Предпосылки и опыты символистской дешифровки событий. Историософия славянства в русской публицистике периода первой мировой войны

Патриотический подъем в русской публицистике первых военных месяцев 1914 года сопровождался среди прочего напряженной риторизацией так называемого славянского вопроса. Это происходило с опорой на плотную идеологическую подкладку религиозно-философского ренессанса в России начала XX века, благодаря чему в новых исторических условиях были актуализированы и переосмыслены важнейшие постулаты славянофильства и почвенничества. Историософия славянства как концептуальная совокупность телеологии и смыслового потенциала, присущего истории славянских народов, в русской литературе обретает черты оформленного целого на фоне Крымской кампании 1853-1856 годов. Именно эта война, послужившая катализатором формирования славянофильской мысли, «в свое время была воспринята как наглядное подтверждение тезиса о глубоком конфликте между Востоком и Западом», а поскольку он так и остался неразрешенным, «взгляды славянофилов были устремлены вперед»¹.

Уже на раннем этапе возникновения «славянской идеи» в России достаточно явно выразилась ее двусоставность, «нераздельная неслиянность» в ней двух смысловых рядов: исторической эмпирии и историософской трансценденции, реального и идеального. Взаимообусловленность этих начал не должна затуманивать их несовпадения, а точнее — некоторого смыслового напряжения в точке их встречи, поскольку актуальная историческая и общественно-политическая реальность volens nolens зачастую осложняла потенциальные пути историософских построений.

Исторической почвой этого феномена послужил пресловутый «восточный вопрос»: борьба России с Оттоманской Портой и Австрией за освобождение подневольных славян, за выход к черноморским проливам и — в качестве символической цели многовекового исторического пути — за освобождение Царьграда как видимый знак возрождения идеи православной Византийской империи в панславянской общности во главе с Россией. На протяжении двух с лишним столетий решение «восточного вопроса» было одним из основных векторов российской внешней политики. И более чем показательна общая его закономерность: нереализованность возможного, неизменные срывы — по разным причинам — в достижениях конечных целей, несмотря на тактические успехи и победы.

Подобные неудачи, усугубленные тем фактом, что славянство представляло собой слишком неоднородное целое, совокупность хотя и родственных, но конфессионально разделенных народов с разной исторической судьбой², не могли не сказываться и на осмыслении эмпирических задач ближайшего будущего, и на концептуальных историософских построениях в лагере почвенно-ориентированных русских писателей. В них вносились, так сказать, позитивистски заземляющие ноты.

Н. Данилевский в знаменитой книге «Россия и Европа» обрисовывает славянский культурно-исторический тип с явным отклонением от трансцендентации его «духовного лика» у С. Хомякова к прозаическому поиску той формы единения славян, которая была бы адекватна злобе дня в ближайшей политической перспективе. Выдвинутая им идея Всеславянской федерации со столицей в Константинополе, включающей в себя Грецию и Венгрию, но с Россией во главе, — неизбежная транскрипция в прагматический контекст 1860-1880-х годов тезы, заявленной в 1867-м И. Аксаковым:

Главнейшая задача славянского мира вся теперь в том, чтобы Россия поняла себя как его средоточие, и познала свое славянское призвание <…> В этом вся будущность и России, и всех славянских племен. Как Россия не мыслима вне славянского мира, ибо она есть его главнейшее выражение и вещественно, и духовно, так и славянский мир не мыслим без России. Вся сила славян — в России, вся сила России — в ее славянстве³.

Смысловые зияния в подобных подходах между спиритуальным заданием и его практической реализацией остро почувствовал К. Леонтьев. И сделал из них логически ясные выводы, прежде всего поставив под сомнение осязательную состоятельность славизма и тем самым выступив в пику линии Данилевского⁴:

Славизм можно понимать только как племенное этнографическое отвлечение, как идею общей крови (хотя и не совсем чистой) и сходных языков. Идея славизма не представляет отвлечения исторического, то есть такого, под которым бы разумелись, как в квинтэссенции, все отличительные признаки, религиозные, юридические, бытовые, художественные, составляющие в совокупности своей полную и живую историческую картину известной культуры⁵.

Леонтьев предлагает свою оппозицию — византизма и славизма, — в которой сильным, обладающим всеми дифференциалами оказывается первый элемент:

Византизм есть прежде всего особого рода образованность или культура, имеющая свои отличительные признаки, свои общие, ясные, резкие, понятийные начала и свои определенные в истории последствия. Славизм, взятый во всецелости своей, есть еще сфинкс, загадка. Отвлеченная идея византизма крайне ясна и понятна. Эта общая идея слагается из нескольких частных идей: религиозных, государственных, нравственных, философских и художественных. Ничего подобного мы не видим во всеславянстве. Представляя себе мысленно всеславизм, мы получаем только какое-то аморфическое, стихийное, неорганизованное представление, нечто подобное виду дальних и обширных облаков, из которых по мере приближения их могут образоваться самые разнообразные фигуры⁶.

Актуальной историософской задачей России Леонтьев видит укоренение в чистом византизме с его константами — православием, самодержавием, трансперсонализмом. И, как бы развивая процитированный выше аксаковский тезис в противоположную Данилевскому сторону, соглашается воспринимать Россию «средоточием» славянства исключительно в общей византийской перспективе, перекрывающей и отметающей панславистский идеализм:

Что бы сталось со всеми этими учеными и либеральными славянами, со всеми этими ораторами и профессорами, Ригерами, Палацкими, сербскими Омладинами, болгарскими докторами, если бы на заднем фоне картины не виднелись бы в загадочной дали великорусские снега, казацкие пики и топор православного мужика бородатого, которым спокойно и неторопливо правит полувизантийский царь-государь наш!? Хороши бы они были без этой пики и этого топора, либералы эти и мудрецы мещанского прогресса! Для существования славян необходима мощь России. Для силы России необходим византизм⁷.

Вне этой русско-византийской перспективы правому эстету и аристократу-консерватору Леонтьеву все славянское дело видится эрзацем романо-германского космополитизма, приправленным эгалитаристской буржуазной пошлостью и дешевым бессознательным либерализмом, воспитанным разностью местнических тяготений. Однако в исторической перспективе начала XX века леонтьевский скепсис относительно панславизма оказался на идеологической периферии. Новый этап в историософском осмыслении славянской идеи, ознаменованный началом Первой мировой войны, резонировал с отвергаемыми «русским Ницше» доктринами.

Военные события и сформированный ими культурный контекст во многом знаменуют завершение классического этапа истории «восточного вопроса». Прямое столкновение с тремя центральными державами, в состав которых входили борющиеся за освобождение славянские меньшинства, а также перспектива окончательного овладения Константинополем и проливами стали закваской бурно забродившей в русской литературе и публицистике национальной мифологии, синтезирующей и логически разворачивающей в разные стороны многообразные составляющие историософии славянства.

«Славянство в русской культуре эпохи Первой мировой войны» — это слишком обширная тема, чтобы попытаться ее целокупно обозреть даже в самых общих чертах. Ограничимся поэтому прежде всего подчеркиванием синтетического характера историософии славянства в этот период, когда

— во-первых, сходятся (по крайней мере, на начальном этапе войны) под общие идеологические знамена представители разных общественно-политических ориентаций — от правых националистов до левых либералов;

— а во-вторых, благодаря текущим политическим событиям и ожиданиям скорейшего и окончательного решения Россией славянского вопроса разлом между реальным и идеальным в осмыслении судеб славянства может представляться преодоленным: современникам порой кажется, что через эмпирические фронтовые сводки со страниц газет проговаривает себя сама трансценденция славянской идеи.

Именно такого контекста восприятия требует максима В. Эрна, вынесенная им в заглавие брошюры 1915 года:

Мое главное положение: время славянофильствует, означает прежде всего, что славянофильствует время, а не люди, славянофильствуют события, а не писатели, славянофильствует сама внезапно заговорившая жизнь, а не «серая теория» каких-нибудь отвлеченных построений и рассуждений <…> Своим положением я хочу сказать, что каково бы ни было массовое сознание образованных русских людей, мы фактически вступаем в славянофильский эон нашей истории; он же самым тесным образом связан с судьбами всего мира##Эрн В.

1. Hellman B. Meetings and clashes. Articles on Russian Literature. Helsinki: Helsinki U.P., 2009. С. 9. [↩]
2. Характерный обобщенно-концептуальный анализ проблематики конфессиональной разделенности славян на фоне их культурного родства см. в статье: P†yhoda M. Kriєaniс°ova koncepce djjin Ruska mezi slavismem a †ymskуm univerzalismem // Slavia. 2008 (77). № 4. [↩]
3. Цит. по: Аксаков И. Славяне и европейская война. М., 1914. С. 31-33.[↩]
4. Подробнее об этом см.: Nykl H. «Novу st†edovjk» v ruskе filosofii. Leontjev — Florenskij — Berd’ajev // Die Ost-West-Problematik in den europbischen Kulturen und Literaturen. Ausgewbhlte Aspekte / Hrsg. von S. Ulbrecht und H. Ulbrechtovа. Praha: Academy of Sciences, Dresden: Neisse Verlag, 2009. S. 673-704.[↩]
5. Леонтьев К. Н. Византизм и славянство // Леонтьев К. Н. Избранное. М.: Рарогъ; Московский рабочий, 1993. С. 42. [↩]
6. Там же. С. 19. [↩]
7. Леонтьев К. Н. Указ. соч. С. 53.[↩]