Полувековой опыт науки

«Советское литературоведение за пятьдесят лет». Изд. МГУ, 1967, 554 стр.

История советской литературной науки аккумулировала огромный общественный и теоретический опыт. И прежде, до Октября 1917 года, литературоведение меньше других областей специальных знаний сковывалось жесткими рамками цеховой замкнутости. Но поистине беспрецедентной была та историческая работа, которая выпала на долю литературной науки в СССР – стране великих революционных, социалистических преобразований. Едва ли не всеми своими исследовательскими звеньями она теперь обращалась к миллионной читательской аудитории, образованной невиданными по размаху и глубине процессами культурной революции.

Потребовалось многое. Новое научное истолкование отечественного и мирового искусства слова прошлых эпох. Радикальный пересмотр старых методологических принципов и критериев. Создание подлинно марксистской теории литературы и критики.

Мы еще не располагаем трудами, систематически и всесторонне освещающими развитие советского литературоведения. Сборник по справедливости может быть расценен как подступ к будущей «Истории филологической науки в СССР». Материал в нем рассматривается под особым углом зрения – методологическим. В центре сборника – теоретические искания литературоведческой мысли.

Этот главный аспект книги подчеркнут и названиями включенных в нее статей: «Методологическое развитие советского литературоведения» (Г. Поспелов), «Формирование теории социалистического реализма» (А. Метченко), «Об изучении жанра советского романа в литературоведении последних лет» (Л. Якименко), «Проблема романтизма в советском литературоведении» (А. Н. Соколов), «Реализм как теоретико-литературная проблема» (П. Николаев), «Принципы построения общего курса русской литературы XIX века» (В. Кулешов), «Советское литературоведение о критическом реализме в зарубежных литературах XX века» (В. Ивашева), «Советское литературоведение о социалистическом реализме в зарубежных странах» (Р. Самарин), «Проблемы советского литературоведения в области скандинавистики» (В. Неустроен).

Следует признать удачным выбор основного направления историографических исследований, придавший книге более или менее непринужденную сцепленность частей и цельность содержания. Сосредоточились авторы на разработке вопросов и проблем, которые действительно методологически актуальны, крупны, значимы. Не так давно на страницах «Литературной России» Г. Бровман сделал следующее, признаться, удивившее меня, заявление: «В отличие от дурной традиции рассматривать литературоведение в отрыве от живой литературной критики (как это сделали составители сборников «Советское литературоведение за пятьдесят лет», вышедших в Издательстве МГУ и «Науке»), Л. Кищинская анализирует критику и литературоведение в их естественной органической слитности на фоне острой литературно-политической борьбы двадцатых годов. Поэтому воссозданная автором картина отличается исторической объективностью и логической убедительностью» ¹.

Возможно, работа Л. Кищинской² и обладает теми достоинствами, которые в ней находит критик, но его упреки по адресу составителей юбилейных сборников неосновательны, опрометчивы. Происходит странное: в сборнике, выпущенном МГУ, обсуждаются острейшие теоретические вопросы критического и социалистического реализма, классического и современного романтизма, авторы в подавляющем большинстве своем сами очень деятельно выступали и выступают в роли литературных критиков, обозреватель же «Литературной России», походя, не вникая в суть дела, бросает им обвинение «в отрыве» от живой литературной практики.

И без разъяснений понятно, что труды, обобщающие методологическое развитие науки, нелегко выполняются. Почти неизбежно останется место для придирчивых вопросов: почему в поле зрения составителей не попали такие-то и такие-то темы, сферы³, источники, ученые и критики (имярек)? Или опасности иного свойства – издержки перечислительности, поверхностной обзорности. Настоящий сборник также не свободен от упомянутых или сходных с ними негативных черт, о чем речь пойдет ниже. Однако несомненным остается общее положительное заключение. В книге убедительно раскрыт и обозначен достигнутый наукой высокий теоретический уровень. С поучительной наглядностью здесь прослежена сложная, полная напряжения и драматизма история советского литературоведения, утверждавшего методологические основы в борьбе с чуждыми ленинизму концепциями, в преодолении своих собственных бед, ошибок, уклонений от истины. Деловитостью, конкретностью, объективностью оценок исторических результатов и перспектив развития литературной науки и критики этот сборник заметно отличается от появлявшихся у нас время от времени изданий, подпорченных велеречивой юбилейностью.

Нет необходимости рассматривать все, что содержится в книге. Внимательный читатель и без подсказок заметит крупномасштабное и по достоинству оценит квалифицированно сделанное. Целесообразнее, видимо, остановиться на двух-трех вопросах, которые находятся в центре современных теоретических споров, современных методологических исканий.

Самой логикой подытоживающих разысканий участники сборника, особенно авторы его «установочных» статей Г. Поспелов и А. Метченко, обязывались в первую очередь ответить на вопрос: отчего оттолкнулись в начальном пункте своего развития марксистское литературоведение и критика, что они посчитали позитивной научной традицией и что отвергли – решительно и бескомпромиссно. Обретшая теоретическую зрелость советская литературная наука прокорректировала – и это справедливо отмечено в сборнике – господствовавшие в ней ранее упрощенные взгляды-характеристики, почти с порога отбрасывавшие аналитические принципы историко-культурной, компаративистской, филологической, психологической и прочих школ дореволюционного литературоведения. Отвергая позитивизм, гегельянство, субъективный идеализм как теоретическую основу этих школ, тогда еще вовсе не учитывали, что в конкретных исследованиях, в анализе разнообразного историко-литературного материала и художественного творчества упомянутые философские доктрины в чистом, так сказать, виде не применялись и не проявлялись. Они сложно, опосредствованно трансформировались в специально-научную методологию, не исключавшую в тех или иных пропорциях и масштабах возможность важных литературоведческих достижений. К этому верному объяснению следовало бы только прибавить, что все лучшее, чем обогатили отечественное и мировое литературоведение такие ученые-филологи, как Буслаев, Пыпин, Тихонравов, Потебня, Александр Веселовский, изучено еще далеко не достаточно, если не сказать резче. До сих пор остается слабо поддержанной инициатива А. Белецкого и Н. Гудзия, взявших на себя труд широко популяризировать научное наследие предшественников.

Порой же, особенно там, где авторы подчеркивают – и, конечно, совершенно правильно – громадное значение методологических традиций русской революционно-демократической критики, появляются в сборнике чересчур уж «снисходительные» суждения о представителях академической науки, вроде следующих: «Однако наряду с этими почти пародийно звучащими профессорскими признаниями в приверженности релятивизму и вкусовой критике, у Венгерова всегда (!) оставалась чуткость к «гражданским» (!) мотивам русской литературы…» (стр. 387); «И все же хлестко написанная книга Андреевича в теоретическом отношении стояла на голову выше тогдашней академической науки» (стр. 389).

Впрочем, в связи с затронутой темой возникает еще один вопрос. В сборнике констатируется, что еще до революции существовали марксистские труды (Плеханова, Ленина), которые» открывали советскому литературоведению 20-х годов надежную опору для разработки новой – правильной и совершенной – методологии. И существовал также великолепный опыт ее практической реализации – в литературных выступлениях Луначарского, Воровского и других критиков-марксистов. Реальная диалектика истории и жизни заключалась в том, что материалистическое понимание словесного искусства, его роли и функций бытовало в ряде работ не в сложной ленинской сущности, а в другой, гораздо более элементарной. «…Общий уровень литературно-критической и эстетической мысли, господствовавший в периодике гражданской войны, да и почти всего первого пореволюционного десятилетия, как правило, резко отставал от уровня, на который поднялась еще до Октября марксистская эстетика – прежде всего в работах Ленина» (стр. 137). А. Метченко, которому принадлежат цитированные слова, склонен объяснять случившееся тем, что в это время не произошло, по разным причинам, «сосредоточения на проблемах художественного творчества лучших марксистских сил». По-видимому, это объяснение неполное и, быть может, не самое убедительное из возможных. Но очевидны преимущества определенности, ясности изложенной точки зрения: литературная наука тех лет, утверждает она, часто выдавала за марксизм то, что не имело к нему никакого отношения.

Между тем в статьях других авторов наличествуют иные представления. Г. Поспелов, к примеру, находит много плодотворных теоретических идей у социологически мыслящего В. Фриче, а В. Переверзева, работы которого, по словам исследователя, отличались «ярко выраженным методологическим пафосом», аттестует как «единственного ученого, предложившего стройную, законченную и оригинальную теорию художественной специфики и социального генезиса литературного творчества, а также принципов его анализа…» (стр. 28). Г. Поспелов, вообще-то говоря, не замалчивает ошибок этих литературоведов. Но в его квалификациях и оценках их трудов постоянно звучит защитительная, что ли, тональность. Уж он-то не назовет концепцию В. Переверзева «вульгаризаторской» и не вымолвит вслед за коллегой по сборнику справедливые слова о том, что она «скорее причинила ущерб марксистско-ленинской эстетике, чем обогатила ее» (стр. 144). Больше того, неправомерно подверстав и Луначарского к тем, кто строил свои теоретические, историко-литературные суждения «в духе «социологизма» 1920-х годов», Г. Поспелов заявит: «Такой уровень методологического мышления вполне соответствовал тогда идейным запросам общественной жизни. В 1920-е годы страна развивалась в условиях активной и напряженной классовой борьбы. Все члены общества рассматривались тогда прежде всего с точки зрения их принадлежности к определенным социальным классам в недавнем, дореволюционном прошлом и в настоящем. Основная идеологическая задача вообще заключалась тогда в том, чтобы, резко противопоставляя новое социалистическое общество старому, классовому обществу, разоблачать последнее и, в частности, показывать ограниченность его идеологии, а отсюда его литературы и искусства» (стр. 40). Примечательно, что с этими размышлениями автора согласуется и то, как настойчиво он сторонится понятия «вульгарный социологизм» и если употребляет его, то всегда в недоверчивых или недовольных кавычках (см. стр. 58, 67). Г. Поспелов прилагает немало усилий, чтобы убедить, что осуждение «абстрактно-классового изучения литературных явлений должно привести не к отказу, а, наоборот, к упорной и углубленной разработке принципов конкретного социально-исторического их исследования», «классовости и партийности идеологических позиций писателей» (стр. 124). Кстати, критиковавший составителей сборника Г. Бровман повторил эту мысль в очень энергичных выражениях: «Ныне… – пишет он в упомянутой статье, – можно нередко встретить гневные филиппики против вульгарного социологизма… Но ведь бывает, что из-за леса дерева не видать! И вот уже вместе с водой выплескивают из ванны и ребенка: о социологическом методе, о социально-классовом анализе некоторые историки литературы и критики говорят как бы извиняясь, стыдливо, потупя очи!» Необоснованные утверждения об ущемлении социологического принципа в литературоведении уже порождают, на мой взгляд, непродуктивные тенденции. Хотел того или нет Г. Поспелов, но его позиция представляется как позиция реабилитации вульгарно-социологической школы 20 – 30-х годов. И не в том только дело, что он чурается, как ему думается, одиозного термина «вульгарный социологизм» и дает явно завышенные оценки научным успехам теоретиков этого направления. Вульгарный социологизм объявляется Г. Поспеловым явлением по существу закономерным, исторически необходимым, «вполне» соответствовавшим идейным запросам общества и времени. Не потому ли в пространной статье Г. Поспелова не нашлось места для разъяснения того факта, что советская литературная наука сравнительно поздно обратилась к методологическому освоению ленинского теоретического наследия? И что может дать современному литературоведению, усвоившему ленинские, подлинно научные принципы социально-классового анализа литературы, обращение к отброшенным жизнью худосочным социологическим абстракциям, унылым схемам и рубрикам-колодкам? Да и вообще разве это характерная тенденция современного состояния литературной науки – игнорирование социологических аспектов исследования? Провозглашающие такую опасность, в сущности, не находят солидных, подтверждающих их тезисы и выводы аргументов, и все, что они могут, так это сослаться на неточно формулированные суждения одного-другого автора журнальной статьи. При этом словно бы забывается, что методологическое новаторство марксистско-ленинского литературоведения как раз и обозначилось в полной мере в области глубокого социально-исторического понимания и объяснения искусства слова. И что именно это его методологическое качество определяет успех лучших в многих литературоведческих исследований во всех жанрах от комментария в собрании сочинений писателя до многотомных историко-литературных или теоретических трупов.

Не вернее ли заключить, что совершенствование методологии исследования, учитывающей образную специфику литературы, последовательно подчиняющей той же цели и социально-классовый ее анализ, – и теперь первоочередная задача литературной науки и критики. Собственно, к таким выводам и приходит большинство авторов сборника, изучая усилия нашей науки постичь глубинную сущность творческих методов классической и советской литературы, исторически сложившихся художественных стилей и жанров, выработать, наконец, подлинно научные критерии оценок сделанного. Прав В. Кулешов, когда он вслед за Д. Благим заявляет, что у литературоведов есть «собственное дело» – изучение самой художественной литературы. «Это, казалось бы, само собой разумеющееся положение, однако, нуждалось в долгих доказательствах не только потому, что этому мешала вульгарная социология, но и потому, что неумение правильно решать проблемы детерминизма литературных явлений постоянно уводит мысль исследователя от литературы в сопредельные идеологические сферы» (стр. 432).

Одно из достоинств книги – предметная демонстрация того, как шаг за шагом, отбрасывая шаблоны и догмы, оттачивались инструменты научно-логического анализа. Все это позволило нашей литературной науке уверенно приступить к решению новых концептуальных задач, к исследованию сложнейших проблем, скажем, романтизма как особой идейно-художественной системы (см. добротно аргументированную статью А. Соколова), типологии реалистических методов (см. содержательный теоретический этюд П. Николаева). Образовалась, – Р. Самарин имел все основания утверждать это, – «огромная область советского литературоведения», впервые так фундаментально исследующая зарубежный социалистический реализм, его генезис и полувековую историю, его эстетическую природу и национальное своеобразие в литературах разных стран, огромную воспитательную роль произведений выдающихся социалистических реалистов Запада. Исследователь счел необходимым заметить, что тут складывается даже определенный тип ученого-специалиста, в работе которого «сливаются основные аспекты науки о литературе и задачи литературного критика» (стр. 512).

Крупными методологическими достижениями нашего литературоведения объясняет В. Ивашева – и объясняет совершенно основательно – появление новой концепции развития зарубежной литературы, коренной пересмотр прежних выводов о затухании и упадке западноевропейского реализма после 1848 года. В духе подлинно ленинской диалектики рассматривается теперь вопрос о преемственности творческих методов. И самое понятие «кризиса» трактуется более углубленно, не только как болезнь, хирение, деградация, но и как особое состояние напряженных исканий, обновления, отрицания старого с сохранением всех его действительных ценностей в новом историческом качестве. Необычайно усложнившийся в наши дни процесс «межнациональных» связей и взаимодействий не терпит однозначных, узкодогматических противопоставлений и интерпретаций. Возникают весьма сложные единства, когда писатели критического реализма сближаются в своем творчестве с методом социалистического реализма.

Примечательная особенность ряда статей сборника, обращающихся к исследовательскому уяснению истории и поэтики реализма, – обостренное внимание авторов к формирующимся в литературной науке наших дней новым методологическим подходам в изучении процессов идейно-художественной дифференциации. Говорится о необходимости конкретных изучений «взаимодействия социалистического реализма с модернистскими и иными течениями» (стр. 248), разных художественных направлений и стилей внутри самого социалистического реализма. Той же заботой постичь реальную сложность историко-литературного процесса продиктована, по словам А. Метченко, «необходимость разграничения таких явлений, как социалистический реализм и социалистическая литература» (стр. 248). Последнее понятие шире первого, оно включает социалистический реализм как свою вершину. Однако в этом, получившем сейчас популярность методологическом критерии, в его понимании, в его аргументации еще много непроясненного. Применение этих формул в конкретном анализе литературного материала сопровождается оговорками и «допусками» амортизационного свойства, всякого рода «поправочными коэффициентами», чтобы парализовать непроизвольно возникающие иерархические суждения-оценки (революционный романтизм – ступенька к «вершине», к социалистическому реализму и т. п.) или даже оценки-«отлучения».

Но, скажут, «волков бояться – в лес не ходить». Ведь концепция, о которой идет речь, заведомо предполагает дифференциацию – социально-классовую, идейно-эстетическую. Применяйте ее вдумчиво, гибко, научно-объективно, и дискриминационные поползновения сами собой отпадут.

Наше литературоведение, как отмечается в сборнике, наращивает качества методологической зрелости. Уходит в прошлое пора общих деклараций, заносчивых критических «сокрушений» и оценочных «перекосов». На смену приходит конкретное исследование, душа которого – ленинский принцип историзма. Он-то и побуждает современную литературоведческую мысль подобрать точные методологические ключи к правильному решению сложнейших вопросов искусства и тех, в частности упомянутых выше, которые настойчиво стучатся в двери литературной науки.

Редакторское введение предупреждает, что в статьях сборника встретятся и противоречивые и спорные положения. Действительно, все это наличествует в книге, и даже в изобилии. В целом ряде случаев они – своеобразный сколок с тех диспутов, с того столкновения мнений, какие стали естественной средой творчески развивающейся науки, озабоченной поисками наиболее верных методологических решений своих проблем. Но в сборнике замечается и иного свойства разноголосица. Один только пример: что происходит на страницах книги с употреблением понятия «творческий метод». Для большинства авторов «художественный метод» – важнейшее в научной номенклатуре литературоведения понятие, его укоренение в аналитической практике – принципиальное достижение советской литературной науки. Читаем: «художественный метод – это своего рода закон искусства» (стр. 167); «только на основе понятия о методе… можно говорить о подлинно научной постановке и разрешении проблемы реализма, его различных форм и исторически складывавшихся типов» (стр. 437); «проблема метода выдвигалась как центральная эстетическая проблема могучего международного литературного движения» (стр. 497). И так далее.

Соседствуют же с этими заявлениями суждения противоположного характера: о том, что термин «методе неудачен, легко применяется ко многим сторонам человеческой деятельности (методы мышления, методы преподавания и т. д.), в применении же к литературе может означать разные стороны творчества и «создавать поэтому двусмысленности и недоразумения» и что этот термин рано или поздно отпадет (стр. 45, 121). Последняя точка зрения принадлежит Г. Поспелову. И ее можно понять. Исследовательская практика дает больше чем достаточно примеров терминологической нечеткости, сбивчивости, путаницы. Однако при всех оттенках и вариациях определение творческого метода как системы исторически сложившихся идейно-эстетических принципов, объединяющих писателей в их отношении к жизни, к задачам ее познания и образного воплощения, стало общепринятым. Г. Поспелов решительно отрицает вышеприведенную трактовку. В его представлениях термин «метод» всегда обозначает «определенную сторону или стороны идейного содержания художественных произведений и не имеет прямого отношения к их форме» (стр. 117). «Но если все же мы условимся, – пишет Г. Поспелов, – называть «методом» возникающий на почве определенного мировоззрения общий принцип художественного мышления (взамен принципа «отношения к действительности», «отбора» и «осмысления» ее явлений. – Е. П.), проявляющийся во всех сторонах содержания произведений писателей, тогда надо сделать из этого соответствующий логический вывод. Тогда не надо называть «методом» реализм…» (стр. 121). Оно бы и ничего, в конце концов, исследователь имеет право на конструирование понятия, какое ему представляется наиболее целесообразным и вполне отвечающим требованиям научности. Но полемика Г. Поспелова с традиционными, как ему кажется, определениями творческого метода заходит так далеко, а его собственные конструкции столь субъективны, что жертвой этих операций самым неожиданным образом становятся очевидные истины. Вот какой «логический вывод» из своих терминологических построений делает Г. Поспелов на стр. 49. «…Нередко бывало и так, – заявляет он, полемизируя с очередным оппонентом, – что писатели, являвшиеся сознательными приверженцами творческой программы реализма, создавали произведения, которые по методу не содержали в себе ничего реалистического. Таков, например, роман Тургенева «Дым», всецело пронизанный либеральной тенденциозностью (?!). Таковы в своем большинстве «рассказы для народа» Л. Толстого или его драма «Власть тьмы» (?!). И словно бы для того, чтобы нейтрализовать сие сугубо «социологическое» заключение, в статье другого автора сборника, цитируются слова Тургенева о том, что точно и сильно воспроизвести истину, реальность жизни есть высочайшее счастье для литератора, даже если эта истина не совпадает с его собственными симпатиями (см. стр. 175).

Не берусь судить категорически, было ли вполне оправданным и законным редакторское требование к участникам сборника – унифицировать употребление основных методологических понятий и терминов. Пожалуй, что и нет. Но провести ее хотя бы в таких пределах, чтобы исключить дезориентирующее терминологическое разноречие, по-видимому, следовало бы. Ведь когда-нибудь и кому-нибудь нужно же начинать эту необходимую работу, призывы к которой рассыпаны и на страницах рецензируемой книги. Тем более, что предпринятый труд по систематизации и обобщению коллективного методологического опыта открывал для этого некоторые возможности. Во всяком случае, по самому характеру такой труд предполагал наложение определенного «вето» па излишне субъективные оценки и доктрины. Между тем некоторые страницы и разделы сборника оставляют впечатление, что его участники стремятся во что бы то ни стало «доспорить» со своими бывшими и нынешними оппонентами. И уклоняются в связи с этим в такие подробности, которые были бы более уместны в рецензентском отчете или специальной полемической статье.

И еще одно замечание. Известно, что попытки осмысления теоретического опыта нашего литературоведения с большим или меньшим успехом делались и раньше, в том числе и в трудах, приуроченных к юбилейным десятилетиям Советского государства. К сожалению, и давние, и увидевшие свет накануне 50-летия советской власти и заслуживающие внимания источники остались в сборнике не учтенными.

Сказанным далеко не исчерпывается круг затронутых в сборнике вопросов и тем. В конспективном виде, но с опорой на конкретные материалы и факты, в книге содержится и еще много такого, что вполне может служить исходным пунктом, серьезным поводом для обсуждения интересующих литературную общественность современных теоретических проблем, а также и перспектив развития науки и критики. И в этом немаловажное, как сказано, достоинство сборника и лучшее оправдание появления его в свет.

г. Саратов

1. Г. Бровман, Критика в наступлении, «Литературная Россия», 30 августа 1968 года.[↩]
2. Л. А. Кищинская, Борьба за теоретические основы советской литературной критики (1917 – 1932 гг.). Учебное пособие по спецкурсу для студентов очного и заочного отделений филологических факультетов, Изд. Уральского университета им. А. М. Горького, Свердловск, 1967.[↩]
3. Скажем, получившие мировое признание успехи научной методологии нашего литературоведения в исследовании фольклора, древнерусского искусства, литературы XVIII века и т. д.[↩]