Путь драматурга
Н. Зайцев, Николай Федорович Погодин, «Искусство», М, – Л. 1958, 334 стр.
кажу сразу: книга Н. Зайцева о Н. Погодине, родившаяся из кандидатской диссертации, заключает в себе приметы тех диссертационных работ, авторы которых почитают обязательным говорить обо всем, что касается предмета исследования, и не очень заботятся о литературной форме, о жанре книги. Исследование Н. Зайцева не назовешь творческой биографией Н. Погодина, ибо в рассказе о пьесах и героях часто пропадает личность писателя – она открывается только в цитатах из погодинских суждений о драме и театре. Книга эта – и не труд о драматическом мастерстве Погодина, о неповторимых особенностях его таланта. Скорей всего, эта цепь более или менее обстоятельных характеристик всех произведений писателя, – характеристик, поставленных в связь-с общественным и литературным развитием страны. Задача тоже важная, ее решение помогает нам составить представление не только о каждой в отдельности пьесе Погодина, но проследить путь писателя, – и это хорошо, тем более что работа эта – первое исследование творчества драматурга. Обидно, однако, что наблюдения Н. Зайцева не облачены в активную литературную форму, что автор монографии чаще всего находится во власти материала, а «сюжет» его книги определяется главным образом хронологией творчества писателя. Есть и иные недостатки в этом исследовании, но есть в нем и достоинства, о которых следует сказать в первую очередь.
И. Погодин пришел в театр в 1929 году, За тридцать лет он напишет более тридцати пьес и сценариев. Как рассказать о писателе столь богатой творческой судьбы? Повторяю Н. Зайцев пошел далеко не лучшей дорогой – от пьесы к пьесе. Но в медленном течении авторских наблюдений и мыслей мы можем различит!» главные вехи писательского пути Погодина, верно отмеченные Н. Зайцевым.
«От газеты к театру» – так называется первая глава книги. В ней интересно, с хорошим знанием погодинских очерков рассказано, как рождался драматург. Н. Зайцев сопоставляет отрывки из газетных очерков со сценами из «Темпа» и «Поэмы о топоре», прослеживает, как люди, увиденные писателем в жизни, наполнялись драматургической плотью, становились литературными героями. Важно и другое: читая «границы, посвященные переходу писателя от газеты к театру, мы ясно видим истоки публицистической природы зрелой драматургии Погодина.
Подойдя к «Моему другу», Н. Зайцев задерживает наше внимание на весьма важном этапе творческого развития Погодина: именно в эту пору писатель энергично стремится к созданию полнокровного, сложного в своем богатстве характера драматического героя. Своя выводы автор монографии строит на анализе образов Гая из «Моего друга», Маши из «После бала», Константина Дорохова из «Аристократов». Он широко привлекает также высказывания Погодина, «вторые очень помогают понять творческую эволюцию драматурга. Обидно, однако, когда Н. Зайцев, цитируя писателя, в своих комментариях обедняет его мысль, обходит главное. Так, например, Н. Погодин, размышляя об «Аристократах», утверждает совершенно верное, до сих пор недостаточно понятое положение: из «личных устремлений людей и создается драматическое действие». Критику надо бы вдуматься в эту мысль, развить ее, а он обходит ее стороной и сводит действие пьесы лишь к столкновению «антиобщественных устремлений звериного индивидуализма, с одной стороны, и активного коммунистического гуманизма, с другой». Вообще надо сказать, что Н. Зайцев, мне кажется, недостаточно ценит личное, индивидуальное, конкретное начало в типическом характере и типических обстоятельствах. Вот еще пример. Автор приводит реплики из сцены встречи Шадрина и Кати в «Человеке с ружьем»:
«Катя. Ваня… братец… откуда ты взялся?
Шадрин. Катерина, опосля.
Катя. Ваня, милый…
Шадрин. Опосля, говорю. Стань в строй».
И вывод такой: «общественное уже берет в нем (Шадрине. – А. А.) верх над личным». Надо ли говорить, что автор судит здесь прямолинейно, более того – попросту неверно. Если бы он внимательнее прочитал погодинскую ремарку («смена чувств, неловкость»), то ему стало бы ясно психологическое состояние Шадрина в этой сцене и мотивы его поведение.
Мы подошли к главам, посвященным образу Ленина в пьесах Погодина. Недавно писатель завершил драматическую трилогию о Ленине, и, конечно же, этот его труд составляет самое дорогое и значительное в тридцатилетней литературной работе – недаром трилогия удостоена Ленинской премии. Понятно, что и исследователь творчества Погодина обязан подойти с особой ответственностью к анализу ленинского образа. К чести Н. Зайцева необходимо сказать, что с этой трудной задачей он справился. В круг его внимания не вошла «Третья, патетическая» (пьеса появилась позже книги), но ленинский образ в «Человеке с ружьем» и особенно «Кремлевских курантах» анализируется вдумчиво и глубоко. Н. Зайцев не ограничивается здесь описанием отдельных сцен, а интересно, во всеоружии больших знаний рассказывает, как создавался образ Ленина, как писатель работал над языком, как образ обогащался, становился все более многогранным. Идейный анализ накрепко связан с анализом художественным. «Самая композиция пьесы, – пишет автор о «Кремлевских курантах», – определяется тем, что драматург идет от внешне бытовых, но уже намекающих на внутреннее содержание образа штрихов к раскрытию этого содержания – духовного мира, мыслительного процесса, чтобы затем, в последних картинах пьесы, показать Левина уже непосредственно в сфере государственной деятельности».
Это верное наблюдение. И автор делает правильный вывод: «Такая логика развития образа имеет и эмоциональное оправдание: зритель, увидевший вначале зримо ощутимый образ живого человека и уверовавший в его конкретно-чувственную реальность, воспринимает затем мысля и внутренний мир Ленина уже с гораздо большей убедительностью, как мысли именно этого конкретного, живого человека, а не как отвлеченную данность».
Заслуживает упрека слог критика, но мысль его очень существенна: идейной и художественной силы ленинского образа писатель может достигнуть лишь в том случае, если Ленин предстанет перед нами как подлинный, живой человек, если в создании образа драматург будет следовать общим принципам реалистического искусства. Погодин пошел этим трудным, но единственно верным путем и одержал большую художественную победу. А исследователь его творчества вдумчиво осмыслил общий принцип и показал, как писатель, постепенно переходя от бытовых эскизов к громадному миру ленинской мысли и души, утверждает веру читателя и зрителя в жизненность художественного образа величайшего человека истории.
Н. Зайцев довольно подробно пишет о значении реалистических традиций прошлого в творчестве Погодина, верно утверждает роль Горького в художественном развитии драматурга. Но он слишком робко и неуверенно говорит о том новом, что принес с собой Погодин в драматическое искусство, и о тех творческих разногласиях, которые существовали у Погодина с некоторыми другими талантливыми советскими драматургами. Автор монографии обошел по существу известную полемику Вс. Вишневского и Н. Погодина, с одной стороны, и А. Афиногенова и В. Киршона – с другой. А ведь в ней нашел отражение процесс творческого обогащения драмы социалистического реализма, и, если говорить всерьез, полемика эта не закончена и сейчас.
«Новаторство первых пьес Погодина, – пишет автор, – состояло прежде всего в новаторском характере их тематики…» Это, бесспорно, правильно. Но нельзя понять существо драматургии Погодина, не говоря о тех творческих принципах, которые он отстаивая, без серьезного анализа (а не беглого поименования, как это сделано в небольшом заключении) новой формы его пьес. Н. Зайцев устанавливает преемственную связь между «Врагами» М. Горького, «Штормом» В. Билль-Белоцерковского, «Любовью Яровой» К. Тренева, «Оптимистической трагедией» Вс. Вишневского, «Правдой» А. Корнейчука, «На берегу Невы» К. Тренева, пьесами Н. Погодина. Конечно, верно, что всем этим произведениям (правда, далеко не в равной мере) свойственны «драматическая острота и эпохальная значимость классовых конфликтов, пафос великой правды социализма и веры в торжество народного дела, психологическая глубина и рельефность характеров». Но не кажется ли автору, что нельзя все же ставить в один ряд «Враги» и «Оптимистическую трагедию», «Любовь Яровую» и «Правду»? Дело не только в том, что в приведенном списке значатся пьесы разновеликие по своей художественной ценности, но в том прежде всего, что здесь названы вещи, имеющие глубокие стилистические различия, часто открыто полемизирующие друг с другом. Так, в общих словах о традициях тонут индивидуальности художников и обедняется многообразное искусство социалистического реализма.
Понять художественную новизну погодинской драматургии мешает нам и то, что автор для анализа всех пьес избрал одну и ту же схему: он последовательно характеризует образы главных героев. Сами по себе эти страницы нередко очень интересны. Мы уже говорили об образе Ленина. Подробно и глубоко раскрывает автор характеры Гая, Кости-капитана, Картавина. Но пьеса как целое, ее особая структура, композиция остаются за пределами внимания автора.
Недостаточное внимание к художественной сути творчества сказалось и в том, что порой автор не замечает, жанровую природу произведения. Так, окажем, он считает, что комедийный жанр «Аристократов» определялся «характером обрисовки главного персонажа – Кости-капитана, героя, хотя и носящего в отдельных проявлениях драматический оттенок, но в целом решенного в комедийном плане». Но дело в том, что вся пьеса, решение ее основного конфликта построены по принципам комедии. В этом смысле весьма примечательно сопоставление бандитов и вредителей: казалось бы, такие непохожие, они оказываются в равном положении и обличаются в пьесе прежде всего комедийным оружием. Автор не заметил этого, он требует от писателя более мотивированной эволюции инженеров от саботажа к активному участию в строительстве канала. Такое требование было бы справедливо по отношению к драме, но оно неверно, когда речь идет о комедии, где нам важна не столько психология Боткина и Садовского, сколько то, что они, рафинированные интеллигенты, почитающие себя аристократами науки, уподобились не менее «аристократичным» ворам и жуликам.
И последнее. Уже не раз писали, что Погодин «неправильно» заставил Гая обмануть Руководящее лицо. Н. Зайцев повторяет это обвинение, имея, казалось бы, надежного союзника – самого Н. Погодина, который говорил, что он «взял обычную и довольно банальную коллизию буржуазного бескорыстия; на старый шаблон автор наложил только новую краску». Не могу согласиться ни с критикой Н. Зайцева, ни с самокритикой Н. Погодина. Да, Гай – прекрасный коммунист, человек большой честности, подлинный герой времени, и неблаговидный поступок его – вовсе не «хитрость и изворотливость», как кажется Н. Зайцеву, а тот отчаянный риск, к которому вынудило командира тяжелейшее положение на фронте. Другое дело, что Погодин пощадил своего Гая, слишком легко простил ему отступление от его же собственных принципов, – здесь действительно можно усмотреть слабость пьесы. Если бы победитель Гай претерпел большую душевную встряску, образ этого бесспорно положительного героя был бы еще крупнее, ярче.
Как видим, в книге Н. Зайцева немало серьезных недостатков. Было бы хорошо, если бы автору представилась возможность устранить их, сделать свою книгу глубже и целеустремленнее. Это вполне реально, ибо отличное знание материала, верные наблюдения, умение прямо и открыто говорить о достоинствах и недостатках в драматургии любимого писателя – все это есть у Н. Зайцева. Книга его и сейчас принесет пользу – и верной характеристикой большинства пьес и образов, и (что тоже немаловажно) вдумчиво собранной и достаточно полно представленной библиографией о творчестве драматурга.