«Противоречий очень много»

Банальная истина: великие произведения мировой литературы неисчерпаемы. Миллионный читатель может вдумчиво изучать их десятилетиями — и вдруг обнаружить в них нечто новое. В предлагаемой статье разбираются незначительные, на первый взгляд, детали из начальных глав «Евгения Онегина», замеченные мною совсем недавно, — и это при том, что некоторые из них имеют самую прямую связь с основной линией моих научных интересов, которой были посвящены обе диссертации и множество статей. При внимательном рассмот­рении сквозь призму исторических реалий пушкинского времени они бросают иногда довольно неожиданный свет на первоначальный замысел поэта, касавшийся биографии главного героя, его семьи и возможного развития сюжета, каким он виделся автору в одесскую пору.

«Monsieur l’Abbé, француз убогой»

В воспитатели маленького Евгения был взят «Monsieur l’Abbé, француз убогой». Это факт огромной важности, который, бесспорно, замечался читателями-современниками и очень много им говорил о семье героя и характере его воспитания. Брошенное как бы вскользь упоминание об аббате открывает довольно своеобразную главу истории дворянского мира XIX века. Обычные гувернеры-французы, которые были у большинства русских мальчиков первой трети XIX века (кроме тех, у кого были немцы и изредка англичане), никак не влияли на религиозную принадлежность своих воспитанников. Но аббат — дело совсем иное. Его могли пригласить только и исключительно с целью католического воспитания ребенка. Если принять за дату рождения героя 1795 год, как повелось у пушкинистов (ниже я вернусь к этому моменту), данный факт не кажется исключительным.

На 1805–1815 годы пришелся первый период сравнительно массовых обращений русских дворян в католицизм (см.: [Цимбаева 2008: 67–81]). Наибольшее воздействие на этот процесс оказала деятельность в Петербурге красноречивых проповедников католической веры, особенно иезуита о. Розавена (J.-L. de Leissègue de Rozaven, 1772–1851), преподавателя философии петербургского иезуитского пансиона и автора ряда полемических произведений [Rozaven 1811], и знаменитого графа Ж. де Местра, автора трактата «Петербургские вечера» [Maistre 1821]. Однако властителями дум значительной части светского общества они стали не благодаря своей писательской деятельности, а благодаря блестящим беседам, которые на протяжении полутора десятилетий вели в петербургских салонах.

В отличие от второго периода обращений в 1840-е годы, касавшегося преимущественно молодых мужчин, в 1810-е годы самыми внимательными слушательницами католических проповедников являлись в основном знатные петербургские дамы, которые потом становились адептами и проводниками католического влияния в России (см.: [Цимбаева 1997]). Переходя сами в католицизм, они очень часто обращали своих сестер, детей обоего пола и других близких родственников, а заодно иногда и горничных (!). Ярчайший пример — княгиня Александра Петровна Голицына, урожденная Протасова, вслед за которой обратились ее дети и четыре сестры почти со всем потомством. Среди этих сестер Протасовых была графиня Е. П. Ростопчина, жена генерал-губернатора Москвы в 1812 году, мать Софи де Сегюр, ставшей родоначальницей литературы для девочек благодаря своим рассказам «Les Malheurs de Sophie»¹. Голицына своим примером повлияла на переход очень значимой фигуры русского католицизма — Софьи Свечиной, хотя в обращении последней не было ни малейшего следа подражательности: Свечина прошла через серьезнейшие сомнения и раздумья при выборе веры, отраженные в ее дневнике [Mme Swetchine 1863]. В свою очередь, Свечина обратила сестру, княгиню Е. Гагарину, и ее племянника — главного деятеля второго периода русского католицизма князя Ивана Сергеевича Гагарина² (1814–1882). Примеры можно продолжить: переход в 1805 году графини А. И. Толстой повлек за собой переходы ее детей и племянницы — выдающейся личности, влиявшей даже на избрание римских пап, княгини Леониллы Зайн-Виттгенштейн, урожденной Барятинской (1816–1918!). Всего можно насчитать около двух десятков женщин высшего света, принявших католицизм в указанный период и ставших его деятельными пропагандистками. Это вроде бы немного, но до середины XIX века даже такие значимые общественные течения, как западники и славянофилы, насчитывали не более двух-трех десятков сторонников. При этом дамы-католички могут рассматриваться как первые представительницы или предвестницы женского движения в России. Причины несколько странной направленности их деятельности среди православного населения разбирались мною в указанных выше работах и здесь не имеют существенного значения.

Все перечисленные дамы принадлежали к родовитой петербургской аристократии, были высокообразованны и глубоко религиозны — последнее как раз и приводило к раздумьям и смене вер (что всего нагляднее видно из дневников Свечиной, показывающих движение от безусловной преданности православию к мучительно выстраданному переходу в католицизм). В дополнение к этим качествам они обладали энергией, решительным и нередко неприятным характером, что прекрасно изображено Софи де Сегюр, в завуалированной форме выведшей собственную мать в образе матери маленькой Софи. Ей вторит невестка Е. П. Ростопчиной — писательница Евдокия (Додо) Ростопчина. Выразительный портрет Свечиной оставили ее поклонники и издатели ее сочинений граф де Фаллу и маркиз де Лагранж в предисловиях к ее дневнику и письмам [Lettres… 1864; Lettres… 1866; Nouvelles… 1875]. Наконец, указанные дамы находились в период своего обращения в среднем по меркам эпохи возрасте и отличались — прошу у них прощения — внешней непривлекательностью. Был ли молодой Пушкин знаком с этими дамами — вопрос открытый, но он был вхож в петербургский свет и имел возможность его изучать лично и по слухам.

Вот в эту плеяду русских великосветских дам-католичек можно с уверенностью вписать мать Евгения Онегина. Тем самым одним упоминанием об аббате-гувернере Пушкин дал яркий образ полностью отсутствующей в романе фигуры, вплоть до особенностей ее внешности. Только под влиянием матери могли нанять к ребенку французского аббата, отец этого не сделал бы³. Мужья никогда не подпадали под воздействие жен-католичек, но и не препятствовали обращению детей. Даже граф Ростопчин, прославившийся борьбой с Наполеоном, спокойно смотрел на обращение детей и замужество дочери за родственником наполеоновского генерала⁴! До 1815 года правительство не чинило никаких препятствий к переходу русских в католицизм. В 1816-м произошел резкий поворот в религиозной политике Александра I, иезуитов изгнали из столицы, началась антикатолическая реакция⁵. Поэтому выражение «Monsieur прогнали со двора» можно понимать почти буквально, что, впрочем, означало для него благополучное возвращение на родину, где силой русского оружия восстановили как Бурбонов, так и монастыри.

Следует подчеркнуть, что воспитанник аббата неизбежно вырастал католиком, никаких иных вариантов история XIX века не предлагает. Православные священники не могли противостоять такому воспитанию, поскольку при домашнем обучении, на которое в ту пору никто не мог влиять извне, их просто не допускали бы к ребенку. Католицизмом юного героя можно отчасти объяснить давно замеченную уникальность его положения неслужащего дворянина среди сплошь служивших современников. Правда, при Александре I даже после 1816 года карьерных ограничений русским католикам не ставилось, в отличие от следующего правления Николая I, когда допуск к службе был для них полностью закрыт, что вынуждало скрывать обращение до последних дней жизни (кн. М. Голицын, кн. П. Козловский) либо эмигрировать (кн. Гагарин и большинство его соратников). Пушкин не мог не знать популярнейшего в гвардии Михаила Лунина — католика с детства (как раз воспитанника аббата-француза Вовилье), буяна, кутилу, силача, любимца великого князя Константина Павловича, а позднее декабриста. Поэтому одним католицизмом объяснить тот факт, что служащий отец позволил сыну бездельничать, невозможно.

Прямой намек на католицизм героя в первой главе имел вполне очевидный смысл. Она писалась отчасти в Кишиневе, откуда Пушкин рвался на помощь восставшей Греции, в остальном в Одессе, где он долго лелеял мысль об отъезде или даже побеге в Италию («Адриатические волны, / О Брента! нет, увижу вас…»). Если бы мечта о побеге осуществилась, герой последовал бы за своим создателем («Онегин был готов со мною / Увидеть чуждые страны»). В Италии католицизм молодого человека сделал бы его «своим», легче вписал бы в новую среду. При таком повороте сюжета зачин романа с приездом героя к дяде в деревню напоминал бы сюжет нравившегося Пушкину романа Ч. Метьюрина «Мельмот Скиталец», где подобный визит служил контрастом к последующим путешествиям.

План Пушкина уехать за границу не удался не только потому, что опальный чиновник не мог получить паспорт, без которого возможно было бы сесть на корабль, но невозможно путешествовать по итальянским государствам. Существенной причиной стало и отсутствие средств, поскольку вечно безденежный Сергей Львович, конечно, не захотел бы содержать сына за границей. Но думается, главной причиной, осознанно или нет, стала творческая. Писать о Венеции, писать об Италии, писать о Константинополе, Мальте, которых не миновать на пути в Италию, писать о Греции — после Байрона… это была бы непосильная задача даже для такого поэта, как Пушкин.

Мечта встретить свою Терезу Гвиччиоли («С ней обретут уста мои / Язык Петрарки и любви») казалась призрачной. Надежда стать для этих стран тем, чем был для них Байрон, представлялась неосуществимой (в том числе из-за незнания языка и бедности). Описывать их как сторонний наблюдатель, отправлять своего героя по стопам Чайльд-Гарольда, Дон Жуана, при том что влияние английского гения на творчество Пушкина далеко еще не было изжито и прекрасно им самим сознавалось («…пишу не роман, а роман в стихах <…> Вроде «Дон-Жуана»…»⁶), значило прямое подражание. Поэт открыто признавал, что Венеция стала ему «родной» и знакомой «по гордой лире Альбиона», что могло бы повторить вслед за ним большинство его современников.

1. В русских переводах выходили как «Проказы Сони», что не передает их смысла. Буквальный перевод «Несчастья Софи» был бы слишком сильным. Наиболее правильным кажется вариант «Невзгоды».[↩]
2. О нем и его соратниках см.: [Цимбаева 2008: 82–117, 128–152].[↩]
3. Гувернер-аббат у Пьера Безухова, несомненно, тоже растил его католиком, чему при заграничном воспитании не стоит удивляться. О матери незаконнорожденного Пьера тоже нет упоминаний; весьма возможно, что она была иностранкой, например гувернанткой и т. п. Но к матери Онегина, законного сына из высшего круга, это не применимо. По причинам, которые будут указаны ниже, она несомненно была русской по происхождению.[↩]
4. Графа де Сегюра, автора мемуаров о походе в Россию: [Ségur 1825].[↩]
5. Причины см., например, в книге: [Цимбаева 2008: 39–50].[↩]
6. Известнейшее письмо Пушкина П. Вяземскому от 4 ноября 1823 года [Пушкин 1962: 77].[↩]