«Понятна мне времен превратность…»

Незаконченные произведения не заключают в себе полноты информации, но зачастую хранят в незавуалированном виде те «трудные места», которые не видны в совершенном по форме художественном создании. В первых рельефнее авторский процесс «переживания», под которым Г. Винокур понимал то «подлинно-художническое проникновение, с каким жизненно-одаренная личность умеет открывать значительное под незаметной внешностью или отличать глубокое и содержательное от поверхностного и малоценного»¹.

К числу таких «проникновений» следовало бы отнести стихотворение А. Пушкина «Блажен в златом кругу вельмож…» (1827). Оно считается странным и обходится молчанием в обсуждении хорошо исследованной темы Поэта, поскольку не совпадает с представлениями о ее магистральной линии. Другим столь же странным и непопулярным произведением является последняя драма, оставшаяся незавершенной. Это «Сцены из рыцарских времен» (1835). Тематический резонанс между двумя произведениями, различными по жанру и времени написания, наводит на мысль о существовании возможной траектории движения, ведущей от неоконченного стихотворения к незаконченной пьесе.

Написанное в августе — сентябре 1827 года², стихотворение «Блажен в златом кругу вельмож…» было опубликовано только в 1884 году (воссоздано по черновому автографу). В собрания сочинений Пушкина оно входит начиная с первого издания под редакцией П. Морозова (1887):

Блажен в златом кругу вельмож

Пиит, внимаемый царями.

Владея смехом и слезами,

Приправя горькой правдой ложь,

Он вкус притупленный щекотит

И к славе спесь бояр охотит,

Он украшает их пиры

И внемлет умные хвалы.

Меж тем за тяжкими? > дверями,

Теснясь у черного? > крыльца,

Народ, [гоняемый] слугами,

Поодаль слушает певца.

Прозвучавшая в стихотворении мысль давно смущала критику тем, что «едва ли может быть истинным блаженством для подлинного поэта задача щекотать притупленный вкус вельмож и царей, живить «их скучные пиры» (один из вариантов), хотя он и «внемлет» хвалы слушателей (в варианте еще прямее: «Приемлет царские дары»). Конечно, гораздо ценнее ему внимание широкой народной публики»³. Не гадая, что поэту ценнее, Н. Петрунина, мельком касаясь странности стихотворения, видит ее в отсутствии в нем характерного противопоставления поэта и суетного современного общества: цари, пирующие вельможи и народ сосуществуют с певцом. Новым было соединение ранее противопоставляемых друг другу социальных групп. Это наблюдение побудило Н. Петрунину предположить, что Пушкин намеревался доработать замысел с «изображением иной судьбы поэта»⁴. Соображения о новизне получили развитие (с поправками) в специальной статье И. Роднянской, посвященной разбору именно этого произведения. Назвав стихотворение «пропущенным звеном в разговоре о назначении поэта», она отметила, что в нем центральную роль играет воссоздание ситуации, отсылающей к давним временам «социального мира»: Пушкин «дерзнул изобразить роль пиита-певца <…> как роль, всецело вписанную в социальный расклад, интегрированную в социальную горизонталь и сопоставимую с откровенно зависимым его местом в российском XVIII веке, когда поэзия еще не эмансипировалась от государственной службы в качестве личного дела, свободной профессии частного лица»⁵. Это суждение чрезвычайно ценно. Ценно уже потому, что «человек, думающий о Пушкине»⁶, не останавливается в испуге перед мыслью о Пушкине «зависимом», «вписанном в социальный расклад». Но ценно и упрощением, нежеланием верить искренности поэта, чей язык «не правдив, не свободен и не вещ, поскольку целиком производен от социальной службы своего носителя»⁷.

Конечно, и сам Пушкин дал повод для настороженности, сказав, что «ложь» лишь слегка приправлена «горькой правдой». Но в пушкинские времена еще помнили, что «ложью» в XVIII веке именовали не только намеренное искажение истины, но и поэтическую фантазию. В таком случае стихотворение звучит совершенно иначе: приправляя свою поэтическую ложь «горькой правдой», Поэт актуализирует ту соревновательную стихию, которая со времен Олимпийских игр питает аристократию — «охотит к славе».

Для дальнейших рассуждений нам послужат опорой некоторые дополнительные сведения о регулятивных нормах жизни аристократа.

Настойчиво и с вызовом подчеркивая свое шестисотлетнее дворянство, Пушкин вместе с тем ясно видел, что в одном существенном пункте отошел от вековых правил. Положение аристократа налагало запрет на ремесло, на занятия, связанные с оплатой, с деньгами, поскольку такого рода работа делает человека зависимым от работодателя. Чтобы оставаться самим собой, аристократ должен быть независим. Именно независимость позволяла аристократии выступать в качестве буфера между монархом и народом.

Пушкин едва ли не первый в России стал профессиональным писателем. В 1823 году в письме П. Вяземскому он ясно формулирует следствие: «…должно смотреть на поэзию, с позволения сказать, как на ремесло <…> Аристократические предубеждения пристали тебе, но не мне — на конченную свою поэму я смотрю, как сапожник на пару своих сапог: продаю с барышом» (X, 57). Решимость жить литературным заработком прошла скрытую стадию сомнений: «Я уже победил в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это, — самый трудный шаг сделан. Если я еще пишу по вольной прихоти вдохновения, то, написав стихи, я уже смотрю на них только как на товар по столько-то за штуку. — Не могу понять ужаса своих друзей…» (X, 763).

Понимал, конечно, как понимал и то, что оказался между двух жерновов. Знакомые проблемы предстали в неожиданном освещении: понадобился пересмотр связи политических и нравственных норм с материальной стороной бытия. Что это значит? Об этом сказано у Пушкина много ранее: «Наш век — торгаш; в сей век железный / Без денег и свободы нет». В «железный век» меняется сама суть свободы. Раньше она понималась как преодоление запретов на политические действия, то есть как возможность революционной смены государственного устройства. Теперь же обнаружилась значительно более прозаическая основа свободы. Отсюда первый, реально и болезненно переживаемый, пушкинский комплекс — комплекс независимости.

В письме А. Казначееву он пишет: «Единственное, чего я жажду, это — независимости <…> с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь ее» (X, 763). Раньше Пушкин ощущал себя пророком свободы, ее «пустынным сеятелем», теперь же — борцом за собственную независимость. Абзацем выше в том же письме Пушкин дает волю своему гневу: «Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу-англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной» (Х, 763). Подразумевается М. Воронцов, человек, как теперь уже многими признано, вполне заслуживающий доброй памяти.

Чем же Воронцов не угодил Пушкину?⁸ Об этом — в письме к А. Бестужеву:

Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, — дьявольская разница (Х, 146).

При современном взгляде на деловые отношения все сказанное Пушкиным выглядит весьма странно. Какое дело подчиненному, что «воображает» о нем старший по положению? Но Пушкин, по-видимому, этого старшинства не признает.

1. Винокур Г. О. Биография и культура. Русское сценическое произношение. М.: Русские словари, 1997. С. 46.[↩]
2. Пушкин А. С. Другие редакции и варианты: Стихотворения, 1826-1827 // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 16 тт. Т. 3. Кн. 1. Стихотворения, 1826-1836. Сказки. М.; Л.: АН СССР, 1948. С. 613. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием в скобках тома и страницы. [↩]
3. Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина. М.: Советский писатель, 1967. С. 216.[↩]
4. Петрунина Н. Н. «Полководец» // Стихотворения Пушкина 1820-1830-х годов. История создания и идейно-художественная проблематика. Л.: Наука, 1974. С. 302.[↩]
5. Роднянская И. Стихотворение «Блажен в златом кругу вельмож…» — пропущенное звено в разговоре о назначении поэта // Московский пушкинист. Вып. VII. 2000. С. 34. [↩]
6. Там же. С. 30[↩]
7. Там же. С. 34.[↩]
8. Сам вопрос поставлен неправильно: «виноват» должен быть «подчиненный» Пушкин, а не «начальник» Воронцов. [↩]