Проблемы крестьянского бытия
Л. Теракопян, Пафос преобразования. Заметки о современной деревенской прозе, «Художественная литература», М. 1974. 360 стр.
Свою новую книгу Л. Теракопян скромно аттестует как «заметки о современной деревенской прозе». Но по жанру книга как раз не принадлежит к разряду критических заметок, скорее это монографический обзор лучших произведений нашей многонациональной литературы о проблемах крестьянского бытия, написанных за последнее двадцатилетие, сопоставительный анализ «некоторых существенных тенденций литературного процесса конца пятидесятых – начала семидесятых годов». Пишет Л. Теракопян убедительно, аргументированно, убеждает не эмоциональным нажимом, а силой логических доводов, тщательностью анализа и тонким проникновением в глубинные пласты идейной проблематики произведения.
Конечно, ограничив свою задачу идейно-тематическим разбором и сопоставлением, критик в известной мере ограничил свои возможности в сфере анализа стиля, композиционной структуры, нравственной и эстетической атмосферы произведения, но в ряде случаев ему удается преодолеть эти ограничения и показать себя вдумчивым исследователем образного строя произведений в тесной взаимосвязи с их проблемно-концепционным содержанием. В этом смысле показателен анализ романов «Проданные годы» Ю. Балтушиса, «Земля и народ» Р. Сирге, «Люди на болоте» и «Дыхание грозы» И. Мележа, «Братья и сестры» и «Две зимы и три лета» Ф. Абрамова, «Потерянный кров» и «Деревня на перепутье» Й. Авижюса, «Память земли» В. Фоменко, «Липяги» С. Крутилина, «Войди в каждый дом» Е. Мальцева и других – анализ основательный, намечающий как бы вехи в общем потоке размышлений о литературном процессе. К чести критика надо сказать, что те произведения, которые не подвергаются подробному анализу, характеризуются, как правило, точно и по своим главным качественным признакам. Автору совершенно чужда пассивная «перечислительность» – недостаток, которым так часто грешат наши критические обзоры.
Даже за упоминанием вскользь чувствуется детальное знание произведения. Мне кажется только, что исследование выиграло бы, если бы автор был более строг в отборе произведений для размышлений о социально-психологической, идеологической и нравственной проблематике деревенской прозы за целое двадцатилетие.
Книга строится, как отмечает сам автор, по принципу следования «за хронологией изображаемых событий». Реализуя свой летописный принцип, критик начинает издалека-с изображения крестьянства в предреволюционной литературе. Не претендуя на широкий исторический очерк, он останавливается на «богатейших традициях изображения села» и в основном затрагивает две проблемы: власть земли и любовь к земле.
Впрочем, преимущественно автор говорит об обесчеловечивающей власти земли. Он исследует проблему на материале ряда романов тщательно, не упуская из виду ни одного связанного с ней вопроса социально-психологического или нравственного порядка. Что же касается второй проблемы, то она не столько исследуется, сколько заявляется. Конечно, у критика есть оправдание – он исходил из показаний самих писателей. А в литературе такой акцент на разъедающей душу власти земли действительно существует. Но – не односторонен ли он? Такого вопроса Л. Теракопян не ставит. Он приводит цитату из книги М. Стельмаха «Хлеб и соль» с целью показать, что в народной, крестьянской среде были живы традиции, которые «формировали людей, исполненных внутреннего достоинства, благородных, нравственно красивых, чутких к поэзии природы» (стр. 23); но сама-то цитата говорит о совсем других «традициях»: «…Что такое крестьянское житье-бытье? Вечная до беспамятства работа, вечное унижение, вечное сознание того, что ты не человек, а скотина, постоянный страх за свою нивку… да неизбывный клубок муки в душе. Но и на этой, казалось бы безнадежной, почве вырастали и добрые надежды, и чистая любовь, и человечность, и мудрость, и песня». Нетрудно увидеть противоречивость этой мысли: ясно, что «вечное сознание того, что ты не человек, а скотина», не может породить ни «чистой любви», ни «человечности», ни «мудрости», ни «песни»; и авторское: «Но и на этой… почве вырастали…» – остается лишь формальной связкой двух противостоящих тезисов. А между тем крестьянство действительно выступало в предреволюционные годы основным творцом и хранителем и национального языка, и традиций народа, и его культурного наследия. Но все это вырастало на почве иного сознания и иных черт крестьянского бытия, на которых Л. Теракопян, по сути, не останавливается.
Очень вдумчиво, в трех обширных главах критик анализирует созданные в конце 50-х и в 60-е годы произведения о времени коллективизации, военного лихолетья и послевоенного преобразования сельской действительности – книги, рожденные «изменившейся общественной атмосферой в стране, всеобщим интересом к деревне, возросшим пониманием закономерностей и противоречий ее развития», отмеченные «полемическим отталкиванием от некоторых произведений, созданных в конце сороковых – начале пятидесятых годов» (стр. 197). Правда, критик не провел сопоставительного анализа произведений. Между тем такой анализ был бы весьма показателен для выявления процесса дальнейшего углубления принципов реалистического познания действительности в нашей литературе и взаимоотношений писателя и действительности. Зато, разбирая конкретное произведение, автор талантливо, искусно проникает в сердцевину его идейно-художественной проблематики, бережно отслаивает второстепенное и нащупывает главный образный нерв, чутко улавливает замысел писателя и точно прослеживает его художественную реализацию, за общностью проблематики всегда ясно видя индивидуальную и национальную ее трактовку.
И все же, на мой взгляд, одну слабину в стройном, убедительном и очень логичном повествовании Л. Теракопяна можно обнаружить. Заключается она в том, что критик все время остается в кругу явлений литературы и не пытается прорваться к проблематике самой действительности. Там же, где возникают проблемы действительности, автор нередко обнаруживает робость в суждениях или же впадает в грех умозрительных выкладок. Эта слабина особенно видна в начальной главе книги (о которой я уже говорил) и в заключительной – «Нравственные истоки характера», – где автору приходится вместе с писателями судить о тех нравственных проблемах, которые только становятся объектом художественного исследования или же пока не обладают стойкостью традиции. Так, обобщая нравственно-психологические следствия полувекового социалистического преображения сельской действительности, критик констатирует: «Ныне тот уклад, который порождал и питал собственнические отношения, безвозвратно канул в Лету. И перед нами, может быть, впервые за всю историю человечества во всей своей полноте открылась душа крестьянина-труженика. Открылась потому, что исчезли, устранены те наслоения, которые затмевали, заслоняли ее. Любовь к земле, связь с природой, чувство хозяина, освобожденные от наносов прошлого, предстали теперь своими новыми гранями, в своей естественной красоте и благородстве. Хотя, понятное дело, сказанное выше не означает, что у нас уже не осталось рецидивов собственничества, тех или иных пережитков старой морали» (стр. 321- 322).
Все это верно, но – уж слишком общо…
«Любовь к земле, связь с природой, чувство хозяина…» Что это значит конкретно? Все это, мне кажется, произносим мы часто по инерции, в противном случае нетрудно было бы заметить, что все эти категории ныне имеют новое содержательное наполнение.
Когда-то крестьянин единолично владел землей, она была не только его собственностью, но и судьбой, от нее зависело все его благополучие и даже нравственное и психологическое состояние. Поэтому и отношение к земле было иное, интимное, индивидуальное. Земля была его крепостью и надеждой, его настоящим и будущим его детей. Она, конечно, была ограниченным плацдармом, плохо защищала его, но все-таки была прибежищем.
За современным крестьянином стоит все государство, все советское общество, и он это хорошо знает; ни его настоящее, ни будущее его детей не зависит исключительно от земли. Резко изменились и формы и орудия труда, прежнее непосредственное соприкосновение человека с землей в принципе ушло, механизация хозяйства, специализация труда на земле создали основу для нового нравственного и психологического состояния крестьянина. Нетрудно понять, что человек, идущий босыми ногами по свежей борозде за плугом, ковыряя собственное поле, и тот же человек, сидящий на тракторе и пашущий коллективное поле, испытывают разные чувства и к земле, и от самого труда на земле. Речь идет не о «лучше – хуже», а о качественно разных эмоциях и психологическом опыте. Стало быть, и в литературе должны выработаться иные критерии оценки всего нравственно – психологического мира нашего крестьянства. Традиционные мерки непригодны.
Это относится, по-моему, и к «рецидивам собственничества». Ныне вряд ли существует в тех же масштабах, что раньше, специфически крестьянское чувство собственничества, накопительства. Но неуклонный рост доходов, мне кажется, порождает и не может не порождать стремления к приобретательству, к обрастанию вещами, машинами, домами и т. д. И самый этот внешне невинный процесс создает почву для сложных морально-психологических последствий. Это вовсе не рецидивы, а новые явления, вызванные новой экономической ситуацией. Надо их изучать, наблюдать и анализировать, но не подменять тем, давним чувством собственничества. Анализируя повесть В. Крутилина «За косогором», критик сочувственно цитирует слова Фроськи Котовой, продавшей корову и, стало быть, отказавшейся от собственничества: «Всю жизнь я свою извела, и ради чего? Сказать стыдно – ради коровы! А теперича, как продала прорву эту, – не жизнь стала, а рай божий. До полуночи телевизор смотрю. Сплю, пока Игнат – бригадир не разбудит».
Думаю, что вряд ли в данном случае продажа коровы свидетельствует о нравственном росте. Ирония автора слишком явна, и хочет он сказать не об исчезновении у Фроськи чувства собственничества, а о рождении чувства иждивенчества, о потере ею любви к труду, который требует всего человека… Забота писателя здесь – реальная, жизнью подсказанная.
Критик много и интересно говорит о произведениях, в которых явно сквозит чувство сожаления об уходе, вместе со старой деревней, определенных нравственных и эстетических ценностей. Но мне кажется, он не всегда точен в своих суждениях. Так, «принимая и разделяя» с И. Друцэ «печаль от мысли, что со смертью Онаке уйдет и какая-то важная частица красоты, что вместе с ним погаснут на небосклоне какие-то неповторимые краски», Л. Теракопян не удержался от полемического замечания: у писателя «не хватило зоркости к новому», и этим объясняются «в финале романа ноты обреченности» (стр. 325). Я думаю, что, наоборот, «зоркость к новому» и навела писателя на мысль, что это новое не может унаследовать многого из культурно-нравственного мира мудрого и поэтичного Онаке.
Критик пишет, что «лучшее в народной поэзии, этике, нравственности и сегодня является нашим союзником. Оно не отвергается нашей современностью, а наследуется ею» (стр. 327). Однако явление «наследования» более сложно, чем это кажется на первый взгляд. Каждому ясно, что новое поколение поет новые песни (кстати, современная деревня в своем эстетическом обиходе имеет уже все виды и формы искусства, и народные песни, нужно честно признать, занимают в нем скромное место). Очевидны как неизмеримое обогащение эстетического обихода народа, так и вызванные этим процессом неизбежные потери. И если в лирической прозе об этих потерях говорится с грустью, то в этом вряд ли правомерно видеть «идеализацию старины». Это – своеобразная печаль прощания с уходящим, сослужившим добрую службу. Это не зов к патриархальности, а прощание с ней.
Кстати, в этой патриархальности не так уж все было скверно, как это представляется критику, утверждающему, что на подавлении личности, «на мелочной регламентации каждого шага, на слепом следовании традициям и держалась жизнь горцев». Однако не только это было в народной жизни. Да, горский родовой мир был прост и ясен, подчас до примитивности. Но он выработал многие нравственные ценности, потеря которых никак не красит цивилизованный мир. Не думаю, что молодой, современный, образованный горец, платящий родной матери, одинокой старушке, алименты (заставляет, кстати, его не адат, а наш советский закон, – старинное право с таким явлением не сталкивалось), нравственно богаче и благороднее патриархального, невежественного горца XIX века.
Патриархальный мир горцев давно отжил свой век, но иные черты его нравственного сознания вполне пригодны и для нашего современного бытия.
Видимо, о нравственной проблематике современного деревенского бытия надо судить осторожнее: она сложнее, чем кажется, и нужен конкретный разговор на основе внимательного исследования. А наблюдениям талантливых художников надо верить, они могут ошибаться в трактовке наблюдаемых явлений, но выдумать их не могут.
Книга Л. Теракопяна, безусловно, интересное исследование, И если в ней есть с чем поспорить, то, может быть, нельзя расценивать это лишь как недостаток, Тем более, что сводятся мои замечания к простому пожеланию: не замыкаться в кругу литературных проблем, смелее выходить к их первоисточнику – действительности. Это – традиционная черта большой русской критики.
г. Цхинвали