Поиск идентичности

Вспоминаю, как я, вернувшись полтора года назад из Костромы под сильным впечатлением от услышанного на Дедковских чтениях, доказывал московским знакомым, что серьезную, ответственную и выстраданную мысль можно сегодня найти только в стороне от столичных суеты и верхоглядства. На что получал, как правило, недоверчиво-ироничный ответ: «Вот как? Интересно! Поделитесь же с нами своими открытиями».

Теперь наконец такая возможность появилась. У меня в руках специальный выпуск издания «Кострома. Genius Loci»¹, составленный из докладов на Международной научной конференции «Genius Loci как историко-культурный феномен», проходившей в Костроме в апреле 2012 года.

Нелегкая задача — анализировать сборник из 24 очень разных по характеру, темам, стилю материалов. Здесь и отрывки мемуарной прозы, и философские эссе, и исторические размышления, и злободневная публицистика — это не считая основного массива «просто» статей, написанных специалистами разного профиля. Каждый материал по-своему интересен и важен, каждый заслуживает обстоятельной оценки, что в рамках небольшой рецензии невыполнимо. Чтобы вести разговор о целом, нужен общий ключ.

Что же объединяет статьи, собранные под одной обложкой? Ответ, казалось бы, напрашивается: личность и творчество Игоря Александровича Дедкова, выдающегося мыслителя, писателя и человека, которому и были посвящены чтения.

Однако этот ключ не ко всему здесь подходит. В части работ имя Дедкова даже не упоминается. Некоторые другие привязаны к нему, на первый взгляд, сугубо формально, а на самом деле их авторы ведут свободный разговор о чем-то сокровенном, накопленном за годы и годы, явно не «по поводу» и не «к случаю». Никто не ведал (могу это засвидетельствовать, поскольку сам являюсь автором сборника), в каком окружении и соседстве окажется его статья. И при этом все загадочным образом остаются в рамках парадигмы Дедкова, дышат, если можно так выразиться, одним с ним воздухом.

Вот с этого — с поиска глубинного, не сразу раскрывающегося объединительного начала, которое делает фигуру Дедкова такой живой и насущно необходимой для многих, размышляющих сегодня о русской культуре и будущем страны, — и начну.

Сравнительно большое по объему исследование Григория Водолазова «»Новый мир» А. Твардовского и власть» посвящено журналу, в котором Дедков в 1960-1980-х годах нередко выступал в качестве автора. Вернее, даже и не самому журналу, а складывавшейся вокруг него в те годы интеллигентской оппозиции, общественным полемикам, в целом судьбе и роли шестидесятников. Автор подробно останавливается на идейных расхождениях «двух высоких образцов противостояния общественной системе той поры» (с. 8) — Солженицыне и Твардовском. Речь в работе прежде всего идет, говоря словами самого Водолазова, о защите и развитии идей демократического, нравственного социализма (последовательным приверженцем которого, без сомнения, оставался и Дедков).

Но события <…> пошли иным путем: в сторону от социализма и от демократии <…> Диктатура бюрократии никуда не исчезла. Она, как остроумно заметил Ю. Буртин, просто «повернулась на другой бок», освоив новые рычаги и формы своего господства. И потому власть как была «чужой» для народа в сталинско-брежневское время, так и осталась «чужой» в новые времена (с. 11).

Мысль не свежая, хотя в понимании причин краха демократических надежд и начинаний в России, бесспорно, основополагающая. (Я бы только убрал кавычки в слове «чужой», ибо оно носит здесь буквальный смысл.) Не случайно автор, целиком оставаясь на позициях «Нового мира» Твардовского, в интересах «более взвешенной и более тонкой оценки» идейной борьбы минувших лет вступается и за Солженицына — чтобы защитить его «от некой избыточной критики со стороны лиц, претендующих на то, чтобы быть современными наследниками новомировской традиции» (с. 12). Это согласуется с резко негативным восприятием Солженицыным псевдодемократического насильственного эксперимента над народом (вспомним хотя бы его книгу «Россия в обвале») и, конечно, отвечает духу и глубинной проницательности Дедкова, ни при каких обстоятельствах не умалявшего великих заслуг и масштаба личности автора «Одного дня Ивана Денисовича» и «Архипелага ГУЛАГ».

«Демократически-социалистическая линия «Нового мира» продолжается… Она по-прежнему выступает как народная альтернатива социальному неравенству и политической несвободе», — замечает Григорий Водолазов (с. 11). Иначе, наверное, и быть не могло. Следует лишь уточнить, что сегодняшний журнал «Новый мир», давно порвавший всякие связи с идейным наследием Твардовского и шестидесятников, не имеет к этому подлинно демократическому течению общественной мысли никакого отношения и даже состоит в числе наиболее яростных его «утеснителей».

Поскольку Дедков с его взглядами, излагавшимися в том числе и на страницах «Нового мира» той поры, остается в данной работе на периферии авторского внимания, возникают некоторые вопросы. Насколько идейные и эстетические поиски Игоря Александровича соответствовали общему направлению и тону журнала? Были ли сотрудники «Нового мира» — в частности, многократно цитируемый Г. Водолазовым В. Лакшин, да и сам Твардовский — безоговорочными авторитетами для молодого критика и его наставниками, или же он нащупывал собственный путь, позволяя себе в чем-то поправлять единомышленников и в меру возможностей корректировать журнальный курс? Не воспринимаем ли мы, в частности, тогдашний (во многом противоречивый) «Новый мир», как и в целом демократическую мысль той поры, сам дух «шестидесятничества», уже через призму понимания и опыта Дедкова, ставшего их идеальным выразителем?

Эти вопросы я задаю не только автору статьи в надежде подвигнуть его на новые изыскания. Они пригодятся нам в дальнейших рассуждениях.

Искусствовед Виктор Арсланов начинает свою статью «Неосуществленное в искусстве и жизни» несколько эпатажно:

В 1992 году в № 6 журнала «Свободная мысль» И. Дедков опубликовал подборку заметок из архива Мих. Лифшица под общим названием «Сейчас вам кажется, что истины нет». Я уверен, что подавляющая часть современной как российской, так и западной интеллигенции в глубине своей души убеждена в том, что истины нет (с. 17).

Далее о Дедкове если и упомянуто, то вскользь, но он незримо останется в тексте, будет присутствовать как необходимый ориентир для непростого, часто хаотичного и противоречивого хода авторской мысли.

Да, сегодня мы вынуждены признать: не только вопреки сталинской бюрократии и псевдосоциалистической государственной репрессивной машине одержана победа в войне, проведена рекордная по срокам индустриализация, изменился весь облик страны <…> но в известной мере и благодаря им <…> Лишь в известной мере благодаря Сталину, Берии, Молотову и Жданову все эти свершения произошли, а вообще говоря — вопреки им (с. 19).

Автор пытается разрешить трагические парадоксы отечественной истории, применяя к ней парадоксальные подходы и формулы.

Октябрьская революция потерпела поражение уже к концу 1920-х годов. В 1930-е годы произошел термидорианский переворот, и от имени марксизма и социализма стали говорить и править прямые враги и того, и другого. Но парадокс времени, не понятый до сих пор, заключался в том, что это поражение революции оказалось парадоксальной победой ее, хотя и не полной (с. 17).

Между тем это вовсе не парадокс, а важнейшая черта настоящего мышления (с. 18).

Когда сталинская бюрократия вынуждена была работать на общее дело, то она все же что-то полезное делала, хотя и очень плохо, но все-таки служила народу. А теперь, предоставленная самой себе, освободившись от обязанности быть «слугами народа», она продемонстрировала всему миру, что ничего создать не может — ни в экономике, ни в государственном строительстве, ни в культуре (с. 20).

С громоздкой логикой Арсланова в конце концов смиряешься, разнообразие и злободневность его примеров подкупают. Что-то, впрочем, кажется не вполне выверенным и уместным (например, инвективы в адрес Солженицына), хотя с большинством рассыпанных там и сям тезисов, несмотря на их радикальность, трудно не согласиться. Вот один из них:

В значительной своей части советская интеллигенция представляла собой детей и внуков «чумазых» Салтыкова-Щедрина, поэтому она моментально поменяла красную или розово-либеральную советскую окраску на белую или черную, оставаясь по сути такой же чумазой, какой она была и раньше (с. 17).

Но где же на метафизических просторах «неосуществленного в искусстве и жизни» та самая истина, в существовании которой нельзя усомниться? Возможно ли ее ощутить — ну если не «истину вообще», то хотя бы «истину русской жизни», к которой еще в молодые годы, как мы увидим ниже, обращался Дедков?

На этот вопрос отвечает один из самых близких друзей и соратников Дедкова — филолог Юрий Лебедев. В статье «Творческое наследие И. А. Дедкова и современность» автор вспоминает, между прочим, почитаемого критиком русского писателя XIX века, Г. И. Успенского, давшего в свое время гениальное определение «народной интеллигенции»². Речь шла не о социальном или профессиональном статусе, даже не об образовании, но об избранных людях «от земли», из самой толщи народной, живущих общественными интересами, всей жизнью своей, часто в ущерб себе, отстаивающих высшую человеческую и божескую правду — ту, что давала человеку, по Успенскому, «возможность сказать себе, что справедливо и что нет, что можно и что нельзя, что ведет к гибели и что спасает от нее» (с. 43).

Не нужно никаких натяжек, чтобы убедиться: Дедков был приверженцем именно этой правды. Достаточно перелистать, как это делает Лебедев, статьи и заметки критика, относящиеся к последним годам его жизни, отягощенным трагическими переживаниями за судьбу народа: «Новое солнце пытаются зажечь для России — деньги, и новый внедрить закон: каждый за себя, один Бог — за всех, нового навязать героя — человека, извлекающего прибыль из несчастий своих сограждан и своей страны…» (с. 42).

Статья Ю. Лебедева аргументированно отсылает нас к первоисточнику этики Дедкова — этики, если перефразировать забытую формулу, «национальной по форме и общечеловеческой по содержанию». Как писал сам Игорь Александрович еще в 1969 году, ее нормы выработаны русской классической литературой, в которой «более, чем в чем-то ином, выразилась национальная философия, национальный идеал или, лучше сказать, истина русской жизни»³. В ту пору ему хотелось, чтобы эту истину усвоили правители. Минувшие десятилетия показали, что пугавший Дедкова разрыв между истиной и навязываемой стране сверху циничной практикой только нарастал и в наши дни достиг наконец катастрофического предела. А это значит, что главное в нравственном миропонимании Дедкова, то есть все то, что было подготовлено как минимум двумя веками русской общественной мысли, что исторически сформировалось как цель и смысл национального существования, — все это, такое близкое и естественное, органичное для России, удаляется от нас все дальше, становится уже едва различимым.

Об этом очень хорошо сказано в статье Тамары Дедковой «Новый взгляд на литературу 1960-1990-х. Существует ли он?». Автор напоминает о двух фундаментальных дедковских критериях в литературе (а значит, и в жизни): верности исторической правде и верности интересам человека. Второй лучше всего разъясняется словами самого Дедкова:

Когда говорят о «толще» жизни, имея в виду жизнь человеческих множеств, то не преувеличивают. Жизнь и вправду многослойна, но ее «толща» расширяется к основанию, как пирамида. Если же сравнивать течение жизни с течением реки, то к «большинству» можно было бы отнести самые медленные, глубинные, то есть самые независимые от поверхностных изменений слои. Сравнивать бытие разных слоев — значит обнаружить разные миры, разные языки, разные нравственные ценности. Но самое печальное, самое страшное в этом несовпадении, что не большинству выгодно придумывать и навязывать всем остальным, настоящему и будущему, свое обозначение и объяснение событий и людей, свое истолкование исторического процесса» (с. 24).

В этих горьких словах, написанных Дедковым как будто сегодня (на самом деле — в 1977 году), кроется упрек уже не столько «правителям», сколько, пожалуй, изменившей своему призванию интеллигенции. («Правительство делает свое дело, только и всего, давайте делать свое, исправимся», — справедливо призывал когда-то П. Чаадаев⁴.) Просвещенное и гуманное, глубоко демократичное по духу национальное сознание, вырабатывавшееся лучшими представителями России в XIX веке, а затем (после революции и опустошительных войн) начавшее чуть не заново прорастать во второй половине века ХХ уже на глазах Дедкова (в частности, в сочинениях писателей, которых приветствовал критик в своих книгах и статьях); сознание, веками служившее главным ориентиром в развитии страны, приобщении ее к мировой цивилизации, само оказавшее на мир мощное гуманизирующее влияние, — это сознание (в лице Дедкова как наиболее полноценного его выразителя) с 1990-х годов было поставлено у нас, если воспользоваться словами Т. Дедковой, «в положение некой маргинальной исключительности» (с. 24). В каковом положении, добавлю от себя, по недомыслию власти и нравственному отупению значительной части статусной интеллигенции пребывает до сих пор.

Вот почему личность и человечная мысль Дедкова притягивают многих как проблеск надежды. «Мудрые люди говорят, что, оглянувшись назад, иногда невольно смотришь вперед, — пишет Т. Дедкова. — Может быть, в поисках пути, по которому пойдет страна, пригодятся свидетельства гуманистических, философских и нравственных исканий незаурядных умов ХХ века» (с. 25). Насущная задача — обратить эту робкую надежду, этот едва различимый дезориентированным и отчаявшимся обществом свет в ясную, отчетливую программу возрождения и развития страны на путях свободы, демократии и общечеловеческой солидарности. Это, по-моему, главное, что объединяет усилия большинства авторов сборника и делает его появление в атмосфере нынешней интеллектуальной и духовной растерянности вполне закономерным и востребованным.

Не могу опустить очень важные штрихи, добавляемые к общей «программной» картине некоторыми другими материалами выпуска.

Федор Цанн-кай-си в статье «Эстетическая критика И. А. Дедкова», не умаляя публицистического, социального значения творческого наследия Дедкова, настаивает, что его «литературная критика <…> была именно эстетической» (с. 27). Речь идет отнюдь не о смещении или искажении ценностных приоритетов Игоря Александровича, не о тенденциозном акцентировании одной из сторон его дарования в ущерб другим. Дело в том, что для Дедкова-критика правдивость (подлинность, жизненность) произведения была необходимой основой его художественности, а честность и социальная ответственность служили мерилом зрелости авторского таланта. Искусство же, в свою очередь (на что обращает внимание Цанн-кай-си), неизбежно воздействует на социум — оно, в частности, делает человека свободнее, помогает ему оставаться самим собой, сохранять человеческое достоинство. Так что чем совершеннее произведение искусства, тем выше его общественная роль; и наоборот, дидактический уклон слабого в художественном отношении произведения способен лишь дискредитировать заложенные в него идеи, как бы хороши они ни были.

Автор статьи раскрывает это живое взаимодействие «этического» и «эстетического», говоря об отношении Дедкова к поздним романам А. Солженицына и В. Астафьева:

И. Дедков никогда не руководствовался политической целесообразностью. Он убедительно показал, что в «Красном колесе» происходящая «борьба Солженицына с самим собой, свободного художника с художником, спешащим сообщить важное и важнейшее, раскрыть всем глаза, «прочистить мозги», завершается в пользу последнего». Солженицын-историк берет верх над Солженицыным-художником <…> Та же судьба постигла и роман В. П. Астафьева. В нем мы не увидели, как пишет И. Дедков, «астафьевской картины мира», — этого горького и вечного праздника жизни. А не увидели потому, что «художник в нем словно бы отступил, предпочтя индивидуальному — коллективное, или мнимо-коллективное, пониманию — обличение, осуждение, скороспешную казнь» (с. 27).

Можно добавить, что именно это бескомпромиссное отвержение Дедковым какой бы то ни было «целесообразности» в ущерб художественности обеспечило ему в советские годы исключительную репутацию справедливого и независимого арбитра, на оценках которого, как когда-то на суждениях Белинского, складывалась бесспорная, неконъюнктурная иерархия литературных достижений и имен. Говоря словами Ф. Цанн-кай-си, «эстетическая критика И. Дедкова освобождает от унитарного прагматического взгляда на искусство как на привлекательный инструмент, позволяющий мобилизовывать массы на достижение поставленных свыше целей» (с. 29).

Познавательную ретроспективу созревания в творчестве критика художественных и этических критериев на примере одной из ранних его работ дает Татьяна Ёлшина в статье «Игорь Дедков о Николае Гоголе (Жребий Акакия Акакиевича)». Это очень разнообразное по фактуре исследование: тут и взаимоотношения молодого Дедкова с одним из самых «знаковых» и значимых персонажей русской классики, и первые этапы сознательного сопротивления критика конформистской среде, его попытки разрешить конфликт живой жизни и «фальшивой политики», малоизвестные подробности о ранних непростых контактах с журналом «Новый мир» и т. д. Хочу отдельно остановиться на двух близких мне моментах: это, во-первых, любопытный факт увлечения «традиционалиста» Дедкова такими писателями, как Ф. Кафка и А. Миллер (моя статья в этом сборнике «Левое искусство и бремя свободы: И. А. Дедков о протестной культуре» посвящена как раз отношению критика к авангардистскому творчеству), и, во-вторых, — оценка художественных опытов самого Игоря Александровича. Последнее особенно важно: Дедков не только обладал безупречным художественным вкусом, он сам был великолепным художником. Как пишет Ёлшина, «он не просто вживался в литературное произведение — он соревновался с писателями на их территории». Не удивительно, что «форма критической статьи не всегда удовлетворяла Дедкова» (с. 33). Автор упоминает при этом поразительный по красоте и проникновенности образец дедковской прозы — очерк «Пейзаж с домом и окрестностями», который заставляет лишь сожалеть, что критик так и не успел осуществить своего намерения всерьез заняться сочинительством.

С очень серьезным и скрупулезным исследованием «Эволюция сибирской темы в творческом сознании И. Дедкова: от В. Астафьева до С. Залыгина и Н. Яновского» выступает в сборнике литературный критик Владимир Яранцев. Можно говорить о скромности задачи автора, заведомо ограничившего себя «областническими» пределами. Но это, с одной стороны, позволило ему вторгнуться в малоизвестную область взаимоотношений Дедкова с яркими и самобытными провинциальными литераторами — в частности, поднять его переписку с критиком старшего поколения Н. Яновским. С другой, что ценно вдвойне, выказанный Яранцевым интерес к давно ушедшим и забытым фигурам «второго плана» отвечает одной из характернейших черт Дедкова — его неприятию любых форм социальной иерархии и признанию равноценности каждой жизни. Весьма убедительной кажется авторская гипотеза о том, что концепции Яновского «о крестьянской, народной правде» — «с возможностью принять точку зрения понимания провинциального как «областнического», имеющего свое, особое мировоззрение, идеологию, культуру» (с. 38) — отразились в трудах Дедкова и в целом оказали влияние на его взгляды. И разве не актуальна сегодня запись в дневнике Дедкова, сделанная в 1980 году под впечатлением от разговора с Яновским: «Встречи этого рода убеждают, что мысль в России существует зрелая и здравая, не склонная к крайностям так называемого «славянофильского», националистического толка и не возвращающая нас к воззрениям промонархического характера, к идеалам сильной власти и сильной руки…»⁵ (с. 39).

Наконец, несомненный и широкий интерес представляют мемуарные свидетельства о Дедкове одного из самых известных «персонажей» критика — белорусского писателя Василя Быкова. Это фрагменты его книги, изданной в Минске, «Долгая дорога домой» (публикация вошла также в недавно вышедшую в Москве книгу воспоминаний об Игоре Александровиче «Наше живое время»). Здесь много свидетельств взаимной приязни и теплоты, а в каждом эпизоде и даже в мимолетных сценах проступает под пером большого мастера обаяние личности Дедкова, столь памятное каждому, кто имел счастье его знать и общаться с ним.

И еще одна работа, на которой хочется остановить взгляд, хотя ее тема и не связана с Дедковым напрямую. Это статья Марины Ворогушиной и Алексея Зябликова «Genius Loci как культурологический концепт». Собственно, без осознания феномена «гения места» не было бы, наверное, ни этого сборника, ни даже Дедковских чтений в Костроме. По мысли авторов, названное понятие приложимо по отношению к человеку, трепетно сберегающему, выражающему и культивирующему местные мировоззренческие и ценностные представления.

Что роднит таких, казалось бы, разных авторов-костромичей, как Александр Островский и Ефим Честняков, Василий Розанов и Игорь Дедков? Прежде всего, ощущение особой энергетики земли, на которой они жили (родились), и способность эту энергетику аккумулировать в своем творчестве (с. 55).

К сожалению, нет возможности даже назвать в краткой рецензии все вошедшие в сборник исследования. Скажу лишь, что оставшиеся за пределами этого обзора безусловно заслуживают внимания, а во многих из них, посвященных вроде бы совсем другим предметам и лицам, вдумчивый читатель найдет поразительные сближения с дедковской темой. Авторы и издатели специального выпуска «Костромского гуманитарного вестника» за 2012 год достигли результата, которого, думаю, будь Игорь Александрович Дедков с нами, хотел бы он сам. Исследование его творчества не становится самоцелью, даже как будто отодвигается на второй план. А вперед выступают честное осмысление окружающей реальности и поиски выхода из российских тупиков. То есть именно то, чем сам Дедков всю сознательную жизнь и занимался.

Сергей ЯКОВЛЕВ

1. Костромской гуманитарный вестник. № 2 (4). Специальный выпуск. Кострома: КГТУ, 2012. (Далее в круглых скобках даются ссылки на страницы этого издания.)[↩]
2. Опускаю это определение, которое мне доводилось цитировать неоднократно. См., например: Яковлев Сергей. Прерванная традиция: демократия и русская литература // Свободная мысль. 1999. № 6. С. 65. [↩]
3. Дедков Игорь. Дневник 1953-1994. М.: Прогресс-Плеяда, 2005. С. 121. [↩]
4. Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. и избр. письма. В 2 тт. Т. 2. М.: Наука, 1991. С. 96. [↩]
5. Цитируется в исправленном виде по первоисточнику: Дедков Игорь. Дневник 1953-1994. С. 310-311.[↩]