевского: «Критика происходит от греческого слова, означающего «судить»; следовательно, в обширном значении, критика есть то же, что «суждение». Поэтому есть критика не только для произведений искусства и литературы, но и критика предметов наук, истории, нравственности и пр.» ¹. «Критика есть суждение о достоинствах и недостатках какого-нибудь литературного произведения» ².

Оценка, суждение, адресованные фактам искусства, становятся критикой художественной, выражением эстетического вкуса: это – прекрасно, это – безобразно, это – нравится, это – не нравится.

Как только эстетический вкус выходит на публику и претендует быть мнением общественным, от него требуют доказательств, аргументов, обоснований. Иерархия критической аргументации в ее полном, разветвленном виде отражает рациональную структуру критической мысли.

Обоснование оценки – это апелляция к некоему общему началу: принципу, правилу, норме, идеалу, закону. «Критиковать – значит искать и открывать в частном явлении общие законы разума… и определять степень живого, органического соотношения частного явления с его идеалом» ³.

Закон, норма предполагают иллюстрацию в конкретном образце. Образец сличается с живым фактом. Тут критик поистине становится ловцом соответствий и несоответствий. Расхождения факта и образца рано или поздно вызывают необходимость уточнить норму, закрепить в «кодексе» новые примеры и привести общие начала в систему. Критика обращается к эстетике, а последней предстоит развернуть понятия о красоте и художестве, создать теоретический «проект» искусства. Пока эстетика ищет своих путей в сфере умозрения, живая критика выходит один на один с литературной действительностью, пытается осознать и проанализировать ее как нечто наличное, существующее, реальное. И становится «движущейся эстетикой», переходит к исследованию. Дух познания рано или поздно ставит «судей вкуса» перед проблемой «искусство и жизнь», увлекает критическую мысль за пределы текста, в круг социальных идей – этики, философии, публицистики. Это прямое следствие принадлежности критики к общественному мнению.

Так вот: именно второе определение В. Кулешова как верна теоретическая посылка оказывается необходимым и полезным при обращений к литературной эмпирике, при осмыслении путей русской критики XVIII-XIX веков.

Для всех, кто интересуется историей отечественной словесности, выход в свет хрестоматии «Русская критика XVIII-XIX веков» и в особенности сборника текстов «Русская литературная критика XVIII века» – событие отрадное. При сегодняшнем стремлении к перечитыванию классики, при общем росте «уважения к преданию» публикация оригинальных, подчас редких и полузабытых произведений русской критики – дело в высшей степени нужное и плодотворное. Своевременность подобных публикаций ощущается еще сильнее, когда берешь в руки солидный труд В. Кулешова, выпущенный в качестве учебника для университетов и педагогических институтов. При всей своей пропедевтической компактности, это исследование имеет большое систематизирующее значение.

Опираясь на ленинское учение о трех этапах освободительного движения в России как на принцип основной периодизации, автор осветил вкратце деятельность ведущих русских критиков XVIII-XIX веков, нарисовал картину формирования различных эстетических идей и их преломления в индивидуальном творчестве. Внутренним стержнем исторического анализа здесь является судьба реалистического направления в русской критике, направления, которое сначала вызревало по мере перехода словесности от классицизма к сентиментализму и романтизму, а затем развивалось в условиях острой идейной борьбы, отражая общий ход общественной мысли.

При знакомстве с рецензируемыми книгами неизбежно возникает желание вернуться ко многим авторам и их статьям, вникнуть в смысл давних литературных споров я конкретных суждений, извлечь из пройденного долговременный творческий опыт.

Сборник критических текстов XVIII века подкупает уже самим материалом. Поистине перед нами собрание памятников российской словесности. М. Ломоносов, Г. Теплов, В. Тредиаковский, А. Сумароков, В. Лукин, Н. Новиков, Д. Фонвизин, П. Плавильщиков, И. Крылов, М. Херасков, Г. Державин, Н. Карамзин, Н. Николаев, А. Радищев… Их сочинения позволяют воочию увидеть, как русская критика шаг за шагом нащупывала дорогу, расширяла языковой и мыслительный диапазон.

Если критику XVIII века можно представить с достаточно» полнотой в одном сравнительно небольшом томе, та русская критика века XIX просится в гораздо большие объемы. Естественно, что В. Кулешову, как составителю хрестоматии, пришлось специально отметить: данная книга лишь частично восполняет «нехватку материалов», не исчерпывая при этом даже «минимум необходимых текстов». Тем не менее составитель в целом весьма удачно отобрал статьи В. Тредиаковского и А. Сумарокова, М. Хераскова и А. Мерзлякова, А. Бестужева и В. Кюхельбекера, К. Рылеева и В. Белинского, Н. Чернышевского и Н. Добролюбова, Н. Шелгунова, П. Ткачева я Н. Михайловского, справедливо полагая, «что важно ощутить тот живой контекст, в котором появились изучаемые статьи, услышать полноголосие споров вокруг литературных направлений». Наряду с произведениями общеизвестными, поистине хрестоматийными, здесь помещены работы авторов, чьи имена давно не встречались на страницах новых изданий. Таковы фрагменты печатных выступлений П. Вяземского, И. Киреевского, братьев Полевых, К. Аксакова, С. Шевырева, Ю. Самарина, А. Дружинина….

У каждого из этих деятелей своя судьба, но, не анализируя их суждений, позиций, раздумий, невозможно составить себе реальную картину русской критики. И конечно, жаль, что в хрестоматийном ряду не нашлось пока места для иных достойных имея, скажем для Н. Надеждина, А. Григорьева⁴, В. Майкова, П. Анненкова, П. Лаврова… Правда, и такая – более обширная – публикация не решила бы задачи основательного знакомства с нашим критическим наследием. Поэтому остается надеяться, что воспроизведение памятников русской критики во всем ее многообразии будет с успехом осуществлено «Библиотекой русской критики» (изд. «Советская Россия»), серией «Русская литературная критика» (изд. «Художественная литература») и серией «Памятники эстетической мысли» (изд. «Искусство»).

Думается, ныне возникает потребность в координации общих усилий, чтобы вести дело переиздания по возможности рационально, не дублируя друг друга.

Журнальные споры, живой контекст литературы, неповторимые писательские лица, пути критической мысли… Новые книги приобщают нас к прошлому, оживляют его, помогают вглядеться в литературное развитие.

Когда мы говорим о сопряжении теории критики и истории критики, то, разумеется, этот шаг не следует понимать буквально, как стремление подвести богатство реалий под некую схему. Наука рациональна, но в жизни и в слове много своеобычного. Подлинная наука об этом всегда помнят.

Мели высматривать проблески критического жанра в мозаике теистов, то, как верно замечает В. Кулешов» элементы критики «встречаются уже в древней русской, допетровской литературе» («Русская литературная критика XVIII века», стр. 5).

Но почему можно утверждать, что критический «суд» проявился уже в полемике автора «Слова о полку Игореве» с «Бояном вещим», в манускриптах Максима Грека, Иосифа Волоцкого, Нила Сорского, в переписке Курбского с Грозным?» Да потому, что у нас имеется общее понятие (определение), благодаря которому ми различаем, критические элементы в синкретических текстах.

Зачастую бывает рискованно спрашивать откуда начинается жанр. В. Кулешов, однако, пытается указать начало начал. Сравнивая в предисловии к сборнику текстов XVIII века Ломоносове с Тредиаковским он пишет: «И это вопрос принципиальный: кто положил начало русской критике, – поскольку критика есть теоретическое самосознание литературы. Именно 1739 год следует считать началом новой русской литературы и русской литературной критики. В этом году… Ломоносов представил академии свою «Оду на взятие Хотина» и «Письмо о правилах российского стихотворства» (там же, стр. 13).

Сколь ни замечателен сей факт, вряд ли имеет смысл придавать ему столь основополагающее значение. К тому же В. Кулешов в данном случае взял за точку отсчета лишь часть собственного определения критики – «теоретическое самосознание», хотя за исходную типологическую примету критики им самим признана оценка литературного факта.

Не будем сейчас выяснять, кто первым в русской литературе дал «отзыв» на чужое произведение и выказал тем самым свой вкус. Гораздо любопытнее сама деятельность Ломоносова. Тут просвечивает характер литературной эпохи, ее этикет, ее культурный «механизм». Ломоносов выступил перед обществом как эстетик и писатель в едином лице, но эстетическая «литературно-нравоучительная» цель стояла у него на первом месте. Он и произведение сотворил – вот оказия! – не ради него самого, а для образца – в качестве некоего стихотворного «макета». Именно эталонная функция «Оды на взятие Хотина» была в тот момент первостепенна, хотя при этом за одой, естественно, сохранялась самостоятельная художественная и смысловая роль.

Не удивительно, что в сборнике памятников XVIII века многие статьи не принадлежат критике как таковой. Это в немалом числе риторики и пиитики, типичные для классицистского этапа, когда в литературе господствовал формальный регламент и нормативизм. По историческим причинам составление литературных норм заметно опережало в ту пору опыт сочинительства и деятельность вкуса. Оценки, мнения, разборы начинают мелькать в журналах и брошюрах по мере накопления художественных творений, вместе с борьбой авторов за престиж и приоритет. По наблюдению В. Кулешова, в это время критика «билась между двумя крайностями: с одной стороны – освященные традицией «вечные» правила искусства, с другой – полный произвол личного вкуса» («История русской критики», стр. 14).

Удивительно ли, что, имея за плечами жесткий эстетический кодекс и столкнувшись с произволом личного вкуса, критика стала заботиться о кодексе собственном. В этом деле первенство действительно принадлежит Ломоносову, выступившему со своеобразной критикой критики – «Рассуждением об обязанностях журналистов…».

В течение XVIII века критика настойчиво стремится стать «наукой вкуса» (термин Карамзина), Приобрести, как пишет В. Кулешов, «смысл аргументированного рассуждения». Предмет критики в эту эпоху – по преимуществу стиль, слог, грамматика, поэтика изящного… О стихосложении придирчиво спорят Ломоносов, Сумароков, Тредиаковский, затем «шишковисты» и «карамзинисты». Да еще и романтики не прочь просеять новоявленные творения сквозь филологическое сито, хотя в литературе все громче звучит протест против «мелочной критики».

Свою задачу критика этого периода видит прежде всего в установлении соответствий или несоответствий между «законами» стихосложения, драматургии и результатами сочинительства. По-прежнему факты литературы воспринимаются во многих ситуациях чисто парадигматически – как образцы и примеры искусства. Поиск соответствия суждения предмету заставляет критиков непрестанно взывать к справедливости, здравости и бесстрастию. В век идеологии просвещения и рационализма развитие критики чем-то напоминает развитие правосознания и морали, а литераторы озабочены темой формального права.

«Это было время выработки навыков объективного суждения, свободного от предвзятости и пристрастности»; – отмечает В. Кулешов («Русская литературная критика XVIII века», стр. 8).

Рост литературы и журналистики придавал более четкие очертания отношениям писателя, читателя, редактора; Наметились предпосылки для возникновения социальной роли «критик». Эстетическое содержание разборов становится год от года богаче, шире. Проблемы стихосложения сменяются проблемами поэтического правдоподобия, драматического мастерства, психологической лепки характеров. Усиливается интерес к историческому обозрению, аттестация достоинств и недостатков сочетается с попытками распределить места сочинителей на литературной арене.

Дискуссия романтикой с классицистами выливается в стремление объять взором природу новой поэзии, указать ее существо и источники истинных «красот».

В. Кулешов прослеживает, как обновляется взгляд на культурный и общественный смысл литературного труда. Поэт становится в глазах публики творцом высокого духа, действующим что воле свободного вдохновения и ради познания идеалов красоты. Его цель – открытие всеобщих нравственных движений человеческого сердца и души, борьбы личных страстей и чувств, облаченных в форму самобытной народности. Критики начинают измерять работу художника не столько соответствием его труда писаному правилу, сколько полноценностью закона, который признан поэтом над самим собой в качестве идеальной щели. «Красоты» произведения ставятся в зависимость от новизны замысла, слиянности идеи и образа, характерности лиц, ситуаций, нравов.

В. Кулешов удачно раскрывает противоречия эстетических дискуссий этого переходного периода, обращаясь к фигуре А. Мерзлякова – одного из зачинателей критики XIX века: «Мерзляков то предлагал все критерии приводить к одной общей «эстетической» точке (ради этого и создавалась риторика), то полностью расписывался в невозможности установить какие-либо законы, «высшее начало»… Так, на распутье, не дав ответа, каким же образом «одного критикою» можно поверять опыты искусства и почему критика не наука, Мерзляков и остановился» («История русской критики», стр.90).

Романтизм с его настоятельными поисками самовыражения дает сильный толчок философской эстетике и философической критике. Обе пытаются поставить аналитическую аргументацию на прочный научно-метафизический фундамент, ищут целостную, всеобъемлющую идею изящного на ниве «любомудрия», в трактатах немецких теоретиков, особенно у Шеллинга.

В своих исканиях романтическая философская эстетика все заметнее выносит на передний план идею народности. Собственно, эта идея начинала рождаться уже в критике ХУШ века, на что В. Кулешов обращает особое внимание, В отзывах и трактатах В. Лукина, П. Плавильщикова, Н. Новикова, Д. Фонвизина, И. Крылова, Н. Карамзина все чаще появлялись выпады против неумения писателей кроить повествование из материн национальных нравов. Вот рассуждение П. Плавильщикова «Театр»: «Отечественность в театральном сочинении, кажется, должна быть первым предметом»; «…Мы не можем подражать слепо ни французам, ни англичанам; мы имеем свои нравы, свое свойство, и, следовательно, должен быть свой вкус» («Русская литературная критика XVIII века», стр. 218, 219).

Позднее Карамзин, призывая писателей писать живые черты времени, избирать предметом художеств случаи и характеры российской истории, настаивал; «Таланту русскому всего ближе и любезнее прославлять русское…» (там же, стр. 310).

В. Кулешов подробно анализирует исторический смысл этих тенденций: «Идея народности влекла за собой необходимость борьбы с подражательностью, за самобытную русскую литературу, поиски русского национального характера в патриотических, освободительных и гражданских деяниях русских людей» («История русской критики», стр. 79).

Романтизм с его тягой к философическим универсалиям сообщает идее народности более сложный смысл, требует не только верного не подражательного отображения народа и местности, но и проникновения в суть народного духа. А. Бестужев-Марлинский, выступая против «безнародности» в литературе и воплощая идеи «декабристского романтизма», писал: «Чтобы узнать добрый, смышленый народ наш, надо жизнью пожить с ним, надо его языком заставить его разговориться» ⁵ (из письма к Н. Полевому, которое, к сожалению, не вошло ни в один из указанных сборников). Сходные мотивы слышны и в отзыве И. Киреевского о поэзии Пушкина: «Мало быть поэтом, чтобы быть народным; надобно еще был» воспитанным, так сказать, в средоточии жизни своего народа, разделять надежды своего отечества, его стремление, его утраты, – словом, жить его жизнью и выражать его невольно, выражая себя» («Русская критика XVIII -XIX веков», стр. 94).

Поиски централизующей идеи в современном искусстве – важнейшая черта философского периода русской критики.

Но доколе она подчиняла разговор о «народном», «истории», «судьбе человеческой» умопостигаемым формулам, ей предстояло, как верно отмечает В. Кулешов, оставаться в достаточно отвлеченной сфере. В то же время живая литература, идущая навстречу народной жизни, вплотную подвела прогрессивных романтиков к идее «действительности». Н. Полевой, И. Киреевский и особенно Н. Надеждин подготовили переход этой категории в центр литературного и критического мышления. Окончательное ее главенство в общем сознании закрепил Белинский – основоположник демократического направления русской «реалистической критики» и «реалистической критики» как таковой.

Однажды Лев Толстой сравнил путь нашей литературы с параболой, вершина которой – Пушкин. Думается, если продолжить это сравнение, то путь нашей критики можно представить параболой, вершина которой – Белинский.

«Белинский, – пишет В. Кулешов, – был «центральной натурой» в истории русской критики 30 – 40-х годов и всего XIX Века. Именно он создал эстетический кодекс реализма, стройную концепцию истории русской литературы. Он смог привести к окончательному синтезу все лучшие достижения предыдущей русской критики» («История русской критики XVIII-XIX веков»).

В. Кулешов справедливо напоминает, что выработка теории реализма представляла собой сложный и противоречивый процесс. Споры велись не только с «внешними» противниками из лагерей «чистого искусства» и «ложно-величавой школы», но и внутри реалистического направления. «И это естественно, – говорит В. Кулешов. – Нет «чистых» направлений как в литературе, так и в критике» («История русской критики XVIII-XIX веков», стр. 81). Все верно. Но, признавая «естественность» этого факта, мы одновременно подходим и к одной из глубинных проблем критического анализа: как уследить за многообразием живого искусства, как воздать должное разнохарактерным художникам-современникам и раскрыть смысл их творений, не утратив в то же время искренности «суда» и ясной идейно-эстетической ориентации – «направления»? Уроки Белинского тут наиважнейшие.

Белинский прошел путь бурной литературной борьбы, изнурительных исканий. Но всякий раз он говорил ради жизни, о жизни, о самом волнующем, больном, животрепещущем. Его томил «голод истины» («Русская критика XVIII- XIX веков», стр. 194), и он гнался за истиной до конца дней своих.

«Действительность»! Реально это означало для критики, отмечает В. Кулешов, выход в сферу общеинтересных социальных и этических проблем, в вопросы мировоззрения и исторического развития. «Действительность»- это для Белинского человек в отношении к общему порядку, к социальному строю и бытовому укладу, к среде.

Если в статьях XVIII – начала XIX века проглядывают мотивы критики общества, обличения, выпады против невежества, крепостного права и чиновных злоупотреблений, то теперь общественно-политический мотив (идея народного счастья) берет первенство над мотивами эстетическими. Критика прочно срастается с публицистикой. «Оценки Белинского замечательны не только своей определенностью, но и гибкой диалектичностью», – пишет В. Кулешов («История русской критики XVIII-XIX веков», стр. 180).

Белинский, как показано в работе В. Кулешова, стремился органично объединить в своих суждениях о литературе и жизни социальную идею народного блага (отрицание крепостного права и фактического бесправия) с идеей добра (проповедь гуманности), идею красоты (призыв к самораскрытию таланта по законам высокой художественности) с идеей действительности (принцип правдивости). Общественные, мировоззренческие, художественные идеалы Белинского дышат неподдельным демократизмом, излучают живую творческую энергию, обнимают «временное» и «вечное». При этом литературный «суд» ведется Белинским не с точки зрения нормативного кодекса, а с точки зрения творческого идеала.

Пути русской критики со времени Белинского пролегают через поле непрерывной, очень упорной идейной борьбы. Предмет этой борьбы – концепция русской действительности, путеводная звезда – судьбы литературных «героев времени». Поистине в 40 – 60-х годах «действительность» воплотилась для критики в образе «героя времени».

В. Кулешов пользуется для анализа этой эпохи принципом идеологической типологии: критика «славянофильская», «эстетическая», «реальная», «народническая», «реакционная»… Он справедливо пишет, что в это время публицистические задачи и тенденции нередко подчиняли себе сознание литературное.

Вопрос о целостности, полноте, органичности (вспомним теорию «органической критики» А. Григорьева) критического мышления весьма сложен, требует тщательного методологического анализа. Во второй половине XIX века критика испытала на себе давление разнородных социально-философских идей, развела по разным, подчас противоположным, сторонам тему личностной этики и тему общественного устройства, дала множество разноречивых трактовок категориям «народность», «действительность», «художественность». В чем-то она сделалась утонченнее, изощреннее: освоила метод социологической редукции, накопила арсенал литературно-стилистических приемов.

Понятно, что типологические формулы относительны, иногда просто условны. Они, говорит В. Кулешов, размышляя о спорах шестидесятников, о фигурах А. Григорьева и Н. Страхова, не могут исчерпать суть индивидуальных творческих биографий. Особенно когда речь идет о людях талантливых, искренних в своих пристрастиях: «Осмысляя картину соотношения направлений в журналистике в критике второго этапа освободительной борьбы, мы должны помнить, что главным его результатом в области литературы было упрочение критического реализма. Но сам этот реализм был многолик, расслаивался на различные типологические виды, попадал в сферу питавших его или сковавших его идеологических течений, и само их взаимодействие было чрезвычайно сложным процессом» («История русской, критики XVIII-XIX веков», стр. 233).

Хочется добавить: очевидно, расслоение критики отражало не только различие идеологических линий, но и – косвенно – различие художественно-беллетристических традиций, течений. Так, «реальная критика» непосредственно вела за собой большей частью просветительскую и обличительную беллетристику. «Народническая критика» тесно связана с беллетристикой народников. Неославянофильство и «эстетическая критика» соприкасаются с традицией романтической…

Мне кажется, что понятие «реалистическая критика» допускает широкое употребление с учетом того, что в литературном сознании главенствовала идея «действительности».

Скажут: но ведь представители разных партий решали проблему «действительности» каждый по-своему?! Демократ, просветитель Белинский и охранитель Шевырев противоположно понимали вопрос об утверждении и отрицании, о протесте и примирении, о старом и новом, о России и Европе, о благе народа и государственном устройстве, о народности и патриотизме… Верно. На то она и идейная борьба. Однако возьмите статью того же Шевырева о Гоголе, перепечатанную в хрестоматии. Противник «натуральной школы» не нападает на автора «Мертвых душ» за изображение низкой действительности и не отказывает изображению в истинности: «…Наша русская жизнь своею грубою, животной, материальною стороною глубоко лежит в содержании этой первой части поэмы и дает ей весьма важное, современное, с виду смешное, в глубине грустное значение» («Русская критика XVIII-XIX веков», стр. 167).

Разве не так? Шевырев даже педалирует буквальную достоверность гоголевских образец в то время как Белинский подчеркивает пафос и народность Гоголя, Шевырева волнует «действительность» сама по себе, а отношение к ней, выбор предметов, соотношение в картине темного и светлого, пошлото и положительного начал. Покажите нам «светлое» наряду с «темным», уравновесьте добро и зло (избавив нас тем самым от грустного впечатления и недовольства жизнью вообще), и мы будем премного рады, внушает профессор писателю. А Белинского волнует историческая перспектива народной жизни, необходимость решить основной социальный вопрос века, и смотрит он на книгу и на реальность с высоты идеалов «лучшего будущего».

В. Кулешов не проводит достаточно строго различия между категориями «реалистическая критика» и «реальная критика». Поэтому когда он, характеризуя Каткова и Суворина, прибавляет к термину «реакционно-либеральная» термин «антиреалистическая», возникает вопрос: а у народников, славянофилов, почвенников критика «реалистическая» или «антиреалистическая»? А ведь дело в том, что Катков и Суворин пришли к активной борьбе с методологией «реальной критики», развиваемой, например, на свой лад Ткачевым. Вместе с тем тот же Катков, по свидетельству В. Кулешова, заботился только об «истине» в поэзии, отрицая идею «полезности» литературы. Как видим, соотношение философско-политических тенденций, художественных вкусов, эстетических оценок – явление замысловатое, далеко не всегда уместно растворять критика в идеологе, отдельного писателя со всей его биографией в формуле направления.

С другой стороны, именно политические мотивы доминируют во многих произведениях критики 60 – 80-х годов. Художественное произведение во всей его многогранности и неоднозначности часто используется только как повод для злободневной пропаганды известных общественных идей.

Иные статьи, которые шли под рубрикой «критика» и ныне относятся к жанру критики, фактически являют собой документ не столько «движущейся эстетики», сколько общественно-политической мысли, перифраз социальных учений.

Это должно быть учтено, если мы решим углубиться в русскую критику, захотим услышать полноголосие споров, ощутить литературную жизнь во всем ее человеческом и событийном разнообразии. А это нужно, чтобы приблизить к нашей современности культурный опыт прошлого, извлечь из него ценные уроки. Работа, проделанная В. Кулешовым, находится в русле этих актуальных задач, продолжая традиции исследования русской критики, заложенные трудами П. Беркова, Н. Мордовченко, А. Лаврецкого, В. Евгеньева-Максимова и других советских ученых.

1. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VI, Изд. АН СССР, М. 1955, стр. 271.[↩]
2. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч. в 15-ти томах, т. II, Гослитиздат, М. 1949, стр. 254.[↩]
3. В. Г. Белинский, Поли, собр. соч., т. VI, стр. 270.[↩]
4. Благо их однотомники были выпущены сравнительно недавно.[↩]
5. «Русские писатели о литературном труде», т. I, «Советский писатель», Л. 1954, стр. ЗСТ.[↩]