Профессия: литературовед

Юрий Манн, Диалектика художественного образа, М., «Советский писатель», 1987, 320 с.

Среди литературоведческих исследований последних десятилетий работы Ю. Манна по поэтике русской литературы приобрели статус особого направления, соединяющего «конкретное» литературоведение и системный, теоретический подход. Иными словами, это направление исторической поэтики, изучающей судьбу отдельных компонентов художественного явления (эволюция жанра, конфликта), а также целых пластов литературы того или иного периода (направления, течения).

Новая книга Ю. Манна, собравшая под одной обложкой работы 60 – 80-х годов, позволяет увидеть цельность и последовательность творческого пути ученого. Статьи, здесь помещенные, написаны в разные годы, они посвящены разным по эпохам, стилю и мышлению писателям (от В. Нарежного до Ф. Достоевского), и тем не менее книга прочитывается как произведение с единым внутренним сюжетом. Отдельные частные микросюжеты статей, овеянные смысловым контекстом монографий, складываются в целостную картину эволюции художественных систем на протяжении нескольких литературных эпох (предромантизма, романтизма, «натуральной школы», реализма).

Работы Ю. Манна по поэтике русской литературы сыграли большую (и сейчас еще не вполне оцененную) роль. Долгие годы в отечественном литературоведении существовал не преодоленный до конца барьер – барьер между так называемой «идейностью» литературного произведения и его «художественностью».

Ю. Манн стал одним из немногих, кто возвращал наше литературоведение к пониманию приоритетности художественных смыслов произведения. Однако разрабатываемая им концепция исторической поэтики ни в коей мере не означает отхода от содержательных моментов в чисто формальную область. Поэтика произведения, в понимании исследователя, изначально идеологизирована, ибо структура текста является неразрывным целым.

Игнорирование этой целостности произведения привело в нашем литературоведении к своего рода волюнтаризму в оценке литературного явления. Любая «идеологическая» схема, если она в это время отвечала требованиям дня, навязывалась писателю вопреки объективному художественному смыслу его творчества. Работы Ю. Манна разрушали привычные литературоведческие стереотипы, «поэтику» многих его статей определил более или менее выраженный полемический момент.

Одна из относительно ранних работ исследователя – новомирская статья «Базаров и другие» (1968). Она стала событием в изучении Тургенева, обозначила начало объективного, без «юридического» уклона, понимания писателя. «Суд» над Базаровым в 60-е годы XIX века по иронии судьбы повторился в 60-е годы нынешнего века. Этот «суд», отразившийся в известной дискуссии об «Отцах и детях» и нашедший место на страницах комментария к академическому собранию сочинений Тургенева (см. т. VIII, 1964), весьма показателен для литературоведческой ситуации того времени. Слова ученого, произнесенные еще в 1968 году, актуально звучат и сегодня: «Если для действительного юридического разбирательства необходима презумпция невиновности, то для любого критического разбора, получает ли он «процессуальный» оттенок или нет, необходимо допущение известной суверенности художественного образа» (стр. 98). Под знаком такой суверенности и написана вся статья.

Полемика ученого с концепцией жесткой прикрепленности Базарова к какой-либо определенной идеологической доктрине разрушала привычные литературоведческие схемы. За лежащей на поверхности коллизией «отцов» и «детей» проступал глубинный – философский – смысл романа.

И потому закономерна трагедия любви героя, и потому «испытание смертью» оказывалось последним торжеством героя перед лицом «равнодушной природы»: «Эпитет «сатанинский», брошенный Павлом Петровичем, не пустой по отношению к Базарову. Базарову выпала доля пережить начальную стадию нового и, вероятно, самого мучительного вида отпадения – отпадения от мира, в котором уже нет бога» (стр. 118).

Расширение контекста восприятия романа, точный и историчный анализ его содержания – все это должно было бы дать мощный импульс для кардинального сдвига в осмыслении творчества Тургенева. Статья действительно оказала заметное воздействие на современное изучение писателя. Без нее едва ли могли появиться и работы В. Марковича, и интересная книга Ю. Лебедева¹. Однако общей картины отдельные достижения не меняют – по-прежнему звучат барабанные фразы о «социальной и политической определенности» Базарова, по-прежнему героя и автора «поучает каждый, кому не лень» (стр. 132). Все это лишний раз доказывает правоту Ю. Манна, с горечью заметившего, что в нашей науке «весьма ослаблен сам механизм памяти, который гарантирует отсев некомпетентных суждений» (стр. 313).

В ином контексте воспринимается статья «О понятии игры как художественном образе». Именно в 70-е годы условный термин «игра» активно входит в литературоведческий обиход. Лермонтовский «Маскарад», на материале которого ведется анализ понятия, предоставляет хорошую возможность для обобщений. В тексте драмы заложен широкий спектр смысловых ассоциаций: здесь варьируется мотив «игры» – от карточной и бально-маскарадной до «игры» человека с роком. «Маскарад» вписывается в контекст культуры 20 – 30-х годов, об «игровом» характере которой уже не раз писалось.

Статья о «Маскараде» тоже полемична – причем полемика эта многопланова и принципиальна. На первый взгляд основной оппонент Ю. Манна – Б. Эйхенбаум. В статье «Пять редакций «Маскарада» (1940) Эйхенбаум объявлял четырехактный вариант пьесы компромиссом, уступкой цензурным требованиям, многие мотивы «Маскарада» связывал с «эмбриональной» эзоповой речью, позволявшей пьесе сохранить затаенные политические смыслы (игроки – политический кружок, карточная игра – своеобразная конспирация и т. п.). Такое толкование пьесы Ю. Манн убедительно отвергает. Но не с замечательным ученым в первую очередь ведет спор новейший исследователь, а с тем методом толкования художественного текста, который давно утвердился в нашем литературоведении и не изжит по сей день. Суть этого метода в том, что едва ли не первичными в историко-литературном процессе объявлялись в нелитературные факторы; ими объяснялись и особенности структуры текста, и эволюция замысла, и принципы построения характера. Такой метод, видимо, отчасти питавшийся горьким опытом многих наших литературоведов, провоцировал на то, чтобы собственно художественным законам отводить подчиненную роль. В плену такого подхода оказались и многие большие ученые. Наряду с Б. Эйхенбаумом можно вспомнить, например, Ю. Оксмана, который тактическими соображениями Пушкина объяснял «расщепление» в «Капитанской дочке» «единого прежде героя-пугачевца на двух персонажей, один из которых (Швабрин), трактуемый как злодей и предатель, являлся громоотводом, обеспечивавшим от цензурно-полицейской грозы положительный образ другого (Гринева)»².

Ю. Манн, демонстрируя малую результативность подобного подхода даже у профессионалов высокого класса, тем самым напоминает о том, что в настоящем, искусстве поэтика не является послушной служанкой идеологии. Напротив, идеология «растворяется» в поэтике, одушевляет ее, но подчиняется при этом ее внутренним законам…

Статья Ю. Манна о «Маскараде» провоцирует на дальнейшее изучение «игры» и «игрового» начала, в частности на уяснение комедийных мотивов в лермонтовской драме. Заметим, что комедийную «игру» остро почувствовали современники поэта. А. Муравьев, например, писал о замысле «Маскарада»: «Пришло ему (Лермонтову. – В. П.) на мысль написать комедию, вроде «Горя от ума», резкую критику на современные нравы»³.

«Игровое» начало «Маскарада» связано с наличием в сюжете пьесы комедийных мотивов. В первую очередь это мотив испытаний. Не случайно две фамилии «Маскарада» – Звездич и Штраль – пришли из светской повести А. Бестужева-Марлинского «Испытание», во многом ориентированной на комедию⁴. Однако если традиционное испытание ревностью в комедии заканчивалось благополучно (см.: «Молодые супруги» А. Грибоедова или «Притворная неверность» А. Грибоедова и А. Жандра), то в «Маскараде» имеет место трагедизация комедийного мотива: Арбенину суждено сделать «в пустой комедии кровавую развязку». Так намечается основная линия трансформации комедийного канона в творчестве Лермонтова – линия, важная и для его драматургии, и для прозы.

Особого разговора заслуживают гоголевские штудии ученого. Гоголь – безусловно главный и любимейший герой Ю. Манна. Ему посвятил он ряд статей и четыре книги. В новую монографию вошли четыре статьи, разные по объему, по охвату материала, но одинаково важные для изучения творческих законов Гоголя. Совершенно ясно, что в истолковании Гоголя на современном научном уровне возможен лишь такой подход, который учитывает все лучшие (а таких немало!) достижения прежнего гоголеведения. При этом старые наблюдения вводятся в контекст новых проблем, возводятся в новый регистр осмысления.

В этом отношении интересна и показательна работа Ю. Манна «Художественная символика «Мертвых душ» и мировая традиция». Используя обнаруженный еще А. Белым прием – «фигура фикции», ученый устанавливает повторяемость «фигуры» на всех уровнях текста «Мертвых душ», вплоть до глобальных философских уровней, связанных с проблемой жизни – смерти, живого – неживого. «Фикция – в корне чичиковской идеи» (стр. 251), «фигура фикции» становится доминантой стиля: гоголевское слово отторгается от значения важнейших категорий – душа, жизнь, смерть – и создает своеобразную стихию абсурда, алогизма. В мире поэмы предметы описываются по этим законам «неправильности», «сбоя» (стр. 238), а потому нет и четкой грани между живым – мертвым. Показательна фраза Манилова о предмете разговора и объекте купли-продажи: «души… в некотором роде окончили свое существование». Анализируя этот мир алогичности, Ю. Манн приходит к серьезному обобщению: то, что А. Белый назвал «приемом», оказывается глубинной внутренней закономерностью, важнейшим элементом поэтики Гоголя в широком понимании этого термина.

Эти выводы еще раз свидетельствуют о верности позиции ученого в полемике с интересной работой А. Елистратовой «Гоголь и проблемы западноевропейского романа» (М., 1972), писавшей о тесной связи Гоголя с просветительским мышлением. Точка зрения Ю. Манна шире: «…в сложном гоголевском мире просветительский пласт – это именно только пласт, над которым расположены другие пласты. Причем это расположение есть род взаимодействия и борьбы: норма сталкивается с антинормой, разумное с алогичным, выверенное с абсурдным, целесообразность с несуразностью…» (стр. 268). Так наблюдения над отдельными «приемами» переводятся в регистр широких проблем традиций и влияний, уяснения, наконец, самого мировоззрения писателя.

Однако новая книга Ю. Манна – это не только узел увлекательных историко-литературных и теоретических проблем. Не случайно заключает ее статья под названием «Профессия: литературовед». Она пронизана рефлексией над особенностями литературоведения как научной дисциплины, отражает острую потребность науки о литературе в самоосознании, в разрушении десятилетиями поддерживаемых стереотипов.

Один из них, в частности, привел к парадоксальному переосмыслению такого понятия, как «академизм». Слово постепенно приобрело негативные ассоциации, превратилось в своего рода жупел. Об этом, видимо, думал Ю. Манн, когда приводил в предисловии к монографии образчики таких стереотипных оценок: «Иногда можно услышать примерно следующее: «…этот литературоведческий анализ слишком засушен, в нем утрачена эмоциональная заразительность (вариант: «волнительность») художественного произведения» (стр. 4). «Излишними» сделались такие качества научной работы, как «аналитизм», само «обращение к литературоведческим категориям» (стр. 5).

Действительно, фигура литературоведа-профессионала стала непопулярной. Редакциями и издательствами культивируются два типа «модных» авторов. Это тип литератора, бойкого на перо, «беллетристично» вышивающего «новые узоры» по старой канве давно известных фактов. Как правило, это еще и человек, хорошо знающий издательскую конъюнктуру, – в грядущий «железный век» в филологии он, видимо, займет ключевые позиции, оттеснив из редакционно-издательских планов нерентабельную ныне «академичную» науку. Другой тип давно и хорошо известен – это так называемый критик-«интерпретатор», описанный в заключительной главе книги Ю. Манна: «…сегодня ученый нередко видит свою задачу в том, чтобы полнее выразить себя. Вопрос об оригинальности суждений выдвигается на первый план, подчас даже за счет фактов» (стр. 312).

Все это – плоды девальвации академического литературоведения, на многие годы вперед вселившей скептическое отношение к литературоведению как науке. И это не удивительно: в так называемых «академических» трудах утвердился вялый стиль (скорее отсутствие всякого стиля!), слабость мысли, описательность, подпираемая набором дежурных цитат, бдительная охрана общих мест. Ю. Манн своими работами возвращает академизму его истинный статус. Перед нами тоже академическое литературоведение, но непохожее на прежнее. Оно основано на уважении к факту, на экспрессии мысли, на умении вести плодотворнейший диалог не только с предшественниками, но и современниками.