«Повести Белкина»: литература «действительности» и маслит

В «Повестях Белкина» Пушкин решал прежде всего задачи литературного характера. Они многообразны и многоаспектны, но отражают общее направление пушкинской мысли, а именно: по какому пути пойдет русская литература. Это был вопрос вопросов для Пушкина и его круга. Необходимость постановки такого вопроса была продиктована временем и проблемами, возникшими в литературной среде.

Середина 20-х — начало 30-х годов XIX века в русской литературе ознаменованы спорами вокруг жанровой литературы, снискавшей интерес у массового читателя. Нравоописательный роман, перекочевавший из Англии, принес с собой и такие популярные разновидности, как просветительский, авантюрный, плутовской и готический. Первым русским романистом был провозглашен Ф. Булгарин, который также публиковал и нравоописательные очерки. До него в этом жанре дебютировал В. Нарежный, издав в 1812 году подражание роману «Похождения Жиль Бласа из Сантильяны» Лесажа. Булгарин тоже поначалу назвал «Ивана Выжигина» «Русским Жилблазом» («Иван Выжигин, или Русский Жилблаз», 1825), но для книги оставил только первую часть названия (1829). Идя по стопам Нарежного, он заменил активного и предприимчивого героя западного образца на «существо доброе от природы, но слабое в минуты заблуждения, подвластное обстоятельствам». Соответственно изменилась и сюжетная схема романа. Хотя герой и получает вознаграждение за свои мытарства в конце, но достигает всего не за счет личных качеств, а по воле Провидения.

Свою задачу Булгарин сформулировал в предисловии к роману так:

Любить отечество, значит — желать ему блага. Желать блага есть то же, что желать искоренения злоупотреблений, предрассудков и дурных обычаев и водворения добрых нравов и просвещения <…> Вот с какою целию сочинен роман: Иван Выжигин. В нем читатели увидят, что все дурное происходит от недостатков нравственного воспитания и что всем хорошим люди обязаны Вере и просвещению.

Булгарин следовал этой схеме неукоснительно, наделяя своих героев «говорящими» фамилиями, используя прямые описания и отступления назидательного толка. Отсутствие психологизма, подчиненность схеме и преобладание «просветительского дидактизма и рассудочности» [Бушмин 1962: 255] в построении характера лишали глубины и правдоподобия его героев, делали их марионеточными. Тем не менее «Иван Выжигин» имел ошеломляющий успех — за 5 дней разошлось 2000 экземпляров, а в течение двух лет количество экземпляров выросло до 7000. И это «в то время, когда Пушкин почувствовал первые признаки читательского охлаждения» [Эйдельман 2000: 378].

Булгарин не просто умел потрафить вкусам среднего читателя — он понял, как нужно разжечь интерес в публике, и в соответствии с этим разработал целую систему по рекламированию своих произведений. До него ничего подобного в русской литературе не было. В статье о «Торжестве дружбы, или Оправданном Александре Анфимовиче Орлове» (1831) Пушкин, касаясь вопроса писательской славы Булгарина, саркастически описывает причину его успеха:

Оборотливость, любезные читатели, оборотливость Фаддея Венедиктовича, ловкого товарища Николая Ивановича! «Иван Выжигин» существовал еще только в воображении почтенного автора, а уже в «Северном архиве», «Северной пчеле» и «Сыне отечества» отзывались об нем с величайшею похвалою. Г-н Ансело в своем путешествии, возбудившем в Париже общее внимание, провозгласил сего еще не существовавшего «Ивана Выжигина» лучшим из русских романов. Наконец «Иван Выжигин» явился; и «Сын отечества», «Северный архив» и «Северная пчела» превознесли его до небес. Все кинулись его читать; многие прочли до конца; а между тем похвалы ему не умолкали в каждом номере «Северного архива», «Сына отечества» и «Северной пчелы». Сии усердные журналы ласково приглашали покупателей; ободряли, подстрекали ленивых читателей; угрожали местью недоброжелателям, не дочитавшим «Ивана Выжигина» из единой низкой зависти [Пушкин 1978b: 172–173].

Булгарин успешно налаживал контакты и с иностранными кругами. По словам Н. Греча, ему удалось попасть «во французский круг у генералов Базена, Сенновера», где он читал «свои сочинения, которые кто-то переводил для него на французский язык. Именно о французском своем сочинении Булгарин вспоминал во «Встрече с Карамзиным», сообщая о том, что историограф услышал и оценил его при первой их встрече в 1819 г. Чтение этого сочинения происходило на литературном вечере у Эмиля Дюпре де Сен-Мора, литератора и ультрароялиста» [Кузовкина 2007: 278].

Шумиха, поднятая вокруг «Выжигина», вызвала резкую полемику относительно художественных достоинств романа. Вопрос о том, по какому пути пойдет русская литература, решался на разных уровнях — от жанрового до личностного. Сам факт, что Видок Фиглярин (как метко и навсегда окрестил Булгарина Пушкин в своей эпиграмме), тайно работающий на Третье отделение, стал автором романа нравов и писал о любви к отечеству, против которого воевал в войсках Наполеона, вызвал не меньшее возмущение, чем его попытки войти в русскую литературу на правах большого писателя.

В рецензии на «Ивана Выжигина» (1829) Антоний Погорельский выступил с критикой «Выжигина», назвав это произведение «утомительным» и полным «противоречий и несообразностей». Он развернул дискуссию о романе как жанре, определив его сверхзадачу так: «Цель романов вообще есть двоякая: нравиться и научать» [Погорельский 2010: 373]. Это противоречило задачам Булгарина, сформулированным им в предисловии. Булгарин пытался «поучать» своего читателя. «Научать» его он в принципе не мог, ибо идея «верности изображений физической и нравственной природы» [Погорельский 2010: 373] была несовместима со схематичным нравоописанием. «Разве рассказ Выжигина о Венеции дает нам какое-нибудь новое понятие о сем городе?» — вопрошал Погорельский. Об описаниях Москвы он высказался и того резче, заявляя, что они «вообще неверны» и что «г-н сочинитель ошибается, если полагает, что, придав своим действующим лицам титулы графов и князей, он знакомит читателей с лучшим московским обществом, несмотря, что сии лица действуют, как мещане уездного города» [Погорельский 2010: 374]. Такое не могло не только «научать», но и «нравиться».

Булгарин и Погорельский

Фигуры Булгарина и Погорельского были поставлены рядом в критике того времени как антагонистические. Роман Погорельского «Монастырка», вышедший в 1830 году, «Литературная газета» назвала «настоящим и, вероятно, первым у нас романом нравов», оспорив тем самым первенство Булгарина. Критика пушкинского круга противопоставила «Монастырку» «Ивану Выжигину» «как образец описания подлинно существующего быта и конфликтов, в противовес абстрактному нравоописанию, созданному по чужим моделям и подчиненному дидактическим целям; «слог» Погорельского также противопоставлялся булгаринскому» [Вацуро 1994: 423]. Еще раньше, в книге «Двойник» (1828), Погорельский от лица Двойника писателя высказал мысли, касающиеся разработки литературного характера. Он скрупулезно выписал характеристики, относящиеся к потенциалу человека, ввел понятие меры и начертил таблицы, показывающие сочетания различных характеристик и их пропорции у различных типов личностей. Вот, к примеру, как он определяет ум:

В свете обыкновенно называют человека умным, не определяя ни рода, ни степени его ума. Но слово ум есть выражение общее, которое не представляет нам никакого точного понятия. Ум разделить можно на большое число родов, совершенно между собою различных и один от другого не зависящих. Так, например, остроумие, проницательность, здравый рассудок, понятливость и прочее суть различные роды ума, из которых человек может обладать иными, не имея в себе ни малейшего признака других.

Все это призвано было обратить внимание на то, как строится образ литературного героя и как следует его интерпретировать с учетом особенностей, присущих тому или иному складу ума, души, интеллекта.

Посредством диалога писателя и Двойника Погорельский не только призывал раздвинуть рамки жанра и отойти от схематичного изображения характеров, но и разработал метод анализа литературного героя. При этом он обозначил границы массовой литературы и ее отличие от большой. Так, вокруг гофманского сюжета о механической кукле, в которую влюбился молодой человек, Погорельский разворачивает диалог о правдоподобии.

Что касается до первого вопроса вашего, — отвечал Двойник, — может ли человек влюбиться в куклу? то, мне кажется, мудреного в этом ничего нет. Взгляните на свет: сколько встретите вы кукол обоего пола, которые совершенно ничего иного не делают и делать не умеют, как только гуляют по улицам, пляшут на балах, приседают и улыбаются.

Здесь и роль психологии в анализе подтекста, и проблема поверхностного прочтения, и параллели со средним читателем, не отличающим жизненный образ от его схематичного изображения.

Еще одним существенным вкладом Погорельского в повествовательный жанр были инновации, связанные с образом повествователя. Его «Диалог» писателя и Двойника, где Двойник олицетворяет рациональное начало, а писатель — художественную интуицию, отражает механизм творческого процесса. Произведение должно нести мысль и образ, не сбиваясь при этом на дидактику. Разделение писателя на две физические ипостаси в «Двойнике» делает творческую лабораторию зримой. У Погорельского ни одна из ипостасей не доминирует.

«Повести Белкина» и принцип Погорельского

Пушкин не только был знаком с творчеством Погорельского, но и с восторгом относился к его произведениям, публикуя их на страницах «Литературной газеты». Аналитические и художественные находки Погорельского не прошли мимо него. Его повествователь в «Повестях Белкина» выстроен по той же модели писателя и Двойника, где писатель представлен фигурой Белкина, а Двойник — фигурой Пушкина. Если в этом и проглядывает «эффект двуголосого слова» [Дарвин, Тюпа 2001: 158], то не в смысле смешения жанров притчи и анекдота, несомненно присутствующего в тексте повестей, а в смысле наложения коммерческого жанра на жанр «действительности». Результатом этого и является «двоякое эстетическое завершение» [Хализев, Шешунова 1989: 42], показывающее несостоятельность коммерческого жанра.

В литературоведении принято считать, что Белкин оттенен назидательностью и серьезностью, тогда как Пушкин «стирает «указующий перст» своего «предшественника» лукавым юмором» [Хализев, Шешунова 1989: 43]. Безусловно, пушкинский юмор идет параллельно серьезному тону Белкина, но не только чувством юмора отличается Пушкин. У его имплицитного Двойника несколько функций в «Повестях». Во-первых, он показывает несостоятельность самого жанра, в котором работает Белкин. Во-вторых, он вводит в повествование контекст литературной борьбы и литературного процесса. В-третьих, на основании этого он формирует подтекст и при помощи деталей биографического характера кодирует признаки реальных лиц и событий. Свою художественную задачу он выполняет изящно и с чувством юмора.

Каждая повесть представлена одной из разновидностей нравоописания. Все, что прямо связано с сюжетом и стилем повествования, — белкинское, остальное (подоплека, контекст и подтекст, архитектоника и пр.) — пушкинское. Сталкивая оба жанра, Пушкин дает возможность убедиться воочию, почему нравоописание нежизнеспособно.

В примечаниях к вступительной части «От издателя» Пушкин приводит инициалы «особ», от которых Белкин услышал свои истории. То же делает и Двойник, только не в примечаниях, а в развернутой форме, анализируя и повествователя, и его сюжет.

— Не согласитесь ли вы со мною, что есть некоторое сходство между этими двумя историями? — продолжал Двойник. — Что до меня касается, то мне кажется, что происшествие с графинею Ст** не что иное, как подражание Цицерону, раскрашенное, преувеличенное и приноровленное к новейшему вкусу (курсив мой. — В. З.).

Истории, которые пересказывает Белкин, также включают в себя известные сюжеты, в частности шекспировские. Об использовании шекспировских сюжетов в «Повестях» существует обширная литература. Наиболее оригинальной представляется концепция М. Елиферовой [Елиферова 2003: 1], где развивается идея о том, что шекспировские сюжеты в «Повестях» даются в пересказе Белкина. Это и есть то самое подражание, «приноровленное к новейшему вкусу», о котором писал Погорельский. Белкин переделывает Шекспира на свой лад и переделывает, добавим, под влиянием стиля своего кумира — Булгарина, отражающего массовый вкус и массовое восприятие, в том числе и шекспировских переделок.

Фигура Булгарина в «Повестях Белкина»

Литератор Булгарин собственной персоной появляется в «Истории села Горюхина». Там Белкин повествует о том, что, сидя в кафе («конфетной лавке»), он так увлекся чтением статьи «Благонамеренного» (подразумевается Булгарин), что не обратил внимания на какого-то сердитого посетителя. Когда посетитель вышел, один из сидящих там молодых людей сказал, что это был «сочинитель Б.». Белкин бросился за ним, но оказалось, что молодые люди ошиблись. В письме к П. Плетневу от 9 декабря 1830 года Пушкин пишет: «Написал я прозою 5 повестей <…> которые напечатаем также Anonyme. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает» [Пушкин 1979: 253]. Как видим, «сердитый посетитель» из «Истории…» наделен тем же темпераментом, что и его закодированный прототип.

Решение публиковать повести анонимно с оглядкой на Булгарина кажется несколько странным, учитывая «невинную» тематику «Повестей». Очевидно, дело не в тематике, а в подтексте. Возможно, поэтому Пушкин решает не включать «Историю села Горюхина» в «Повести», дабы подтекст не стал очевидным. Кроме того, «История села Горюхина» уже в названии пародирует только что вышедшую «Историю русского народа» Н. Полевого, сделавшего выпад против карамзинской «Истории государства Российского». В письме от 4 ноября 1830 года к А. Дельвигу Пушкин замечал: «Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чем дело — и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина» [Пушкин 1979: 245]. Обе фигуры присутствуют и в подтексте «Повестей». Каждая повесть цикла вращается вокруг одного из вопросов нравоописательного жанра и его основных представителей. К ним относятся прежде всего Булгарин и Полевой. Этими двумя фигурами заняты мысли Пушкина-публициста в Болдине. Там, помимо «Записок Видока», он пишет еще ряд заметок, направленных против Булгарина, Полевого и М. Каченовского. Нужно сказать, что с начала 1830 года борьба между Пушкиным и Булгариным существенно обострилась. Уже «к марту и началу апреля 1830 г. относятся три политических доноса Булгарина на Пушкина: первый имел общий характер и был зашифрован; второй — указывал прямо, что Пушкин не желает включаться в политически благонамеренную литературу, а идет своим путем; в третьем — этот «свой» путь раскрывался как неуважение к религиозным и национальным святыням, притом при помощи грубой передержки» [Гиппиус 1941: 239].

Булгарин в восприятии пушкинского круга — не просто одиозная личность. Это явление, смыкающееся с понятием «антигероя русской литературы» [Гиппиус 1941: 239], активно насаждающего чуждые ей принципы. В критике он предстает как выразитель «агрессивного духа грядущей культуры, чисто коммерческой и бездуховной по сути» [Белоногова 2005: 270].

Образ Булгарина как антигероя русской литературы складывается в «Повестях» мозаично, по мельчайшим деталям, ассоциативно подвязанным к фактам его биографии. Ни одна из деталей не является просто описательной в плане быта и психологии героев. Каждая информативна и функциональна и служит распознаванию образа антигероя и его окружения. В статьях и эпиграммах этого периода Пушкин развивает темы, которые закрепляются за образом Булгарина. Он выносит их уже в системном виде в содержание своего «Настоящего Выжигина». «Знаешь ли что? — пишет он Плетневу 5 мая 1830 года.  — У меня есть презабавные материалы для романа «Фаддей Выжигин». Теперь некогда, а со временем можно будет написать это» [Пушкин 1979: 224–225]. Роман не был написан, но «материалы для романа» вошли в статью «Несколько слов о мизинце г. Булгарина…» (1831) [Пушкин 1978b: 179]. Там и Булгарин-дебошир (Глава III. Драка в кабаке), и Булгарин-вор (Глава IV. Кража), и Булгарин — предатель и грабитель (Глава VI. Московский пожар. Выжигин грабит Москву), и перебежчик (Глава VII. Выжигин перебегает), и игрок (Глава IX. Выжигин-игрок). Там же и Булгарин, который «попадает в дураки» (Глава XII) и пишет пасквили и доносы… Одним словом, «Фаддей Выжигин».

Связь художественных деталей с ипостасью Булгарина в «Повестях» устанавливается пошагово. Каждая деталь включена в определенную тему и закреплена за ней. Тема очерчивает смысловые границы детали, помогает раскрыть ее специфическое значение по отношению к целому.

Назвав себя однажды поэтом действительности (точнее, как отмечает Б. Томашевский, заменив «краткой и точной формулой» «расплывчатую характеристику его творчества, данную Киреевским» [Пушкин 1979: 474]), Пушкин обозначил свой жанр. Он вводит его в «Повести» в качестве противопоставления коммерческому нарративу, постепенно сближая два типа повествования. В результате столкновения происходит крушение коммерческого жанра, выявляющее его несостоятельность.

В статье повести проанализированы в той последовательности, в которой они писались. Дальнейшая перетасовка повестей и ее значение — это отдельная тема. Оригинальная последовательность дает лучшее представление об эволюции пушкинского замысла, о том, что было его первоначальной завязкой, кульминацией и развязкой.

«Гробовщик», или Как поссорились Михаил Трофимович и Николай Алексеевич

Разговор в «Гробовщике» выстраивается вокруг готического жанра. В 1830-е годы готический жанр уже не воспринимался всерьез [Вацуро 1994: 420], и в этом была немалая заслуга Погорельского, чье имя упоминается в «Гробовщике» в связи с будочником Юрко. «Лет двадцать пять служил он в сем звании верой и правдою, как почталион Погорельского», — пишет Пушкин о Юрко, очерчивая зону дискуссий о готическом жанре. Сам факт, что имя Погорельского открывает цикл «Повестей», говорит о многом, учитывая вклад Погорельского в теоретическое обсуждение нравоописательного и готического жанров.

Почтальон Погорельского — персонаж «Лафертовской маковницы», которая вошла в пятую книгу «Двойника». Прочитав эту повесть, Пушкин пришел в восторг и 27 марта 1825 года писал брату: «Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! Я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Трифоном Фалелеичем Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертывая голову и выгибая спину» [Пушкин 1979: 105]. Помимо художественных достоинств в «Лафертовской маковнице» были и существенные новшества. Вопреки требованиям жанра, Погорельский завершил повесть открытой концовкой, оставив читателя в недоумении. Это нововведение вызвало возражения редактора «Русского инвалида» А. Воейкова, и тот собственноручно дописал развязку для «Маковницы». В таком виде она и предстала перед читателем «Литературных новостей» в 1825 году. В книгу же вошел оригинальный вариант повести, на основании которого Погорельский выстроил «Диалог».

В «Диалоге» Погорельский сталкивает две позиции относительно готического нарратива — традиционную и новую. Писатель у Погорельского выступает повествователем традиционного жанра ужасов. Его истории почерпнуты из древних источников и пересказаны по традиционной схеме. Двойник делает обзор тем и мотивов готики, показывая, как один и тот же сюжет переходит от одного повествователя к другому «с небольшими отступлениями», работая на потребу публики. «Приключения с мертвецами, которые беспокоят живых, потому что кости их не погребены, также очень часто <…> встречаются», — говорит Двойник, словно подсказывая Пушкину сюжет для «Гробовщика». И не только сюжет. История гробовщика Адриана Прохорова, выстроенная по готическому образцу, также имеет открытую концовку, и вопрос, в чем смысл повести, остается открытым.

В «Гробовщике» готическое распространяется только на сферу сна, но, в отличие от общепринятой схемы, не высшие силы и не волшебники приводят в движение загробное царство, а воспоминания Адриана о том, как он вел бизнес со своими клиентами. Сон зиждется на жизненном опыте Адриана. Это самая что ни на есть небывалая комбинация бывалых впечатлений. А их у Адриана набралось много за всю его профессиональную жизнь, в которой не обошлось без махинаций. Рамки готического повествования ограничены сновиденческими ужасами. С наступлением дня в права вступает жанр «действительности», который и дает возможность ретроспективно проанализировать истоки сновидения Адриана. Здесь «Гробовщик» предстает как видимость готического повествования, имеющего совершенно другие задачи и пользующегося другими методами воплощения. Поэтому и говорящие фамилии не оправдывают своего назначения. Пушкин нарочито ломает этот стереотип на примере купчихи Трюхиной. Ее фамилия настраивает на то, что она превратится в труху, то есть умрет. Но умирает она только во сне Адриана, ждущего ее смерти, а в жанре «действительности» она продолжает здравствовать. Это эффект обманутых ожиданий, служащий знаком смены жанра.

Готический нарратив в «Гробовщике» закреплен за Белкиным, а все, что выламывается из него, — за ироничным Двойником Пушкина. Мотив франмасонства, который вводит Белкин, дабы усилить метафору тайны, не работает. В его неумелом исполнении этот мотив оборачивается шуткой. Нужно сказать, что начало 1820-х годов в России было ознаменовано приездом известных немецких мистиков И. Е. Госнера и И. Линдль. Их миссия состояла в том, чтобы духовно направлять движение Пробужденных¹. Стал ли Адриан Пробужденным после пробуждения, неясно, но направленность его сна звучит комическим отголоском Пробуждения. То, что Готлиб Шульц сапожник, выглядит шуточной ассоциацией с родоначальником западной теософии Якобом Беме, тоже сапожником. Разговор сапожника и гробовщика во время их первой встречи самый что ни на есть прозаичный. Сапожник судит обо всем не свыше сапога, а гробовщик — не дальше гроба. Но не этой ли простоты ожидает средний читатель от коммерческих произведений?

Скандал в желтом доме

Там, где кончается сюжет Белкина, начинается сюжет пушкинского Двойника. Пользуясь структурой готического жанра, Пушкин накладывает на нее сюжеты из литературной жизни в стиле поэтики отпевания литературных оппонентов, разработанной арзамасской школой. «Сквозь повесть Пушкина, выдержанную в духе фантастических рассказов Гофмана, просвечивают автобиографические детали, а вымышленная жизнь гробовщика то и дело «косит и подмигивает» в сторону реальной жизни Пушкина» [Давыдов 1997: 48],  — пишет С. Давыдов. Он напоминает читателю о том, что «деятельность Арзамаса (кроме поедания арзамасских гусей) сводилась в основном к ритуалу отпеваний и похорон <…> В результате арзамасских заклинаний трупы беседчиков восставали из своих могил на манер мертвецов в «Гробовщике»» [Давыдов 1997: 48–49].

Намек на литературную среду содержится уже в описании нового дома Адриана Прохорова. Прежде всего это касается названия улицы. Обычно она трактовалась пушкинистами как место, где проживала его будущая жена. В связи же с именем Погорельского здесь уместно будет предложить еще одну интерпретацию. В 1826 году Погорельский провел осень и зиму на Новой Басманной в особняке своей матери Марии Соболевской, где сблизился с вернувшимся из южной ссылки Пушкиным. Сегодня дом Перовской — это один из заповедных уголков Басманной слободы, ставшей местом действия «Гробовщика». С середины XVIII века особняк принадлежал Мордвиновым, но после пожара 1812 года от него остался лишь каменный фундамент, и его перестроили из дерева, которое декорировали под камень. Позднее усадьба перешла к Марии Соболевской — матери десяти внебрачных детей графа Алексея Разумовского, одним из которых был Антоний Погорельский. Немудрено, что именно туда, в место обитания автора готического жанра, помещает Пушкин своего гробовщика, которому снится сон готического содержания. Детали, отмеченные в «Гробовщике», связаны именно с этим местом. Это касается и упоминания полицейской будки, и пожара 1812 года, и площади Разгуляй.

Цвет нового дома Прохорова также примечателен. Во-первых, именно в этот цвет выкрашен дом Перовской. Но желтый цвет имеет и другую символику в повести. «Домик, которому не радуется гробовщик, нарочито веселого цвета — желтый» [Бочаров 1974: 216], — пишет С. Бочаров. Веселье усиливается, если учесть, что желтыми домами во времена Пушкина называли дома для душевнобольных. К этому общепринятому значению примешивается еще одно, распространяющееся уже на область литературы. Оно пришло из широко известного во времена Пушкина памфлета А. Воейкова «Дом сумасшедших». Памфлет начинается с того, что лирическому герою снится сон о том, как он попадает в дом сумасшедших:

Снилось мне, что в Петрограде,

Чрез Обухов мост пешком

Перешед, спешу к ограде

И вступаю в желтый дом.

Сюжет памфлета напоминает сюжет сна Адриана, с той лишь разницей, что вместо мертвых лирическому герою Воейкова являются безумные писатели. Его кошмар ничуть не лучше кошмара Адриана. Состояние после пробуждения у гробовщика и у лирического героя Воейкова идентичное. Оба находятся какое-то время во власти видения и не могут поверить, что все это им приснилось:

И, проснувшись, не очнулся,

И не верил сам, что спал.

Узловой точкой повести и ее поворотным моментом становится ссора гробовщика с отставным сержантом гвардии Петром Петровичем Курилкиным. Из покойников лишь он один представлен персонально и по имени, и это естественным образом выделяет его из прочего мертвецкого окружения. Фамилия Курилкина сама напрашивается на ассоциацию с М. Каченовским — редактором «Вестника Европы», профессором и адресатом пушкинской эпиграммы «Жив, жив Курилка!». Интересно, что путешествие по желтому дому Воейкова начинается именно с него: «Нумер первый — ваш приятель, / Каченовский здесь сидит…»

История отношений Пушкина и Каченовского достаточно подробно освещена в критике. Для нас представляет интерес эпиграмма, связанная с Курилкой, так как в ней много схожего с сюжетной линией Курилкина.

Как! жив еще Курилка журналист? –

— Живехонек! все так же сух и скучен,

И груб, и глуп, и завистью размучен,

Все тискает в свой непотребный лист

И старый вздор, и вздорную новинку. —

— Фу! надоел Курилка журналист!

Как загасить вонючую лучинку?

Как уморить Курилку моего?

Дай мне совет. — Да… плюнуть на него.

Итак, Курилку принимали за умершего, а он оказался жив (в основу положена гадальная песня «Жив, жив курилка…», на которую ссылаются пушкинисты в связи с мистическими мотивами в «Гробовщике»). От Курилкина тоже остался только трухлявый скелет, но он восстал из гроба, и, хоть поначалу «череп его ласково улыбался гробовщику», все закончилось скандалом.

Ясно, что мистический конфликт сна Адриана стал отголоском какого-то реального конфликта между двумя литераторами, одним из которых был Каченовский. В «Гробовщике» сцена ссоры Адриана и Курилкина — это настоящий скандал: «Между мертвецами поднялся ропот негодования; все вступились за честь своего товарища, пристали к Адриану с бранью и угрозами». С кем же так скандально рассорился Каченовский и имеются ли упоминания об этом у Пушкина?

В статье «Отрывок из литературных летописей», написанной 27 марта 1829 года для «Невского альманаха», но не пропущенной цензурой (статья вышла в сокращении в «Северных цветах» в 1830-м), Пушкин не без удовольствия изобразил распрю «между двумя известными журналистами» — Полевым и Каченовским — и тяжбу «одного из них с цензурою», которая «наделала шуму» [Пушкин 1978b: 61]. Еще в 1828 году в «Московском телеграфе» вышла статья Полевого, «в которой сильно напал он на почтенного редактора «Вестника Европы»» [Пушкин 1978b: 62]. Началось с того, что «Вестник Европы» находился на грани умирания и Каченовский, «убедившись единогласным мнением критиков в односторонности и скудости» своего детища, решил в новом, 1829 году реанимировать его. «Он собирался пуститься в неизмеримую область бытописания, по которой Карамзин, как всем известно, проложил тропинку, теряющуюся в тундрах бесплодных» [Пушкин 1978b: 61–62], — с многозначительной иронией пишет Пушкин, намекая здесь и далее на антикарамзинскую позицию Каченовского и сравнивая обоих не в пользу последнего. Как череп Курилкина, Курилка-Каченовский тоже поначалу «ласково улыбался» своему «гробовщику»-литератору, предлагая писательской братии поучаствовать в процессе воскрешения его журнала. «Но г. Полевой, долгое время наблюдавший литературное поведение своих товарищей-журналистов» (имеются в виду нападки Каченовского на Полевого), вместо этого напечатал у себя статью, «в которой сильно напал <…> на почтенного редактора «Вестника Европы»».

Это было началом грандиозного скандала, который закончился тем, что Каченовский подал жалобу на цензора С. Глинку, «пропустившего статью г-на Полевого» [Пушкин 1978b: 64]. Глинка выступил с ответным письмом, отстаивая свою позицию и доказывая, что Полевой не написал ничего предосудительного и что «личность Каченовского не была затронута». В этом крылся намек на травлю самого Полевого, и Полевой незамедлительно доказал, что Каченовский «неоднократно с упреком повторял г. Полевому, что сей последний купец (другое столь же ужасное обвинение!), и все сие в непристойных, оскорбительных выражениях» [Пушкин 1978b:

1. Движение Пробужденных (нем. Erweckung) возникло в Германии. В 1820­е годы оно обретает неслыханный размах и перебрасыва­ется в Россию. Паломничество Пробужденных было связано с тем, что Россия воспринималась ими как земля обетованная, где в соот­ветствии с предсказаниями Юнга­-Штиллинга должно состояться второе пришествие Христа.[↩]