«Поговорим о нашем славном, о настоящем ремесле…»

– Сергей Сергеевич, вы принадлежите к поколению, которое в нашей литературе принято называть «военным». Поэтому мне хотелось бы начать разговор с вопросов, касающихся изначального для вашей поэтической работы материала. Чем объяснить непреходящий и острый интерес к поэзии молодых, погибших на фронтах Отечественной войны, – ведь строго говоря, они только начинали? Кто из поэтов, по вашему мнению, наиболее своевременно и полно выразил правду войны и ближе вам по духу решения военной темы?

– В статье об Александре Твардовском, приуроченной к памятной дате 60-летия поэта («Новый мир», 1970, 16), я уже как бы ответил на ваш вопрос. Именно А. Твардовский «своевременно», – главы «Василия Теркина» возникали и становились достоянием читателя в ходе военных лет, – и «полно», – его поэма вобрала в себя «физический», что ли, и душевный опыт народа, – именно Твардовский с наибольшей силой выразил правду войны. Древние явно ошиблись в изречении: «Когда гремит оружие, молчат музы». Впрочем, и Есенин говорил: «Большое видится на расстоянье». Здесь не было исторической дистанции. «Василий Теркин» не просто поэма лиро-эпическая, это поэма-эпопея, и в ней Твардовский вырос, условно говоря, из крестьянского поэта в поэта общенародного. Это поэма и народная, и национальная, и общечеловеческая, поскольку национальная задача – изгнание иноземных захватчиков с родной земли и разгром агрессора – перерастала в неслыханную по масштабу – спасения человечества от коричневой чумы.

Иной вопрос – об интересе к поэзии молодых, погибших на войне. Я задумывался над этим. Замечу, что почти все стихи, лучшие стихи Когана, Кульчицкого, Майорова, Отрады, написаны до войны. Из дошедших до нас непосредственно «военных» стихов выделю написанное по дороге на фронт «Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник» Михаила Кульчицкого и лирические раздумья Георгия Суворова.

Очевидно, современной молодежи стихи павших на войне близки высокой мерой гражданской ответственности, удивляющей серьезностью мастерства, предощущением трагических событий войны. Думаю, причина интереса в том, что подготовка к подвигу, выявляя его истоки, будит ответные струны в молодых людях 70-х годов и вызывает в них ответное желание осмыслить и свое место во Времени и Истории как готовность к большим делам.

– Биографии ваших сверстников, да и ваша собственная, показали, что начинавшие перед войной, выразив это предощущение подвига, обещали вырасти и выросли в настоящих поэтов. Имена хорошо известны – Луконин, Межиров, Слуцкий, Орлов, Самойлов и другие. Но в сборник, вышедший в Большой серии «Библиотеки поэта», вошли стихи десятков авторов. А сколько их осталось за рамками книги!

– В очерке «Улица Николая Майорова», опубликованном «Литературной газетой», я разграничиваю стихи, являющиеся просто человеческими документами множества прекрасных молодых людей, сложивших свои честные, храбрые и упрямые головы на полях сражений, и работу таких поэтов, как Майоров, Кульчицкий, Коган, Суворов, отмеченную божьей искрой истинного таланта. Без их лирики теперь нельзя представить антологию советской литературы. Подчеркну, что это были стихи молодых мастеров, благодарную творческую судьбу которых определили и идейная убежденность, и высокое профессиональное умение. На эту сторону дела не всегда обращается должное внимание.

– И все же время войны, ускорив человеческое возмужание, оказалось и мощным ускорителем в выявлении и росте поэтического таланта у многих. Но случалось и так, что высшие достижения поэтов, как это было у безвременно ушедшего Семена Гудзенко или у активно работающей Юлии Друниной, оставались в рамках прямого душевного отклика, потрясенности войной. Считаете ли вы, что материал войны в чем-то исчерпан для поэзии, – если ставить во главу угла непосредственность эмоциональной «почвы»?

– Я начну с мысли Гёте: в сочетании «большой поэт» ударение должно быть на эпитете «большой». Разумеется, мысль эту я отношу к работе моих товарищей, а не к своей собственной. Скажу проще – в понятиях «Человек» и «Поэт» акцент на первом слове. Человек никогда не выскажется до конца, – если ему есть что сказать, — даже у самой могилы, причем он будет искать и его будут искать не только стихи, но и проза, но и мемуары, но и общественная деятельность и какие-то другие формы словесного изъявления и творческого самораскрытия.

Поэзия, в общем-то, удел молодых. Верно сказал Гогла Леонидзе: «Стих и юность – их разделить нельзя, их одним чеканом чеканили». И эта эмоциональность, которая свойственна двадцати – тридцатилетнему возрасту, бесспорно, уходит. Но взамен поэт получает масштабность, возможность сопоставления, широкого сравнения прошлого и будущего. И так как наша биография неразрывно слита с биографией страны, с биографией поколения, то такой широкий взгляд становится привилегией зрелого возраста.

В конце концов, есть много примеров, когда поэты рано заканчивали жизненный путь, свершив предназначенное, и много примеров, когда поэты создавали едва ли не значительнейшие свои произведения на склоне лет и смерть остановила их восхождение ввысь. Тут и Гёте с «Западно-восточным диваном» и второй частью «Фауста», и Тютчев в циклах, посвященных Е. Денисьевой, и Некрасов, писавший страстные, сильные стихи уже будучи неизлечимо больным. А какое «второе дыхание» открылось у Луговского, Асеева, Антокольского! Теряя одно, поэт обретает другие качества. Так что вопрос о молодости в поэзии не так прост, как кажется. А о работающих поэтах вообще нельзя говорить – мол, лучшее в войне или в другом времени. Мне по душе мысль Ольги Берггольц о Главной книге. Поэт обязан верить, что лучшие стихи он еще напишет. Поэтому я не согласен с вашим замечанием о Юлии Друниной.

– Значит, перспектива для военной темы в поэзии сохраняется, не так ли?

– Это риторическая фигура, не больше. Ответ на этот вопрос смыкается с ответом на первый. Если с возрастом происходит, конечно, утеря известной части эмоций, то дистанция времени помогает в осмыслении и охвате событий, в возможностях их более углубленной оценки – нравственной, психологической, поэтической. Если говорить о литературе вообще, то ведь крупнейшее произведение мирового масштаба – «Война и мир» – было создано спустя полвека после окончания Отечественной войны…

– Так то – проза. И Толстой был участником Севастопольской обороны.

– Правильно. «Василий Теркин», сложенный в годы войны, остается самым монументальным ее отражением в поэзии. Но война, пережитая заново, вновь и вновь возникает перед нами в лирике Межирова, Слуцкого, Самойлова. Война была стихией Семена Гудзенко, его прекрасной провинцией, – помните строки: «У каждого поэта есть провинция», – «суровой и откровенной». Полагаю, что война для нашего поколения обозначила шкалу нравственного отсчета, хотим ли мы этого или не хотим, всегда какие-то сопоставления, какие-то ассоциации, какие-то критерии будут уводить нас к тем временам.

– Это у Самойлова: «Я сам теперь от них завишу, того порою и не желая», – о павших друзьях, о памяти войны. Очевидно, и вам не дано уйти от этого.

– Здесь есть одна любопытная вещь, которая упускается теми критиками, которые мыслят по заданной схеме.

Я часто читаю в критических статьях и в предисловиях к сборникам поэтов военного призыва, что поэты проходят путь от несовершенных стихов к совершенным и проч. Все напоминает восхождение по лесенке вверх – ищут слабые строки в стихах 1942 или 1944 года и находят только удачные, мастерские строки в стихах, к примеру, 60-х годов.

Ничего подобного – не так обстоит дело! Нельзя забывать о том, что мы все пришли к войне во всеоружии поэтической техники, уверенно владея формой, – это было воспитано в нас превосходными мастерами стиха – Сельвинским, Асеевым, Луговским, Антокольским, Тихоновым, – пришли с большой культурой, разносторонней подготовкой. У меня сохранились тетради, где теория звукописи, домысленная мною и другими участниками довоенного семинара в Литературном институте, приложена едва ли не к каждой строке Асеева и Пастернака. Школа была очень большая, и мы должны были ее пройти, – но мы должны были ее забыть и быть потрясенными войной. Мы все знали и все забыли в это время, причем сделали это почти сознательно.

– Такое раннее самоопределение позволяет поставить вопрос о том, кому дано сочинять стихи и кому дано быть поэтом. Как и когда «начали вы жить стихом»? Можно ли сказать, что человек приговорен стать поэтом, если ему это суждено, и другим он быть не может, коль поэтом родился?

– Я не переоцениваю роль объединений, кружков, семинаров, даже Литературного института, в котором некогда учился и в котором имею честь нынче преподавать. Сделать поэтом или писателем никто и ничто не в состоянии.

Конечно, значение первоначальной одаренности исключительно велико. Как рождается ребенок с музыкальным слухом или без оного, так и природные способности к поэзии или математике проявляются, как правило, очень рано. Наличие их – залог и условие возникновения поэта.

Я лично не очень верю в «неожиданное» обнаружение поэтического дара в зрелом возрасте. Пожалуй, прав Пастернак, относящий «симптомы» стихотворчества к раннему детству: «Так начинают. Года в два от мамки рвутся в тьму мелодий». Первые мои стихи складывались до того, как я научился читать. Но очень много значат семья, обстановка, окружающие тебя люди. Вот в 1937 году я поступил в Институт истории, философии и литературы. Каждый второй писал там стихи, и каждый – говорю это без преувеличения – был хорошо начитан, помнил тьму стихов наизусть и мог отличить поэзию высокой пробы от версификаторской поделки. Вот это была питательная среда! Помню, в стенной газете литературного факультета ИФЛИ «Комсомолия» печатались хорошие стихи ребят, которые, в отличие, допустим, от Павла Когана или Семена Гудзенко, и не мечтали о поэтической «карьере».

Да, с техникой мы ладили, учителя были хорошие, а время предгрозья настраивало наши лиры на серьезный лад. Но я хочу сказать о войне. У талантливого человека может наступить звездный час, о котором говорил Стефан Цвейг, а может и не наступить. Это уже зависит не от поэта, а от тех условий, в которых он живет и над которыми он, в общем-то, не властен. Неизвестно, как развивался бы талант Ольги Берггольц, начавшей печататься в 30-е годы. У нее особый склад поэтического дарования, чуткий к трагическому.