Поэзия и вера в век астрономических открытий: «Страстная Пятница 1613 года. Уезжая на Запад» Д. Донна

Сегодня трудно представить диссертацию о полупроводниках или о рождении сверхновой звезды, написанную на языке поэзии или хотя бы выстроенную согласно риторическим правилам – в виде ученого трактата либо диалога. Современное узкоспециализированное знание о мире и человеке, вырвавшись на свободу из-под опеки церкви, благодаря опыту раскрыло многие загадки мироздания и обрело свой язык в терминологической точности. Но вместе с религиозностью были утрачены синкретичность, сакралыюсть знания и соответствующий им язык тропов¹. Истоки этого процесса – в XVII веке, который многие из современных фундаментальных наук считают временем своего рождения из эмбриона теологии.

Парадокс этой эпохи заключается в тол?; что научные труды писались во славу Господню: была доказана актуальная бесконечность, научились оперировать с бесконечными величинами, но так и не познали природы бесконечного. А это, как известно, одно из свойств Бога. XVII век с легкостью поддается модернизации, поскольку вопросы, им доставленные, не решены и сейчас. Все они имеют теологическое происхождение: детерминизм и свобода, структуры континуума и числа, психофизический дуализм, объективность мира внутреннего и внешнего, отношение конечного результата к актуальной бесконечности, взаимодействие конструктивного и созерцательного начал разума. Но модернизация незаметно начинает переходить в реконструкцию, потому что открытия этой эпохи – ответы на вопросы Средневековья и Возрождения. Отцы церкви, схоласты, а затем и гуманисты пытались переплавить библейское и античное знание о мире в универсальное учение.

Но систематизация чревата спором, и XVII век захлестывают метафизические размышления. Фрэнсису Бэкону удалось сочетать эти два пути преодоления гносеологического кризиса. В «Новом Органоне» (1620) он соединил жанр эссе, обращенный к опыту человеческого бытия, со строгой систематизацией областей знания. Учение о земном и преходящем отграничил от метафизики – учения о конечных причинах и формах. Впоследствии химия отделилась от алхимии, астрономия – от астрологии, физика – от метафизики, математика – от нумерологии, филология – от экзегезы и философия – от теологии…

В ряд свободных искусств Бэкон включил и поэзию, подчеркивая в ней ведущую роль воображения. В эпоху размывания иерархических границ между ступенями Великой цепи бытия, когнитивными способностями души, свободными искусствами поэзия кажется способной проникнуть в глубины метафизической сферы благодаря воображению, конструктивному началу разума. Однако в следующем, XVIII веке, когда от самой поэзии потребуют неукоснительного соблюдения правил и стилистического декорума, ей поставят в вину склонность к научной и философской отвлеченности.

Знаменитый упрек Сэмюэля Джонсона по поводу «метафизичности» в поэзии Донна и его последователей будет результатом размежевания двух истин, провозглашенных Бэконом: Божественной и земной, обретаемой на путях, научного поиска. Если наука уводит от целостного знания, то что же способно его обеспечить? Первый ответ можно найти в самом значительном английском трактате, созданном в жанре «поэтики», – в «Защите Поэзии» (1581) Филипа Сидни.

В основе размышления о предназначении поэзии у Сидни лежат посылы «моральной философии», популярной в эпоху Возрождения. На весах опыта он взвешивает пути, ведущие к совершенству, преодолению «темницы греха»: «…одни думали, будто столь счастливый дар приобретается знанием, и поскольку нет выше и божественнее знания, чем постижение звезд, то они предались Астрономии; другие, убедив себя, что сравнятся с богами, если познают причины явлений, сделались натурфилософами и метафизиками; кого-то поиск упоительного наслаждения привел к Музыке, а точность доказательства – к Математике. Но все – и те, и другие – были подвластны желанию познать и знанием освободить свой разум из темницы тела, и возвысить его до наслаждения его божественной сущностью»². В результате сопоставления свободных искусств Сидни приходит к выводу, что только поэзия способна познать многообразные проявления сущности человека и побудить встать на дорогу добродетели, не насилуя волю.

Эта способность изначально заложена в самой природе поэтического искусства, божественного по своему происхождению. Вслед за Ю. Ц. Скалигером Сидни различает три вида поэзии: первая (divine) подражает Богу (Давид в Псалмах, Соломон в Песни Песней, Экклезиаст); вторая – природе, обращаясь к философии, этике, истории, астрономии (Манилий, Понтано); третий вид поэзии создают художники-творцы в ренессансном понимании этого слова, «которые должным образом подражают, чтобы научить и доставить удовольствие, и, подражая, они не заимствуют ничего из того, что было, есть или будет, но, подвластные лишь своему знанию и суждению, они обретаются в божественном размышлении о том, что может быть или должно быть. Именно их как первых и благороднейших по справедливости можно назвать vates»³.

Хотя стилистически Донн как будто бы резко порывает с ренессансной традицией, но, цо сути, стремится вернуть поэзии былое синкретическое достоинство и синтезирует уже далеко разошедшиеся пути к совершенству. В своей «благочестивой» лирике Донн пытается восстановить утрачиваемое единство трех видов знания и тем самым преодолеть наступивший онтологический и гносеологический кризис. Как это происходит, можно видеть, обратившись к стихотворению «Страстная Пятница 1613 года. Уезжая на Запад».

 

ЭВТЕРПА, ВНИМАЮЩАЯ УРАНИИ

Точная датировка стихотворения сразу вызывает желание восстановить его биографический контекст. После участия впышных торжествах при дворе короля Иакова I, посвященных» бракосочетанию Елизаветы Стюарт с пфальцграфом Фридрихом в День св. Валентина 14 февраля 1613 года, поэт некоторое время гостил в поместье своего давнего друга Генри Гудь-ера, человека щедрого и даже расточительного.

Остается лишь гадать, почему накануне Страстной Пятницы Донн счел необходимым отправиться на запад в Уэллс к поэту-неоплатонику Эдварду Герберту, чья мать, Магдалина Герберт, покровительствовала ему. Так или иначе, скорбный день застал путешественника в дороге. Соединение нескольких биографических обстоятельств, спровоцировавших поэта на сочинение «Good Friday, 1613. Riding Westward», дало повод переводчику Д. Щедровицкому увидеть в первой композиционной части стихотворения намек на то, что Донн, исполняя дружеский долг, пренебрег христианским, в чем он и раскаивается. Эта интерпретация довольно отчетливо проявлена в переводе:

Сравнив с планетой нашу душу, вижу:

Той – перворазум, этой – чувство движет.

Планета, чуждым притяженьем сбита,

Блуждает, потеряв свою орбиту,

Вступает на чужую колею

И в год едва ли раз найдет свою.

И суета так нами управляет —

И от первопричины отдаляет…

Вот дружбы долг меня на запад влек,

Когда душа стремилась на восток…

(Курсив здесь и далее мой. – И. М.)

Но в оригинале нет прямого указания на «дружбы долг», и если последовательно исходить из логики поэтического образа и фактов биографии поэта, эти интерпретации могут вызвать некоторое недоумение:

Let mans Soule be

a Spheare, and then,

in this,

The intelligence- that moves, devotion is,

And as

the other Spheares, by being growne

Subject to forraigne motion, lose their owne,

I And

being by others hurried every day,

Scarce in a yeare their naturall forme obey:

Pleasure or businesse, so, our Soules admit

For their first mover, and are

whirld by it.

Hence is’i,

that I am carryed towards the West

This day, when

my Soules forme bends toward the East.

Дружба часто становилась опорой для Джона Донна в испытаниях, об этом – многие послания, и друзей доктор Донн ценил всю жизнь, о чем свидетельствует завещание. Но если все-таки принять посыл, что поэт медитирует, чтобыпонять глубину греховности дружеского долга по отношению к Э. Герберту, тогда почему он кается перед Гудьером и адресует ему стихотворение?

В рукописи, содержащей тексты, написанные Донном и Гудьером, составленной, как полагает биограф Донна Р. Болд, кем-то, имевшим доступ к бумагам последнего⁴,»Страстная Пятница» озаглавлена «Mr. J. Donne goeinge from Sir H. G. on good fryday sent him back this meditation, on the Waye». Возникает закономерный вопрос, поэт или компилятор назвал стихотворение медитацией? Но даже если не сам автор определил жанровую принадлежность, то факт рецепции дает представление об особенностях жанрового мышления эпохи, социальной функции религиозной поэзии и является поэтическим документом, зафиксировавшим очередной и очень важный шаг Донна к рукоположению. Еще в 1607 году Мортон советовал Донну принять священство, но, по мнению поэта, препятствием была молва о его поэтической легкомысленности, развращенности, ренегатстве, религиозном релятивизме, скептицизме, характерном и для эпохи в целом.

В этот, так называемый средний – middle – период жизни (1601 – 1615), большей частью проведенный в Митчеме и окрашенный в тона мрачной меланхолии, по вторникам Донн регулярно писал Генри Гудьеру письма. Эта переписка приносила утешение: предметом обсуждения были не только бытовые темы, но и политические, этические, духовные. Нередким был обмен и стихотворными посланиями. «Good Friday, 1613. Riding Westward», написанное в дороге, – одно из них. Почему возникает потребность облечь в метрические одежды формы бытовой речи? В какой степени это меняет жанр, отношения между автором и адресатом?

Как полагает И. Шайтанов, говоря о посланиях Донна, «…несмотря на то, что речевая установка дружеского послания как будто бы неизменна, но изменилось речевое пространство, в котором она действует: оно обретает качество всемирности и придает единичному характер всеобщности…»⁵. Но в стихотворении меняется и сам адресат, так как лирический герой в конце уже взывает к Богу. Муза стремится примирить лирического героя с людьми, поэтому медитация обращена не только к Господу, но адресована братьям и сестрам во Христе. Именно для них опыт духовного размышления воплощен во внешнем поэтическом слове. Конкретно- биографические, астррномические, исторические обстоятельства становятся отправной точкой, неким знамением, знаком состояния мира и человека.

Общеизвестна гипотеза английского ученого Л. Мартца, что образная система религиозной поэзии Донна развивается под влиянием католического воспитания и спиритуальной практики Лойолы⁶. Согласна с ней в основных моментах и Хелен Гарднер, которая приходит к выводу, что «Страстная Пятница» – это рассудочная медитация (discursive meditation)⁷. Но уже в третьей сатире Донна проявлена полемическая позиция по отношению к земным церквам, особенно к римской. Хотя он не впадает в безверие, а стремится найти Истинную Церковь и затем принимает англиканство. Позже Донн пишет сатирические памфлеты «Игнатий и его конклав», «Псевдомученик», направляя острие своего ума против католических святынь. Не исключение и проповеди, где он часто выражает несогласие с экзегезами иезуитов и критикует Вульгату за неточность перевода.

С первых строк стихотворения ставится под сомнение власть над поэтом спиритуального упражнения, предписываемого иезуитами. Донн обращается к абстрактно-астрономическому образу, тогда как в «Духовных упражнениях» Лойолы даже в размышлении о предметах невидимых (о грехах и душе) рекомендуется прибегать к помощи чувственного восприятия: «…представление места будет такое: вообрази душу свою в тленной плоти, как бы в темнице, а самого себя – с душою и телом, как бы изгнанником в этой юдоли, среди лютых зверей»⁸. Исток подобных зримых картин восходит к средневековому аллегорическому сознанию. Конечно, такие «мелочи» можно отдать на откуп творческому воображению либо сослаться на то, что Донн принял англиканство и вовсе не обязан строго следовать жесткому канону Лойолы, регламентирующему, что, когда, как, где, в каком состоянии делать в соответствии с почасовым расписанием в течение дня, недели, месяца.

Каково происхождение и функции этого чрезвычайно сложного геометрического, астрономического и векторного образа? Не ответив на этот вопрос, невозможно до конца понять многие коннотации словоупотреблений и движение концепта, которому подчинена архитектоника стихотворения. Донн избегает характерного для католицизма конкретно-чувственного образа и обращается к интеллектуальному абстрагированию, способному приблизить к метафизической сущности явления. Для эпохи Возрождения этот метод теологически обосновал Николай Кузанский в трактате «Об ученом незнании»: «…мы можем ныне избрать себе путеводителем [к Божественному] математические знаки вследствие их не подлежащей спору убедительности»⁹. Чистая мысль в геометрии овеществляется, а чувственное восприятие в ней очищается, предстает как более «тонкая» геометрическая материя. Комментаторы полагают, что Донн, употребляя словосочетание «first mover» (перводвигатель), имеет в виду аристотелевско- птолемеевскую астрономическую систему, и тогда напрашивается вывод, что поэт действительно вернулся к средневековому томизму, несмотря на открытия Коперника, Тихо Браге, Бруно, Кеплера и Галилея. Но в этом случае непонятны движения, которые совершают сферы в стихотворении. И если прочитать концепт в контексте астрономических открытий, споров и проблем XVI – начала XVII века, то последовательность разворачивания образа становится прозрачной.

Астрономическую тему Донн заявляет в самом заглавии стихотворения «Good Friday, 1613. Riding Westward», так как именно эта наука занималась временем, которое зависит от закономерностей движения планет в метафизическом пространстве. По решению Никейского собора (325 г.) Пасха, праздник, центральный для всех христиан, назначалась в соответствии с астрономическим расчетом на первое воскресенье после полнолуния, следующего за днем весеннего равноденствия. Как неточности перевода Библии служили аргументом в пользу Реформации, так и астрономические гипотезы вели к дальнейшему расколу европейского мира. Вопрос о том, когда же праздновать Воскрешение Господне, был актуальным для каждого христианина, тем более для образованного, тогда как наука, государство и церковь не могли прийти к единству. Донн жил и умер в эпоху великих астрономических открытий, значимость которых можно сравнить с освобождением атома в XX веке. Об их истинности яростно спорили, восхищались, писали романы, стихи; в них сильные мира сего и простые люди пытались разгадать Божий Промысел. Джордано Бруно сгорел на костре, Иоганн Кеплер пользовался покровительством венценосных особ, Галилео Галилей в старости отрекся от гелиоцентризма.

В 1613 году Кеплер пишет «Беседу между двумя католиками, двумя протестантами и математиком», в которой обсуждает проблему календаря и убеждает принять реформу. Весной перед Пасхой этого же года император Матвей приглашает астронома в Регенсбург на заседание, где обсуждались преимущества новой календарной системы, но ученый так и не смог убедить своих оппонентов.

Знал ли Донн об этих событиях? С большой долей вероятности можно дать положительный ответ, так как работы Кеплера попадали в Англию уже в рукописном виде через регулярную переписку с математиком Томасом Хериотом, а Донн был знаком с его учеником и корреспондентом У. Ловером, наблюдавшим Луну в телескоп до открытий Галилея. Кроме того, именно в этот момент между двумя странами возникает непосредственный контакт. Иаков I стремился укрепить союз с протестантскими политическими силами Германии благодаря браку своей дочери Елизаветы Стюарт с главой Евангелистской унии пфальцграфом Фридрихом. Британия возлагала особые стратегические надежды на новый альянс. Донн, будучи причастным к придворной и политической жизни, пишет «Эпиталаму, или Свадебную песню в честь принцессы Элизабет и пфальцграфа Фридриха, сочетавшихся браком в День св. Валентина».

Почему реформа, очевидная для многих европейских правителей, не была принята в протестантских странах? Астрономия, как и гуманитарное знание, вовлекается в водоворот религиозно-политических и военных сражений. От исхода совещания в Регенсбурге частично зависела расстановка сил накануне назревавшей в Германии Тридцатилетней войны, приведшей «чету Фениксов» ¹⁰на трон в 1619 году. Фридрих V будет предлагать Кеплеру должность придворного математика, а король Иаков I направит в Линц посла с поручением пригласить Кеплера в Лондон. Таким образом, имя и работы немецкого ученого были известны в Англии и пользовались доверием при королевском дворе.

В Европе конца XVI – начала XVII века складывается парадоксальная ситуация, когда католический лагерь инициирует календарную реформу, но 24 февраля 1616 года Павел V объявляет гелиоцентрическое учение еретическим. В некоторых протестантских странах принимают копернианскую систему и даже обсуждают теорию бесконечности и множественности миров Дж. Бруно, но отвергают григорианский календарь, поскольку не желают ходить к мессе по звонку папы.

И внутри религиозно-политических союзов не было единства. Астрономические открытия и предположения рождались и существовали в противоречивой атмосфере скептицизма и восторга перед обретенной истиной. Еще в 1436 году на Ба-зельском соборе Николай Кузанский предлагает проект по исправлению юлианского календаря, и только в 1517-м папа Лев X обсуждает реформу. Коперник в трактате «Об обращении небесных сфер» (1543), посвященном папе Павлу III, объясняет астрономические погрешности в расчетах, возникшие из-за геоцентрического учения, и предлагает гелиоцентрическую модель с правильными круговыми орбитами, эпициклами и равномерным движением планет. Однако Олеандер, который издал труд Коперника, произвольно заменив его предисловие своим (факт, доказанный Кеплером), пишет: «…нет необходимости, чтобы эти гипотезы были верными или даже вероятными, достаточно только одного, чтобы они давали сходящийся с наблюдениями способ расчета…»¹¹. Лютер ядовито критикует гелиоцентризм и ссылается на Священное Писание: «Но, как указывает Священное Писание, Иисус Навин велел остановиться Солнцу, а не Земле»¹². Этот же аргумент впоследствии будет повторен инквизицией против Галилея.

В 1576 году итальянский математик и медик А. Лилио вычисляет календарную ошибку (к 1582 году накопилась погрешность в 10 суток), и папа Григорий VIII, сторонник копернианского учения, издает декрет о переходе на новый календарь. Астрономией под сомнение была поставлена не только дата Пасхи, но и год рождения Спасителя. В сочинении «Об истинной дате рождения Господа нашего Иисуса Христа» Кеплер отождествил Вифлеемскую звезду с великим соединением Сатурна и Юпитера и рассчитал, что она приходится на третий год до новой эры. В январе 1611 года Галилей путем непосредственного наблюдения подтверждает гипотезу о том, что Венера, как и Марс, обращается вокруг Солнца, но не принимает кеплеровской эллиптической траектории и неравномерного движения планет. К 1613 году война между копернианскими и птолемеевскими сторонниками пылает с прежней силой, и катализатором становится не только поиск Истины, но и теолого-политические столкновения¹³.

«Страстная Пятница» начинается словами: -«Let mans Soule be a Spheare, and then, in this, / The intelligence that moves, devotion is, /And as the other Spheares», – которые отсылают нас к астрономическим спорам и языку ученых математических, теологических трактатов, диалогов, предлагающих научную гипотезу, построенную согласно закону геометрического соответствия.

Эвтерпа (муза лирической поэзии) внимает Урании (музе астрономии). Поэтическое слово откликается на слово науки о Вселенной, перенося его в пространство души и разрешая проблему личного спасения в свете новых открытий человеческого ума и зрения. Согласно теологической традиции, путь к божественному возможен посредством уподобления, и Донн прибегает к языку геометрии. Душа не просто метафорически уподобляется (аналогична) сфере, но на математическом языке тождественна ей, что и следует доказать.

На каком же основании поэт разрушает границы между физикой и метафизикой? Единство миров Кеплер доказал в «Новой Астрономии» (1609): «…в подлунном мире, и в механических движениях имеются примеры, подтверждающие закономерный характер неравномерности небесных движений и, тем самым, что закономерный характер этой неравномерности является физическим»¹⁴.

В «Космографической Тайне» (1596), исследуя мировую гармонию, Кеплер полагает, что душа, имея форму окружности от Бога¹⁵, обладает врожденным знанием о гармонических пропорциях, которые соответствуют рациональным разбиениям окружности. Она воспринимает созвучия определенных музыкальных интервалов и подчинена пропорциям углов, образуемых световыми лучами, исходящими от звезд к Земле. Донн объединяет учение о душе Аристотеля (в «Anima» философ утверждает, что она, являясь формой тела, имеет очертания сферы) и Кеплера. Далее, следуя закону подобия, поэт связывает эти представления с христианским учением о Всевышнем. Еще св. Августин понимал Сферу как геометрический символ Бога, что нашло свое развитие в Шартрской теологической школе, где появилось известное определение: «Бог – это сфера, окружность которой нигде, а центр – везде». Ренессансные неоплатоники пытались прочесть Книгу Природы и сказать о Боге на языке mathesis universalis (универсальной, всеобщей науки), на звание которой претендовала математика. В каких отношениях астрономические гипотезы находятся с данным религиозно- поэтическим текстом?

Первый период стихотворения подчинен логике доказательства, что четко выражено в грамматической конструкции: если предположить, то тогда… и отсюда следует (let…aiid then…and as…and being. Hence… that… when…). Донн, обозначая душу посредством абстрактноггеометрического символа, воспроизводит последовательность теоремы, чтобы понять, в какой степени душа – это сфера и насколько совпадают законы подлунные и надлунные. Он сверяет часы своей души с небесным циферблатом. Перед нами разворачивается уравнение с одним неизвестным, которое позволяет выяснить, что является двигателем души и каков ее вектор: предположим, что душа – это сфера, тогда вера (devotion) – это движущая интеллигенция. Подобно тому как другие сферы движутся, так и наши души вращаются. Но метод индукции и тождества приводит лирического героя к паралогизму:

1. Этой проблеме посвящена работа С. Неретиной «Тропы и концепты» (М., 1999).[↩]
2. Сидни Филип. Астрофил и Стелла. Защита поэзии. М., 1982. С. 159.[↩]
3. Там же. С. 156 – 157.[↩]
4. Bald R. C. John Donne. A Life. N. Y., Oxford, 1970. P. 270.[↩]
5. Шайтанов И. О. О природе жанрового слова // Anglistica. Вып. 5. М., 1997. С. 7.[↩]
6. Martz L. L. The Poetry of Meditation: A Study in English Religious Literature of the Seventeenth Century. New Haven, London, 1954. P. 43- 56.[↩]
7. Gardner H. General Introduction: The Religious Poetry of John Donne // Donne J. The Divine Poems. Oxford, 1964. P. XXXIII.[↩]
8. Лойола И. Духовные упражнения. Paris, 1996. С. 30.[↩]
9. Николай Кузанский. Об ученом незнании. СПб., 2001. С. 123.[↩]
10. Донн, восхваляя брак между Елизаветой Стюарт и пфальцграфом Фридрихом, сравнивает их с четой Фениксов. Образ несет в себе коннотации мистического союза, призванного возродить из пепла истинную Католическую Церковь.[↩]
11. Цит. по: Белый Ю. А. Иоганн Кеплер. 1571 – 1630. М., 1971. С. 88.[↩]
12. Там же.[↩]
13. Очень подробно рассмотрены астрономические и теологические споры вокруг гелиоцентризма на материалах писем и документов в монографии Аннибале Фантоли «Галилей: в защиту учения Коперника и достоинство Святой Церкви» (пер. с итал. А. Брагина. М., 1999).[↩]
14. Данилов Ю. А., Смородинский Ю. А. Кеплер и современная физика. М., 1971. С. 6.[↩]
15. Подробно генезис этой идеи рассмотрен в работе: Cambers A. B. Good Friday, 1613. Riding Westward. The Poem and the Tradition // English Literary History. 28 (1961). P. 31 – 42.[↩]