«После мамы остались рукописи» Об авторской позиции Л. Петрушевской

Есть мнение, что Л. Петрушевская пишет так называемую «чернуху», иными словами, что ее проза беспросветно мрачна. Трудно не признать, что палитра Петрушевской скорее темная, чем светлая. И все же не стоит торопиться с выводами о преобладании того или иного настроения в прозе писательницы. Недостаточно изученной остается eе авторская позиция. Опираясь на теорию интертекстуальности, данная работа рассмaтривает именно этот аспект творчества Петрушевской.

«Все, конечно, понимали»

Сказовый цикл Петрушевской «Песни восточных славян» обращен к устному народному творчеству. Он являет собой переложение историй-страшилок вроде тех, что можно услышать в поезде и на дворовых скамейках, на коммунальной кухне и на деревенских посиделках. Вымышленный рассказчик повествует о том, как некий обобщенный герой («один молодой человек», «одна женщина», «один полковник») попадает в незнакомую пугающую обстановку (в темную пустую квартиру, на поляну с догорающим костром), где ему встречаются фантомы из страшных снов или сказок: некто в глубоко надвинутом (лица не видно) капюшоне, его спутник, который все время похо­хатывает (беззвучно, ощерясь всем ртом). Герою грозит беда, но почти всегда в последнюю минуту на помощь приходит родной человек (жена, мать, сестра) и спасает его.

В бесхитростном, обстоятельном повествовании фантасмагория переплетена с обыденностью, причем обыденное претворено и переосмыслено. Партбилет раненого военного, черный пакет с фотографиями, сережки, оставшиеся от покойной матери, становятся атрибутами мифа, обретают мистический смысл. Действие рассказов часто происходит в сумеречном пространстве между жизнью и смертью, возможно, поэтому звучат они приглушенно — словно из-под спуда.

Петрушевская ничуть не иронизирует, когда обращается к страшным историям. Отношение писательницы к народному рассказу бережное и уважительное. Цикл отсылает одновременно к устному творчеству народа и к пушкинским «Песням западных славян»¹. Его глубинный смысл метафоричен и полемически заострен. Прибегая к иносказанию, заменяя пушкинский запад на свой восток, Петрушевская словно говорит читателю: так значит, песни западных славян красочныe и лихие? А вот что сделалось с песнями восточных — послушайте эти сказки про полуразрушенные улицы, опустелые квартиры-склепы, темные лестницы и т. п. Только не принимайте их за щекочущие нервы «ужастики». Эти рассказы — глубокие, истовые притчи, которые помогают людям осмыслить пeрeжитое. XX век принес России неисчислимые бедствия, и люди запечатлели этот опыт в своих историях. Подлинная (а не сусальная) народная повесть обескровлена, едва слышна, еле теплится, но все-таки она жива. Ее тема — вера в чудо, в спасение.

Другой предмет художественного исследования, к которому то и дело обращается Петрушевская, — народный разум. Писательница любит изображать моменты, когда люди, волею судеб оказавшиеся вместе, обнаруживают способность понимать ближнего безошибочно и синхронно. Когда Петрушевская рисует такие минуты интуитивного понимания, она вводит в ткань повествования слово «все».

Все люди внутри остались животными и без слов чувствуют всё, что происходит, ни одно душевное движение не остается без ответа («По дороге бога Эроса»).

Все, конечно, понимали и легко объясняли причину, по которой Н. обратилась именно к Шуре.

<…> Теперь с этой любовью тоже было всё всем с самого начала абсолютно ясно («Н».).

А всем видные гвозди выявились сразу же после майских праздников.

<…> все всё насквозь видели… («Смотровая площадка»)

Светлана пыталась вдолбить, втесать своей дочери в голову какие-
то основы прямо сейчас, при всех, вся сгорая от нетерпения, и тем самым открытым текстом передавала всем находившимся в данный момент в комнате всё, что думала и переживала… («Светлана»)

Все были смущены, потому что тут явно прослеживался какой-то слишком простой, даже примитивный сюжет («Нюра прекрасная»).

Вот девушка в пароксизме отчаяния посреди рабочего дня опускается на колени перед любимым человеком. А что «все»?

Все вели себя хоть и стесненно, но как обычно, нисколько не растерявшись, не изменив выражения лиц и принимая всё как должное, как будто им на жизненном пути часто встречалась подобная ситуация («Бессмертная любовь»).

Кто они такие, эти «все»? Это среда, окружающие, те, на чьих глазах человек проживает свою жизнь. «Всем» у драматурга Петрушевской отводится особая роль. Это греческий хорос, перенесенный на отечественные подмостки и занятый в знакомых каждому обыденных мизансценах: на работе и на отдыхе, в гостях и дома². Индивидуальные черты участников безмолвного хора не различимы (как не были различимы черты лиц хоревтов), да они и не существенны. Возрождая античный драматургический прием, Петрушевская говорит об инстинктивной зоркости и верном моральном чувстве, которые в иные мгновения даются сообществу людей. В греческой трагедии хору всегда было ведомо больше, чем самому герою. Сходный расклад сил рисует и Петрушевская, у которой «все» оказываются и мудрее, и прозорливее одиночки.

Петрушевская пишет о спонтанно-точном понимании, которое дано группе людей, как о само собой разумеющемся, самоочевидном («Все, конечно, понимали и легко объясняли…»). На самом же деле она с прозорливостью творца нащупывает что-то малоизведанноe или полузабытоe. К «слепым стадным инстинктам» принято относиться настороженно и скептически, а художественная интуиция писателя подсказывает иное.

Из-за страшных эпизодов советской истории понятия «коллектив», «коллективизм» вызывают в сознании многих мрачно-иронические или зловещие ассоциации. Петрушевская с присущей ей полемичностью, зоркостью, неординарностью мышления утверждает позитивную сущность этих понятий, которая изначально в них все-таки есть.

Образ «всех» у Петрушевской восходит не только к античности. Представление писательницы о том, что люди постигают действительность сообща, «всем миром», произрастает из русского народничества XIX века. В творчестве Петрушевской слышны отголоски тех полузабытых идей о народном опыте и народной мудрости.

«Как бы не сама, а как пифия…»

Если второстепенные персонажи рассказов Петрушевской подчас образуют античный хор, то главная героиня повести «Время ночь» — центральная фигура классического представления.

Анна Андриановна близка к героям классической трагедии накалом страстей, обреченностью на борение, красноречием, громогласностью, готовностью становиться на котурны³. Дочь сравнивает Анну Андриановну с греческой богиней ужаса; сама Анна Андриановна называет себя «пифией». Когда Анна Андриановна думает о последствиях своего очередного безрассудного поступка, что выдает ей больное воображение? Трупы и трупики ее потомков, рядком лежащие на стареньком диване. Медея! Медея!

Герой классической трагедии решителен и деятелен. Он бросает вызов судьбе и борется до последнего. Такова и Анна Андриановна. Она — женщина, Жена с большой буквы, ведущая титаническую борьбу за семью: детей, внука, бабку. Наша русская героиня конца ХХ века проживает в малометражной квартире, эн квадратных метров плюс служебные помещения, ест суп из минтая (рыбка в ассортименте советских гастрономов) и пьет жидкий чай. Но жалкий быт не сдерживает ее не­укротимой энергии.

Как и в античной трагедии, тема повести задана в прологе, который не связан с сюжетом напрямую. В первых строках Петрушевская рисует образ кормилицы семейства, которой (увы!) не прожить без подаяния. Анна Андриановна с внуком идут в гости в надежде, что им перепадет кусок с хозяйского стола. (И действительно, Тиме дают сливочных сухарей с маслом.)

Деяния классического героя венчает апофеоз, кульминация, в которой все силы героя напряжены для свершения предназначенного. И Анна Андриановна совершает свой решающий рывок — забирает старуху-мать из психиатрического отделения больницы к себе домой. Наша героиня развивает бешеную деятельность. Нужно столько всего не забыть, предусмотреть. Шапка, валенки, подкладная клеенка, нижнее белье (Анна Андриановна обходится стираной майкой бывшего зятя Шуры). Надо еще договориться с шоферами, чтобы те везли старушку не в интернат для хроников, а домой. Все получается! «Спасибо, Шура, спасибо птица», — возносит Анна Андриановна благодарственную молитву небесам (перефразируя слова эстрадной советской песни). Но тут шоферы (они же античный хор, они же голос здравого смысла) везти старушку по месту прописки отказываются, и она отправляется в свое последнее пристанище, на казенные хлеба.

Герой античности терпит крах, хотя и напрягает в борьбе все силы. Поражение особенно ужасно тем, что настигает героя неожиданно — как раз когда он готов торжествовать победу. Герой допускает оплошность — мелкий, но роковой просчет. Так и с Анной Андриановной. Как она сразу не поняла все безумие своей затеи:

1. О том, что «Песни…» Петрушевской — контрпроект по отношению к пушкинским, см.: [Тесмер 2001].[↩]
2. В «Карамзине» сообщество людей напрямую названо «хором» [Бочаров 2007].[↩]
3. О трагическом у Петрушевской см.: [Липовецкий 1994].[↩]