Жанр больших возможностей

Не так давно в статье «Что такое современность?» Ф. Панферов писал: «… Нам позарез нужны произведения и исторического порядка… Все это очень надо, дабы отвести от нашей молодежи романы Мордовцева, Загоскина, Данилевского и пополнить правдивыми произведениями классическую библиотеку по истории Родины». Вполне разделяя вывод Ф. Панферова о нужности историко-художественной литературы, мы в то же время находим его аргументацию этого вывода односторонней. Так ли уж остро чувствуется сейчас необходимость в том, чтобы отвести от молодежи романы Мордовцева, Загоскина и Данилевского (кстати, далеко не равнозначные по своей ценности)? И только ли в объяснении и освещении прошлого состоит назначение историко-художественной литературы?

Мнение автора статьи «Что такое современность?» (в целом очень интересной и яркой) не единичное. Кто, например, работал в школе, тот знает, как еще сильно у некоторых педагогов убеждение в прикладном, подчиненном характере художественно-исторической литературы, призванной якобы только дополнять и расширять разделы школьной программы. В рецензиях на художественные произведения, публикуемых в журнале «Преподавание истории в школе», подобное мнение высказывается подчас достаточно отчетливо.

Но не обедняем ли мы тем самым само познавательное значение историко-художественной литературы?

…В 1841 году в руки Белинского попало несколько томиков биографий Плутарха в русском переводе Спиридона Дестуниса, и вскоре критик писал своему другу: «Книга эта свела меня с ума. Боже мой, сколько еще кроется во мне жизни, которая должна пропасть даром! Из всех героев древности трое привлекли всю мою любовь, обожание, энтузиазм – Тимолеон и Гракхи. Биография Катона (Утического, а не скотины Старшего) пахнула на меня мрачным величием трагедии: какая благороднейшая личность. Перикл и Алкивиад взяли с меня полную и обильную дань удивления и восторгов. А что же Цезарь? – спросишь ты. Увы, друг мой, я теперь забился в одну идею, которая поглотила и пожрала меня всего… Я весь в идее гражданской доблести, весь в пафосе правды и чести и мимо их мало замечаю какое бы то ни было величие. Теперь ты поймешь, почему Тимолеон, Гракхи и Катон Утический (а не рыжая скотина Старший) заслонили собою в моих глазах и Цезаря и Македонского».

События, рассказанные Плутархом, и для своего времени были историей, но протекло еще восемнадцать веков – и в другой стране, при другом общественно-экономическом строе «Сравнительные жизнеописания» сохранили и занимательность, и поэтическое обаяние, и всепокоряющую силу примера. Основой нравственной жизни Белинского в ту пору, «альфой и омегой» его существования была выработка революционных, социалистических воззрений, и жизнеописания героев прошлого не только не отвлекли критика от этих исканий, но, напротив, нашли в его душе живой и, можно сказать, практический отклик. «Я понял через Плутарха многое, чего не понимал», – писал Белинский в заключение.

Несколькими годами раньше, анализируя «М. В. Ломоносова» Кс. Полевого – одну из первых в русской литературе историко-биографических книг, – Белинский записал следующие замечательные слова: «Зрелище жизни великого человека есть всегда прекрасное зрелище: оно возвышает душу, мирит с жизнью, возбуждает деятельность!..»

Мы не всегда в должной мере оцениваем тот факт, что, открывая историко-художественную книгу, и в частности историко-художественную биографию, читатель живет полной внутренней жизнью со всей гаммой ее сложных и современных интересов, и, конечно, в первую очередь юный читатель, в глазах которого сама подлинность, реальность исторического героя придает книге особую силу и убедительность. Сколько поколений школьников росло и вырабатывало свое отношение к миру под сильным и длительным воздействием «Кюхли» Тынянова или повести о Баумане Мстиславского!

В историко-биографической книге, как и в любом историческом произведении, всегда осуществляется синтез прошлого и настоящего. Современность ничего не может изменить в истории, но она помогает художнику увидеть то, что долгое время понималось превратно или оставалось в тени. В этом смысле уже сама избирательность биографических книг, то есть их тематика, никогда не бывает случайной. И надо отметить, что тематика советской биографической литературы наглядно говорит об историзме нашего мировоззрения: столь обширной галереи портретов великих людей прошлого – не только революционеров, но и самых различных деятелей культуры, науки, общественной жизни – биографическая литература еще не знала. Однако воздействие современности сказывается не только в выборе героев. Надо ли говорить о том, что свойственное нашему мировоззрению представление о роли народных масс, о силе и возможностях исторического деятеля, что выработанный всей нашей жизнью идеал большого человека, который был бы «хлеба проще, рельс прямей», – все это, как нигде, находит свое выражение в биографических произведениях, в их идейной направленности, эмоциональном тоне. Самое прямое и непосредственное отношение имеют биографические книги и к проблеме положительного героя.

Историко-биографические книги – жанр огромных возможностей. Но чтобы у нас было больше талантливых биографических повестей и романов, чтобы влияние их на читателей было длительным и сильным, нужно, на наш взгляд, большее, чем до сих пор, внимание общественности к этому жанру. Критика совместными усилиями должна помочь выяснению тех вопросов, которые наиболее актуальны для сегодняшних судеб этого жанра.

1

У книг есть свои постоянные эпитеты: полезная, умная, талантливая, блестящая, – столь же традиционные, как добрый молодец и красна девица. Вышедшая недавно повесть Александра Дейча о Гейне «Гарри из Дюссельдорфа» принадлежит к тем книгам, которые называют квалифицированными… Под этим корректным эпитетом мы подразумеваем прежде всего то, что книга написана человеком, глубоко знающим свой предмет, собравшим большой и интересный материал. Что повесть дает обстоятельное жизнеописание Генриха Гейне, рисует его постепенное развитие как человека, поэта и политического борца. Что фигура центрального героя не изолирована от исторической обстановки, а, напротив, дана в теснейшем взаимодействии с главными событиями эпохи и с другими историческими лицами, начиная от Карла Маркса и кончая публицистом Вольфгангом Менцелем. Что в повести соблюдено чувство меры, что она свободна от психологической фальши и нарочитых эффектов. Но как все же этого мало для художественного произведения! Когда читаешь повесть «Гарри из Дюссельдорфа», возникает сложное, но в сущности знакомое чувство: понимаешь, что все правильно, все на месте, и в то же время на каждом шагу ощущаешь, что чего-то нет, что-то не досказано и не выполнено. Не так просто перевести это «что-то» на язык критики: легко указать на явный порок или ошибку, но как говорить о недостатках, если книга квалифицированная? И все же, если попытаться определить такой порок, чрезвычайно типичный не только для книги о Гейне, но и для многих других биографических произведений, то мы бы назвали его так: плоскостное изображение характера. Подобный недостаток дает о себе знать, разумеется, не только в биографической литературе, но для нее он характерен в высшей степени: сам материал, к которому обращается художник, «жанр» биографической повести предрасполагают к такому недостатку.

В самом деле, в руках у писателя, изучающего жизнь исторического лица, любопытнейшие факты. Он собирал их по крупицам, годами, тысячи раз переживая опьяняющую радость открытия. Они драматичны, красочны и вдобавок ко всему реальны. Казалось бы, герой есть, биографическая канва намечена – какой же может быть лучший путь, как не следовать добросовестно за фактами, восстанавливая день за днем и год за годом подлинную судьбу большого человека? Какой вымысел может сравниться с этой невыдуманной повестью! В поддержку подобного-метода выступают свидетельства авторитетов, начиная от И. С. Тургенева, говорившего, что жизнь ряда его современников берет верх над любой «беллетристической выдумкой», и кончая Б. Полевым, который в связи со своей «Повестью о настоящем человеке» писал о драматизме нашего времени, о том, что сама жизнь создает художественные произведения. И, однако, сама жизнь не создает художественных произведений! Просто мы охотно идем на смешение двух тождественных по форме и совершенно разных по смыслу утверждений: одно дело, что жизнь богаче, разностороннее литературы, точнее говоря, является для нее основой, питательной почвой; и другое – что факты жизни способны механически стать фактами литературы. Писатель может быть свободен в художественном вымысле или предельно достоверен – это другой вопрос, но во всех случаях творческое, преобразующее материал начало является необходимым. Для автора историко-биографической повести это так же обязательно, как для любого художника.

Когда задумываешься над художественными биографиями, оставившими в истории нашей литературы заметный след, приходишь к выводу, что главным для них является объемное изображение характера в противоположность плоскостному. Это равно относится к произведениям различных творческих почерков и стилей.

Читатель всегда отличит объемный характер хотя бы потому, что в нем просматривается глубина, что его можно объяснять, раскрывать, исследовать, в то время как необъемные характеры такому исследованию просто не поддаются, как не поддаются начерченные на плоскости фигуры третьему измерению.

Исторический герой может быть нарисован с неодинаковой художественной силой. Есть образы, которые по новизне и полноте своего воплощения являются художественными открытиями; их отличительный признак, в частности, в том, что на длительное время они невольно становятся нормативными, определяя и наше представление о данном историческом лице, и изображение его последующими художниками. Таков тыняновский Кюхля. Таков Петр I Алексея Толстого, если говорить об историческом романе. Таков щукинский Ленин, если говорить об актерском искусстве. Подобные удачи редки, и было бы несправедливо признавать право на существование только за ними… Есть немало хороших, а порою и отличных биографических произведений, в которых исторический образ, не обладая цельностью и новизной художественного открытия, ценен для нас какими-то своими гранями и сторонами: в то же время мы можем спорить с автором по поводу изображения других сторон характера героя, находя это изображение неудачным или малооригинальным. Для биографической литературы, где писателям в большинстве случаев приходится идти по борозде, кем-то уже вспаханной, это явление довольно частое, естественное.

Чем, например, интересен для нас образ Пушкина в дилогии И. Новикова «Пушкин в изгнании»?

Читая роман И. Новикова «Пушкин на юге», мы проникаемся чувством полноты и, так сказать, материальности времени. Не времени вообще, а вот именно сегодняшнего дня Пушкина, едущего с Раевскими по югу России… «…Дни – веселые и подвижные – обретали свой ритм, все привычнее и яснее обозначавшийся. Солнце будило, вечер звал спать… Душевные ритмы мысли и чувства находили свое ладное соответствие с окружающим миром. Отсюда рождалось и ощущение того богатого бытия, когда каждый день полон был до краев». Сосланный поэт, оказывается, счастлив! Наслаждение приносят утренние купания, когда, отплыв в море, можно обернуться назад и увидеть, крохотную фигурку Николая Раевского на берегу и «по-новому свежую панораму гор и долины»; приятно вымокнуть под проливным южным дождем и потом сохнуть на солнце – «так делают все: птицы и звери, травы и деревья»; наконец, просто дышать – тоже наслаждение. И сам Пушкин предстает перед нами радостно-земной, словно сотканный из солнечных лучей и степных ветров.

Автору «Пушкина в изгнании» больше всего удалось изображение именно этой естественности характера поэта. «Пушкинское» чувствуем мы не только в его горячности, порывистости, необузданности – качествах, и без того уже не раз зафиксированных и воспетых в литературе о Пушкине, – но именно в естественности его духовной жизни. Можно было бы назвать эту черту поэта верностью себе: ему никогда не приходилось не то чтобы лгать перед собою, но заставлять себя чувствовать что-то или думать что-то, подобающее случаю. Пушкину, по словам Новикова, «чужда рассудочная и как бы принудительная верность одному душевному настроению». Она ему не только чужда, но и не нужна; каждый момент духовной жизни Пушкина был истинен, человечески прекрасен. А полнота и естественность переживаний неразрывно слиты в нем с чувством поэтическим.

Нередко можно встретить утверждение, что главное отличие советской биографической литературы от западноевропейской заключается в том, что последняя «базируется на деталях личной жизни героя» или «рисует личную жизнь… избегая общественных вопросов», – как говорится в статье об Андре Моруа (БСЭ, 2-е изд.). Но достаточно прочесть повести Моруа «Байрон» или «Ариэль», чтобы убедиться, что их автор отнюдь не ограничивает свое внимание сферой личной жизни героев. Отличие – в другом. О нем хорошо говорил А. Толстой, который задавал себе вопрос: «Что же в историческом романе является основным?» И отвечал на него так: «Становление личности в эпохе». Вот это ощущение теснейшей взаимосвязи исторического деятеля с эпохой, внимание к развитию, изменению, эволюции героя в связи с главнейшими классовыми противоречиями времени и явились большим достижением нашей историко-биографической и, говоря шире, художественно-исторической литературы.

Советская биографическая литература не сразу научилась передавать «становление личности в эпохе». Революция открыла перед биографической литературой такое необозримое поле жгуче актуальных тем и проблем, вырвала из-под запрета столько исторических героев, революционеров и прогрессивных деятелей прошлого, что даже поверхностный, беглый рассказ о них казался вначале делом нелегким. Многие первые советские биографические книги напоминали стремительную разведку, за которой неминуемо должны были прийти осмотрительность, глубокое изучение и анализ. Один из примеров последнего – дилогия Новикова, в которой отразилось, если можно так сказать, повышение уровня историзма нашей биографической литературы.

Полнокровно воссоздана в романе «Пушкин на юге» историческая панорама: быт, нравы пестрых городов Южной России; колорит и дух времени, но прежде всего, конечно, – фигуры людей, несущих на себе яркий отпечаток эпохи. Перечень их, вероятно, пришлось бы начать с выразительных типов александровской реакции: капитана Радича, чувствовавшего непреодолимое влечение к «пленительному полицейскому делу»: обыскам, допросам, арестам; отца Иринея, который считал себя «не столько пастырем, сколько духовным воином» и, обмакивая перо для очередного доноса, словно брался за оружие, и т. д. Вообще эта ироническая, насмешливая интонация в воссоздании прошлого особенно удается писателю, приобретая у него множество оттенков от сатирически-язвительного, как в названных выше случаях, до добродушно-мягкого, как в изображении генерала Инзова.

При этом второстепенные герои меньше всего могут быть названы «фоном» – правильнее говорить о предметном, образном воплощении проблемы: историческая личность и эпоха, о взаимодействии центрального героя со средой.

В предгрозовой атмосфере 1820 – 1824 годов, наэлектризованной известиями о греческом восстании, о походе Ипсиланти, две силы приковывают к себе ум Пушкина. Это, во-первых, будущие декабристы, деятельность которых на всем протяжении романа составляет для поэта предмет пытливого и мучительного внимания.