«Последний день» творения Мистический манифест М. Нуайме

Эпохальное произведение М. Нуайме «Последний день» (1963) до сих пор известно русскоязычному читателю лишь по работам отечественных исследователей — и это несмотря на то обстоятельство, что имя выдающегося ливанского писателя и пуб­лициста вот уже полвека как вписано в историю российского литературоведения.

Корреспондент академика И. Крачковского (1883–1951) и выпускник Полтавской духовной семинарии, Нуайме стал частью (к сожалению, недооцененной) русской культуры за рубежом, подлинным эмиссаром русской прозы на Ближнем Востоке, именно благодаря верности ее «мистагогическому» пафосу снискавшим широкую популярность среди арабских интеллигентов 1960–1980-х. Ниже мы попытаемся показать, как именно автор «Последнего дня» конструирует собственный извод христианского мифа, каким образом он решает религиозные антиномические «уравнения» за счет «священнобезмолвия» героев Достоевского; однако уже сейчас мы считаем своим долгом отметить религиозно-философский характер прозы Нуайме. Без этой герменевтической линзы любое изложение идей писателя, любая дискуссия вокруг его ключевых романов нам представляются неполными.

Родился Михаил Нуайме в ливанской деревне Баскинта в октябре 1889-го. О своем «детском высокогорье» он, подобно своему старшему современнику П. Флоренскому (1882–1937), замечательно писал сам:

К востоку от Бейрута — на отдалении пятидесяти километров и на высоте двух тысяч семисот километров — и поныне подпирает небо гордая гора Синнин — быть может, самая знаменитая из ливанских гор. Эта вершина, шесть месяцев в году не расстающаяся со снегом, составляет с близлежащими холмами и горами нечто, напоминающее большое жерло вулкана или же огромный вопросительный знак, начинающийся у Шахруба и кончающийся у Собачьей речки. Часть этого знака многие называют «ущельем черепов»; это ущелье недалеко находится от Баскинты и ее «бейрутской» трассы <…> Там, под сосновыми лесами, на склонах Синнина скрыта от пытливых глаз красавица Баскинта и ее кое-как рассыпанные дома и канавы, некогда прорытые могучими селями¹ [Нуайме 2011: I, 57–58].

Как и Флоренский, семидесятилетний Нуайме создавал в своих воспоминаниях полноценную карту родных мест, «края земли», с которой в равной степени начинаются жизне­описания его жителей и история их грехопадения. Приведенная выше цитата — честный отчет писателя о «топографии рая», не раз выведенного им в ряде романов — в том числе и в «Последнем дне», который, как известно, не содержит указаний на топонимику описываемых в нем пейзажей. Горный Ливан навсегда стал для Нуайме прототипом идеального locus revelationis, «местом без истории», в котором и герои, и сам автор переживают одно озарение за другим, — точь-в-точь как вовлекающий в себя «мирок» русского религиозного философа.

Первая встреча будущей легенды арабской прозы с Россией состоялась уже в отрочестве. Православный Михаил был отдан родителями на обучение в Русскую школу Императорского палестинского общества («Москоби», как называли ее местные жители) — в то заведение, которое ее выпускник чуть позже назовет «идеальным». Окончив «Москоби», Нуайме поступил в Русскую учительскую школу (Учительский институт) Назарета, собравшую в своих стенах с четыре десятка одаренных юношей-сирийцев, ливанцев и палестинцев. Учебный год 1902–1903-го начался для курсанта Нуайме с неогласованного тома «Калилы и Димны» Ибн ал-Мукаффаʻ (ум. 759), «дружбой» с «громоздким» стилем которого он научился гордиться именно в Назарете. Собственно говоря, любовь к литературе и упомянутая выше «дружба» с ее классиком обеспечила Нуайме первое место в институтских списках по результатам выпускных экзаменов 1906 года — а значит, и вожделенный билет до российского Черноморья:

Я спал и видел, как отбываю в Россию, — вспоминал писатель. — Эта поездка многие годы оставалась самой сокровенной и самой горячей моей мечтой <…> Подумать только! Мне, одному из двадцати товарищей, выпала честь учиться на родине Толстого! Я и не верил, что моя мечта может когда-нибудь сбыться [Нуайме 2011: I, 207].

Михаилу, которому катастрофически не хватало институтского — надо сказать, достаточно добротного — курса иностранного языка, пришлось нанимать репетитора, чтобы, по его собственному выражению, «еще глубже проникнуть в русские литературу и языкознание» [Нуайме 2011: I, 207]. При помощи недавно вернувшегося из России сирийца Антуна Баллана Нуайме в крайне сжатые сроки освоил русскоязычную библиотеку школы; своими кумирами в те года он почитал Достоевского, Чехова, Толстого и Жюля Верна. «Того, что я прочел, было достаточно, чтобы разжечь во мне огонь любви к русскому языку», — вспоминал полвека спустя именитый писатель и драматург, неслучайно озаглавивший свою первую пьесу «Отцы и дети» [Нуайме 2011: I, 208]. Символично, что год написания «Отцов и детей» совпадает с годом, в котором Нуайме, по собственному признанию, в последний раз полноценно пользовался русским языком, — с роковым 1917 годом [Нуайме 1956: 224].

Первое очарование юноши «черным кителем полтавского семинариста, на каждой из пуговиц которого блестел двуглавый орел», сменилось увлечением «лермонтовским» пластом русской литературы. Именно «Демон» подвиг Нуайме, с самого начала учебы в семинарии решившего «во всем стать подобным русским», написать свои первые русскоязычные стихотворения, обретшие популярность в полтавской студенческой среде:

В эти дни я читаю «Демона» и другие стихотворения Лермонтова. Что за поэзия, что за благородная душа! Кавказские горы в его поэмах выглядят прекраснее, чем в действительности. Будь я поэтом, о Ливан, я воспел бы и твои красоты! Ты — колыбель моего отрочества и мекка моих дум. Да,

тебе, о старче, я пою:

твоим низинам и высотам,

твоим сынам — моим хибаркам —

и кедру приношу я песнь.

В твоих брегах сребро кипит,

и, в простоте былых обид,

твоих нетронутых красот

я тихий гимн благословляю [Нуайме 2011: I, 272].

Кроме того, курсант, вдохновленный «Дневником семинариста» Ивана Никитина, принялся вести дневник на русском языке, 750-страничная часть которого пережила и продолжительный американский вояж писателя. Сохранившаяся — и впоследствии опубликованная автором в арабском переводе — часть русского дневника неравномерно поделена между хроникой четырех семинарских лет Михаила и первыми набросками его критических и литературно-теоретических статей. Размышления над бедственным положением современной арабской литературы перемежались рассказами о юношеских сомнениях, о первой — и, по-видимому, последней — взаимной любви семинариста и жительницы Герасимовки, красавицы Варвары, о тревогах за «повстанца из Ясной Поляны», чьи победы и поражения искренне верующий христианин Нуайме воспринимал как свои собственные. Так или иначе, но именно в эту неспокойную пору Михаил находит тот философский пунктир, что пройдет сквозь все его прозаические произведения:

Меня увлек Толстой. Чем? Поиском собственной сущности, поиском истины окружающего мира. Этот Толстой влюблял в себя сильнее, чем автор «Войны и мира» и «Анны Карениной». Я приступил к этому серьезному поиску — и принялся искать свою самость и самость всего большого мира, идя по пятам Того, вслед за Кем шел сам Толстой. Я следовал Евангелию [Нуайме 2011: I, 404–405].

О том же Нуайме писал в известном письме И. Крачковскому:

Кроме того, мой литературный вкус значительно изменился. Только произведения, имеющие космический оттенок, отыскивающие глубочайшие истины жизни, окончательные и безусловные, привлекают теперь мое внимание. Чем старше я становлюсь, тем все менее интересуют меня различные формы, внешние показные стороны, меняющиеся день ото дня, век за веком (письмо от 27 мая 1931-го) [Нуайме 1956: 228].

Хотя молодой Нуайме и изъявлял на страницах дневника желание «печататься где угодно», его первым мечтам о «космических произведениях» не суждено было сбыться на территории Российской Империи. Отчисленный с другими студентами курса в 1909 году за участие в студенческой забастовке (по другой версии — за любовную связь с замужней Варварой), Михаил лишь зимой 1911 года получил допуск к сдаче экзаменов за четвертый год обучения. Забрав выстраданный диплом, он ненадолго возвращается в Ливан, чтобы вскоре, вместе с родным братом Дибом, отплыть в Соединенные Штаты Америки.

Семинарский диплом давал Нуайме право зачисления на третий курс Вашингтонского университета — и этим правом юноша умело воспользовался, освоив учебные программы как факультета искусств, так и юридического факультета. К тому же привезенный в Сиэтл в мае 1913-го первый номер нью-йоркского арабоязычного издания «Искусства» («Фунун») быстро изменил размеренную, если не сказать мещанскую, жизнь новоиспеченного студента: напечатанные на первых страницах журнала произведения Джебрана Халиля Джебрана (1883–1931) и Амина ар-Рихани (1876–1940) напомнили Нуайме о забытом им литературном арабском языке. Некогда мечтавший о карьере литератора, Михаил берется за перо. Первая его статья, озаглавленная «Рассвет надежды после унылой ночи» и содержащая положительные отзывы о знаменитом рассказе Джебрана «Сломленные крылья», достаточно быстро дошла до основателя журнала, давнего знакомого Нуайме по Назарету Насиба ʻАрида (1887–1946). Его восторженный ответ не заставил себя ждать:

Дорогой друг! То, что ты написал о «Сломленных крыльях», весьма красиво и верно. Твой стиль мне понравился. Надеюсь, я увижу тебя в стройных рядах наших молодых писателей — писателей этого нового века, что станет золотым веком наших заброшенных искусств.

1. Здесь и далее перевод с арабского наш; текст «Последнего дня» цитируется по неопубликованному переводу романа, выполненному автором этих строк в 2017 году. — Ф. Н.[↩]