Преодоление тяжести. Беседу вел И. Фоняков

Владимир РЕЦЕПТЕР

ПРЕОДОЛЕНИЕ ТЯЖЕСТИ
Беседу вел И. ФОНЯКОВ

 

В тесном зальчике на третьем этаже невзрачного дворового флигеля шла репетиция. «Горе от ума», со школьных лет знакомый до боли текст. Но как, оказывается, по-разному можно произносить одни и те же строки!

– Почему твой Чацкий живет на сцене менее интенсивно, чем твой же Репетилов? – допытывался режиссер у молодого актера, исполняющего попеременно обе роли.

– Так у Чацкого два с половиной часа времени на сцене, а у Репетилова – двадцать минут, – оправдывался актер.

– Не экономь себя!.. Только интенсивность проживания каждого мгновения дает право играть Гамлета или Чацкого! – отрезал режиссер. Уж кому-кому, а ему-то интенсивности было не занимать. Равно как и права предъявлять высокие требования: у самого в актерской биографии за плечами были и Гамлет, и Чацкий, и многое еще другое.

– А вчера ты меня не убедил! – это уже в адрес другого артиста. – Было несколько лучше, чем накануне, и все равно далеко от того, что ты мог делать и уже делал. Вчера ты не любил его!

– Простите, не понял…

 

 

И впрямь: как можно любить… Молчалина? Если ты, конечно, не Софья.

– Ты должен любить, ты должен обожать его. Это не вообще Молчалин, это твой Молчалин!

Молодой парень с модной косичкой волос на затылке пробовал что-то возражать – и наконец в отчаянии выбежал на лестничную площадку… Но нет, ничего на этом не кончилось. Вновь и вновь появлялся из противоположных дверей по-юношески стройный Фамусов в подвернутых джинсах и свитере (на сцене костюмы – исторические), вновь и вновь оправдывалась Софья: «Он только что теперь вошел», а за бежавшим с «поля боя»»Молчалиным» была отряжена небольшая делегация, и он с пылающими щеками вновь занял свое место…

Со своими учениками по Академии театрального искусства, а ныне артистами Пушкинского театрального центра работал его основатель и глава, народный артист России, поэт, прозаик, литературовед Владимир Эммануилович Рецептер. И добро бы назавтра премьера! Нет, спектакль уже имеет свою «биографию», я видел его несколько месяцев назад, и казалось, что в нем все пригнано, слажено, все убедительно, даром что идет «Горе от ума» почти без декораций – сами интерьеры старинного особняка на Фонтанке, где расположился Пушкинский центр, «подыгрывают» актерам. Чего же еще искать, чего добиваться?

Говорит Владимир Рецептер:

– Сегодняшняя репетиция – это «разбор полетов» после вчерашнего спектакля. Тренерская работа, если хотите. Нужно, чтобы «команда» творчески осмысливала то, что с ней происходит. Спектакль – не только слова. Ежедневно в них должно возникать новое содержание!.. «Слишком профессионально» – значит, слишком банально. Трудно объяснить профессию актера. Он ведь тоже постоянно думает о жизни, разница в том, что писатель рассказывает об этом впрямую, а актер – через чужой текст… Об этом одно давнее стихотворение…

Как выразить себя в чужом лице?

Какою точкой поразить в конце?

Кем с древности заведено такое –

Застенчивость прославить в наглеце?

Не в маске дело и не в парике,

не в согнутой спине или руке.

Чужое око, глянь с лица чужого,

чужой устав, звучи в чужой строке.

Чужая сцена и чужой пиджак,

и тот, кого ты дразнишь, весь чужак,

но ты за ним следишь, как за ребенком,

а Бог ведет сквозь дебри, как вожак…

– «Попытайся вспомнить, было ли у тебя что-нибудь похожее в жизни», – потребовали вы на репетиции от одного из актеров.

– Об этом и речь. Актер должен не только понимать, но и, как говорили в старину, всем «нутром» знать и чуять, что происходит с его героем, всей «шкурой» чувствовать то, что чувствует персонаж. И ждать в то же время от него неожиданностей… Отношения такие же, как у Флобера с его Эммой Бовари. Или у Пушкина с Татьяной… Но в актерском деле никогда нельзя считать, что все состоялось. На каждом спектакле роль сочиняется заново и как впервые… Впрочем, стихи и проза, дозревая, тоже пересоздаются. Отличие, наверное, в том, что актерский «черновик» и его же «чистовик» – всегда в одной и той же рукописи. Как пушкинская «Русалка»…

…А начиналось жарким летом.

На семьдесят втором году,

когда назвать себя поэтом

смешно и стыдно. Но в страду

михайловской сеноуборки

прихваченный с собой блокнот

стал заполнять себя на горке.

На Савкиной. Сперва – вразброд.

Потом ровней и постоянней,

поддержан рощей и рекой,

усадьбой, мельницею, баней

и вслух подсказанной строкой.

Тебя вела тоска о друге

и радость вдруг, ни от чего.

Звенела тишина в округе,

передавая старшинство

непредсказуемого неба,

и ты отбросил всякий счет

и жаждал слова, словно хлеба,

всей жизнью задом наперед…

– Ничего себе – «начиналось» на семьдесят втором году! Позвольте напомнить вам, что «начинались» вы много раньше. И как поэт, и как актер. Первая книжка стихов, «Актерский цех», как бы соединившая в себе оба призвания, появилась еще в шестьдесят втором, в Ташкенте. А если говорить о газетных и журнальных публикациях, то они были, естественно, еще раньше.

– Первое стихотворение, по-моему, появилось в пятьдесят третьем, в газете «Комсомолец Узбекистана»… Многотиражка Среднеазиатского университета, где учился тогда на филфаке, называлась «За сталинскую науку». За стихи на смерть «вождя народов» мне вручили второй приз на траурном конкурсе – популярный в те годы роман Георгия Тушкана «Джура» (первый призер, будущий прозаик Вильям Александров, отхватил трехтомник Белинского!). Из того стихотворения не помню, к сожалению, ни строки. А потом, уже после книги, стихотворение «Десятиклассники знать не желают классики…» появилось в журнале «Юность». Работая в отделе поэзии, его извлек на свет Олег Чухонцев.

– Памятное, звонкое стихотворение! Наизусть помню: «Выходит парень, с королем ругается, а парня принцем Гамлетом зовут…» И броская концовка: «…И кончился Шекспир, который классика, и начался Шекспир, который жизнь…» Кстати, как вы сейчас относитесь к этим стихам?

– Терпимо. Или, может быть, лучше сказать: нормально. В любом случае они – знак литературной биографии.

– К моменту их написания вы уже сыграли роль Гамлета?

– К принцу датскому привел Раскольников из «Преступления и наказания». Ташкентский Русский драматический театр, 1959 год, я был еще студентом театрального. Увидев Раскольникова, новый главный режиссер Александр Семенович Михайлов (кстати, однокурсник Г. Товстоногова по ГИТИСу) пригласил меня в кабинет и предложил самому выбрать перевод «Гамлета». Знал, наверное, что выберу текст Пастернака. Но об этом я рассказал в повести «Прощай, БДТ!». А если вернуться к стихотворению, то его и сейчас иногда читают на вступительных экзаменах абитуриенты театральных институтов. Но что запомнилось: в начале 60-х одна критикесса выдала это стихотворение за мое представление о роли. Мановение концептуального пера – и восприятие десятиклассника-неофита превратилось под ее пером в содержание неувиденного спектакля. Я был тогда поражен бесцеремонным жульничеством. Мне всегда казалось, что писательство – это прежде всего честность. Мои ученики как «Отче наш» повторяют блоковскую фразу «Искусство связано – нравственностью»… Впрочем, Пушкин говорил, что поэзия – выше нравственности, но сперва нужно убедиться, что имеешь дело с поэзией. А на пути к поэзии, по дороге к искусству лучше не заноситься…

А первым о ташкентском «Гамлете» замечательно написал в журнале «Театр» Ст. Рассадин… А о ленинградском моноспектакле в «Юности» глубоко и точно – Лазарь Лазарев. А о первой книге отозвался Наум Коржавин в «Новом мире» Твардовского… Это были дорогие для меня по смыслу и отзвуку публикации, сыгравшие немалую роль в судьбе артиста и литератора Р.

– А каковы, по-вашему, сегодняшние десятиклассники? Актуальна ли проблема?

– Проблема, по-моему, остается актуальной: и сегодня многим из них великая литература – как говорят – «до лампочки». Хотя, должен сказать, не всем. Есть школьники, которые ходят в наш центр, в нашу «пушкинскую школу», и я чувствую, что их, по крайней мере, увлекает то, что они видят и слышат. Уже хорошо. Это зависит прежде всего от школьного «литератора», то есть учителя литературы. Только что был в Эстонии, в Тарту, с журналом «Звезда». Выступали с А. Кушнером, А. Арьевым, и я по-актерски провел «Пушкинский час» в университетской библиотеке. Были и взрослые, но как слушали Пушкина ребята из русского лицея!.. Как будто воздух глотали… Живя в другом государстве, они жаждут родного языка, Пушкина… Что имеем не храним, потерявши – плачем…

– И все же: что произошло с вами недавним летом на Савкиной горке близ Михайловского?

– Попробую начать издалека. Вы знаете, есть одно горделивое общее место – «у каждого свой Пушкин», – которое всегда приносило и продолжает приносить вред, как всякое вранье. У большинства Пушкин – общий, «школьный», скорее всего, программный. И это не так уж плохо. Был бы хоть «наш». Но когда меня спрашивают о «своем» Пушкине, я всегда теряюсь. «Своего» Пушкина очень трудно объяснить и, по-моему, почти невозможно сформулировать. Даже если ты пишешь о нем. Наше отношение к Пушкину, в лучшем случае, остается в «подтексте», касаешься ли ты каких-то тем и мотивов, подробностей биографии, думаешь ли о пушкинских героях, догадываешься ли о нем и о них… Я не говорю об исследовательской работе, которая удачнее всего скрывает отношение к Пушкину: статья в той или иной степени защищена скрывающей научной методологией. Но что такое зыбкая постройка, которая относится к поэтическому жанру «Мой Пушкин» и задана книгой Марины Цветаевой?.. Признание в любви или пресловутое «самовыражение»?.. И верно. Об отношении Ахматовой к Пушкину можно судить, совмещая и осмысливая ее исследование, с одной стороны, и стихотворение или фрагмент прозы – с другой. А у Цветаевой стихи и размышления о Поэте сливаются в один поток, который сам по себе представляется жанром…

Артисту Р., как нетрудно понять, Ахматова ближе. В связи с производственной необходимостью, то есть в связи с нуждами своей студии – напомню ее название: «Пушкинская школа», – он всю жизнь отдавал предпочтение исследованию, включая ее святая святых, саму текстологию. Зачем это нужно? Да просто, чтобы понять. Во-первых, самому интересно: что хотел сказать Пушкин? А во-вторых, потому что – надо, – иначе, не понимая, как поставить? Правда, здесь возникает другой вопрос: зачем ставить? А затем, что подавляющее большинство театральных людей Пушкина боятся, как возможного неуспеха и к нему стараются не подходить. А ведь наш дорогой Александр Сергеевич увидел свой театр и много им занимался, составил чертеж будущего строительства – драма, статьи о ней, планы, отрывки. В эпических поэмах – диалоги. Зачем? Чтобы играли и ставили. А эти шутники говорят: это все для чтения, а не постановки. И многие верят: Пушкин – для чтения. Вот недавно один хороший театральный режиссер спрашивает меня: «А почему твои актеры просто не читают, а пытаются сыграть?» Вопрос решительный, похожий на совет. Но учтем, что сам советчик ни разу в жизни Пушкина не ставил. И если бы ставил, понимай так, у него бы актеры просто читали, а не играли. Я ему отвечаю: «А как же быть с «истиной страстей и правдоподобием чувствований»»? Неужели Пушкин это просто так брякнул? Нет, он рассчитывал, что исполнители будут искать его страсти и чувствования и то, как их выразить на сцене. «Да, – говорит хороший режиссер, – это интересно». А я думаю: «Хорошо бы он поставил!» Конечно, трудно. Пушкин – бешено темпераментный и неслыханно умный. Но тем интереснее такая трудновыполнимая задача. Будем искать, говоря словами Товстоногова, «природу чувств» пушкинских героев…

Однако в последние годы, особенно в связи с отпусками, проведенными в гостевом доме сельца Михайловского, стали возникать и стихи на пушкинские темы. Ну, скажем, стихи, связанные с этим пространством, самим заповедником, навеянные памятью о Поэте, его незримым присутствием. И уж в них вовсе не было никакой внешней нужды. Более того, человек, пишущий в рифму в сельце Михайловском, должен понимать, что одно это обстоятельство места ставит его в положение предельно уязвимое, если не смешное.

Но, вдоволь посмеявшись над собой, придешь к вечному вопросу: «Что делать?» То есть: «Что делать, если пишется?» Выбор невелик: либо «наступать на горло» возникающим напевам, либо дать им волю и посмотреть, что получается. В конце концов, результатом может оказаться либо полная чепуха, либо что-то хотя бы отчасти являющееся вопросом литературы. Видимо, в надежде на это и стали собираться стихи, которые составили подборку или книгу. В этой подборке, а точнее, в ее подтексте, как смеет надеяться автор, и содержится отчасти его Пушкин.

А если вернуться к вашему вопросу «Что произошло недавним летом на Савкиной горке»… Ну, почудилось, что мне стал «суфлировать» в какой-то степени незнакомый… автор. Тот же, да не тот… Не отказывающийся от чего-то сделанного ранее, но все-таки для меня новый… Я, да не я… В свое время, когда начала появляться моя проза, Станислав Рассадин не без удивления заметил: вот-де на седьмом десятке лет рождается прозаик. Сегодня, когда мы оба перевалили на восьмой, – он первым почувствовал «прорыв». Это его слово, определяющее «историю болезни». Впрочем, мы дружим с незапамятных времен, с 1960 года, и, по счастью, он совершенно бескомпромиссен, а к друзьям – особенно суров. Вот ему, великому ругателю, я доверяю как себе. А может быть, больше, чем себе… Проза тоже в планах, но пока стихи «перебивают» все. В последней по времени книге ##Прощание с библиотекой. М.: