Поэзия и критика

Критику и литературоведу писать свою биографию – разве это не чрезмерная претензия? Кому она может быть интересна, эта автобиография?! Ведь критик, а тем паче литературовед, по мнению многих, – всего лишь сухой, придирчивый человек, лишенный дара тонко воспринимать и глубоко переживать искусство, человек, который с высот своей мнимой учености на все смотрит с точки зрения холодного разума и все в мире литературы оценивает в соответствии с априорно установленными нормами, канонами, догмами. Другое дело – поэты, беллетристы, драматурги! Им свойственны и страстные порывы, и стремительный полет мысли, и глубоко драматические, а то и трагические переживания… А какую ценность может иметь автобиография критика или литературоведа, то есть тех, кто, по распространенному представлению, является лишь второстепенным приложением к настоящим писателям, поскольку смысл их литературной работы состоит якобы в постоянном духовном питании идеями и образами чужих произведений, в мелочном комментировании этих произведений или в придирчивой критике их, да еще порой несправедливой, субъективистской или даже грубо упрощенческой, вульгаризаторской?

И если я все же принял предложение написать свою автобиографию, то вовсе не потому, что в этой сложной и противоречивой ситуации я располагаю, так сказать, выигрышным аргументам – как-никак, а я еще и поэт. А потому, что по собственному опыту я знаю, насколько неверно это распространенное мнение о критике и критиках.

Писать и печататься я начал довольно рано – в 1923 году. Говорю – рано, так как я родился 5 октября 1909 года. Моя родина – маленький городок на севере Литвы – Пашвитинис. От него до границы с Латвией всего десятка два километров. Я упоминаю о Латвии потому, что с латышской литературой и культурой позже меня многое связывало, и связь эта не прекращается по сей день. В детстве я несколько лет прожил в Риге, куда в 1912 году отправились на заработки мои родители.

Этот прекрасный город произвел на меня неизгладимое впечатление, хотя дни моего детства, проведенные на одной из его окраин, были трудными и невеселыми. Отца мобилизовали в царскую армию еще в самом начале первой мировой войны, а матери, бабушке и мне, оставшимся в чужом городе, где у нас не было близких людей и постоянного источника средств существования, пришлось испытать немало горя: нищета, страх и голод были вечными спутниками нашей жизни. Именно в эти трудные годы, мне кажется, закладывались основы моего характера и мировоззрения: в Риге я увидел разительные социальные контрасты, увидел горе, которое несет с собой война.

В Риге я пережил и первый этап русской революции, когда после свержения царизма по улицам города шагали многотысячные демонстрации солдат и рабочих, когда колыхалось море красных знамен и плакатов, происходили бесчисленные митинги. Эта мощная волна народного восстания своим горячим революционным дыханием опалила мое детство.

Наконец, в Риге я впервые столкнулся с кайзеровскими оккупантами, которые несли с собой террор, насилие, голод. Когда по мостовым города простучали тяжелые кованые сапоги немецких солдат, улицы Риги сразу опустели, с домов исчезли красные флаги, не осталось и следа от завоеванных революцией свобод. Это был чрезвычайно резкий контраст: как день и ночь. И если уже с молодых лет я стал ненавидеть империализм и войну и всем сердцем потянулся к революции и интернационализму, то первые семена этих чувств были, наверное, заронены еще в детские годы, проведенные мною в Риге.

Эти чувства укрепились благодаря более поздним переживаниям – уже в Литве, куда мы вернулись весной 1918 года. Здесь со всей жестокостью свирепствовала та же самая кайзеровская оккупация, а в начальной школе, которую я посещал в своем родном городке, мне пришлось столкнуться с попытками насильственного онемечивания. Учитель, сам еле-еле знавший по-немецки, ретиво обучал нас этому языку и больно бил линейкой по рукам, если мы не могли запомнить, как надо при встрече приветствовать вахмистра или немецкого жандарма.

Но вскоре эхо революционных раскатов Октября докатилось и до Литвы. Германский оккупационный режим расшатывался не по дням, а по часам. Происходила острая классовая борьба. Богатые хотели так называемой «независимой», буржуазной Литвы, крестьяне-бедняки и рабочие – социалистического строя, такого, как в революционной России. В Пашвитинисе тоже были созданы первые революционные Советы. В их деятельности активное участие принимал и мой отец, только что вернувшийся из армии.

У меня в памяти отчетливо сохранились митинги, происходившие на рыночной площади, где отец и другие ораторы, поднявшись на телегу, агитировали за советскую власть.

Началась гражданская война. Вскоре в Литве взяла верх контрреволюция. Через Пашвитинис проходили многочисленные отряды хорошо вооруженных германских интервентов, помогавшие литовской буржуазии громить советскую власть. Отец был арестован. Его публично судили на той же самой рыночной площади, и он едва избежал расстрела (собравшиеся проголосовали за то, чтобы его отпустить). Но с тех пор к нему на всю жизнь прилипла кличка «большевик», хотя ни тогда, ни позже он не принадлежал к коммунистической партии.

Эти сложные исторические обстоятельства, полные напряженной борьбы, острых моментов, противоречивых переживаний, способствовали сравнительно быстрому развитию моего сознания. Заканчивая начальную школу, я понимал уже кое-что и в «политике», помогал отцу распространять левые газеты и листовки во время выборов в сейм буржуазной Литвы, читал социалистические брошюры, которые я выписывал из каунасского рабочего издательства «Швеса» («Свет»). Выпущенный этим издательством сборник произведений первого литовского пролетарского поэта Юлюса Янониса уже тогда стал одной из моих любимых книг – мне был близок идейный пафос этих стихов, привлекала и сама личность их автора, жизнь которого столь рано и трагически оборвалась.

С раннего детства пристрастившись к чтению книг и периодики, – и чего только я тогда не перечитал! – я начал подрабатывать, помогая по воскресеньям торговать в местном кооперативе, а на вырученные, хоть и небольшие, деньги покупал чуть ли не все выходившие тогда литовские книги. Так было положено начало моей библиотеке, скоро ставшей известной почти всему городку.

Осенью 1922 года я наконец упросил своих кое-как перебивавшихся родителей дать мне возможность учиться дальше. Отправляясь в прогимназию соседнего Йонишкиса, я погрузил в телегу большой сундук с книгами. Но классная наставница, посещая квартиры учеников, осталась не очень довольна, когда познакомилась с содержимым моего сундука, – слишком много было там «левых» книг.

В годы учения в прогимназии продолжалось мое идейное формирование. Оно происходило в условиях острой идеологической борьбы. В то время у кормила власти в буржуазной Литве находились клерикальные партии. Всячески подавлялась любая передовая, демократическая, а тем более социалистическая или атеистическая мысль, не говоря уже о коммунистических идеях. Особенно тщательно «уберегали» от передовых идей молодежь, учащихся. В нашей прогимназии полновластным хозяином был капеллан. Настойчивыми уговорами, рассуждениями о будущей карьере, а то и принуждением он стремился заманить молодежь в клерикальные организации, внедряя в наши юные головы религиозные и националистические взгляды. На какое-то время ему удалось поймать в свои сети и меня – я редактировал печатавшийся на гектографе ученический журнальчик, произносил речи на всевозможных патриотических торжествах и даже приветствовал, от имени учащихся епископа, почтившего нашу прогимназию своим визитом. Меня – уже начавшего пробовать тогда свои силы в литературе – стали усиленно опекать навещавшие иногда прогимназию реакционные профессора и прочие деятели правого направления, суля в будущем карьеру. Такими методами клерикалы привлекали тогда в свой лагерь не одного юношу, вышедшего из небогатой семьи.

Противостоять влиянию клерикалов помогли глубоко внедрившиеся еще с детских лет впечатления революционной борьбы. Кроме того, поселившись в Йонишкисе у активного участника революции 1905 года, местного сапожника И. Бриюнаса, я все чаще сталкивался с передовыми рабочими, представителями прогрессивной интеллигенции – и все больше ощущал их благотворное влияние.

Выработка правильной, научно обоснованной идеологии, освобождение из оков насильно насаждаемого идеалистического, религиозного мировоззрения были в ту пору жизненно важной проблемой для многих молодых людей, и решить ее при господстве в стране агрессивного клерикального режима было вовсе не легко. И вот мы, несколько прогрессивно настроенных учащихся, еще не решаясь публично порвать с гнетущей опекой клерикалов, организовали полулегальный кружок, где совместно читали атеистическую литературу, обсуждали животрепещущие вопросы политической жизни. Тогда-то мы впервые и познакомились с конспирацией.

Кончая прогимназию, я был уже убежденным атеистом, хотя на некоторые другие основополагающие вопросы мировоззрения все еще не нашел окончательного ответа. Я читал много научно-популярных книг, написанных и с материалистических, и с идеалистических, и с религиозных позиций. Привлекали и убеждали первые. Тогда же я начал самостоятельно изучать русский язык (его в прогимназии не преподавали). Одним из первых классиков русской литературы, которого я начал читать в оригинале, был Лев Толстой – и прежде всего произведения, пропагандирующие его учение. И хотя толстовцем я не стал, но глубокий интерес к личности великого писателя сохранился у меня на долгие годы. Я потом не раз возвращался к биографии Л. Толстого, исследовал его идейное воздействие на литовское общество. В те годы познакомился также со стихами Пушкина.

Путем подобных самостоятельных идейных поисков шел в тогдашней Литве не один молодой человек, пробивавшийся к прогрессивному мировоззрению. Я выделялся среди них, может быть, лишь тем, что стал довольно активно выступать в печати. Свои первые стихотворения и небольшие очерки я посылал в различные газеты и журналы. Сначала радовался, что публикуют, но потом начал все последовательнее ориентироваться на прогрессивную печать. Начиная с 1925 года я все чаще стал печататься на страницах ежемесячника «Культура». В тогдашней Литве это был чуть ли не единственный журнал либерально-демократического направления, который популяризировал материалистическое мировоззрение и стоял в оппозиции к клерикализму.

Свой путь в литературе я, как и большинство молодых литераторов, начал со стихов, но очень скоро стал писать также статьи по вопросам культуры и рецензии на новые книги.

Книга была тогда для нас важным и почти единственным средством идейного формирования. Какие книги должна читать молодежь – из-за этого шла острая полемика в литовской печати. На книги прогрессивного содержания, пропагандировавшие материалистическое мировоззрение, – их тогда очень немного появлялось на литовском языке, – резко нападала реакция, они не допускались в публичные и школьные библиотеки. Поэтому дать положительную оценку таким книгам в печати представлялось мне делом существенно важным, не менее важным, чем сочинять стихи о борьбе с темнотой и о светлом будущем (к таким аллегориям вынуждала прибегать цензура), которых я тоже тогда написал немало. Эти мои стихи были еще очень слабы, несамостоятельны, полны юношеской патетики и восторженного оптимизма.

Я и сам был не вполне доволен ими, поэтому все больше отдавал времени рецензированию новых изданий. Я писал о книгах и брошюрах Н. Рубакина, В. Лункевича и некоторых других популяризаторов науки (книги эти тогда во множестве переводились на литовский язык), а также о произведениях художественной литературы. За период с 1925 по 1927 год я написал несколько десятков таких рецензий, иногда почти целиком заполняя раздел «новых книг» журнала «Культура». Я печатал там статьи и очерки на самые разнообразные темы, вплоть до вреда алкоголизма и теории А. Вегенера о возникновении материков! Разумеется, это были преимущественно компилятивные статьи, рожденные горячим желанием молодого автора дать читателям как можно больше сведений обо всем, о чем сам он лишь недавно узнал. Парадокс заключался в том, что этот автор был гимназистом пятого-шестого класса, которому еще следовало самому учиться и учиться, хотя его «сочинения» уже печатались в солидном журнале рядом со статьями профессоров!

Объяснить этот парадокс можно разве только тем, что прогрессивная литовская печать, преследуемая клерикальной реакцией, испытывала тогда острый недостаток в сотрудниках, а я уже должен был думать о заработке, чтобы иметь возможность учиться дальше. Гонорар, выплачиваемый журналом, был ничтожным (да и его большей частью предлагали взять книгами, выходящими в том же издательстве), однако и это было для меня существенной подмогой. В конце 1927 года я вошел в редакцию «Культуры», и мне было поручено вести литературный отдел.

Большое влияние на мое дальнейшее формирование оказали события политической жизни Литвы. После короткой, продолжавшейся едва лишь несколько месяцев буржуазно-демократической «оттепели», которая наступила весной 1926 года после поражения клерикальных партий на выборах в сейм, в конце того же года произошел фашистский переворот. Литовская буржуазия, напуганная растущим революционным движением, сбросила лживую маску демократии и перешла к открытой диктатуре. В стране начался разгул реакции – военно-полевые суды, смертные приговоры, переполненные революционерами тюрьмы и концлагеря, строжайшая военная цензура, преследование прогрессивных организаций. Особенно потряс меня расстрел четырех руководителей Компартии Литвы.

Все это вызывало решительное сопротивление, стихийный протест против кровавого террора.

Уже с осени 1927 года я активно включился в антифашистское движение. Вместе с несколькими прогрессивно настроенными гимназистами (среди них был и А. Ясутис-Юльмис, позже проявивший себя как талантливый писатель, – он погиб в Испании, где добровольцем участвовал в гражданской войне) мы организовали тайный кружок, который занимался распространением антифашистской литературы и воззваний, вел устную агитацию. В то же время мы упорно искали ответа на множество вставших перед нами идеологических и политических вопросов, страстно обсуждали, как успешнее бороться с фашизмом и буржуазной диктатурой. Разочаровавшись в политике примиренчества к фашизму, которой следовали правые социал-демократы и другие либеральные партии, мы вскоре наладили связи с подпольным коммунистическим движением, с комсомолом. Жадно читали попадавшую к нам различными путями марксистскую литературу, познакомились с тайно распространяемыми сочинениями В. И. Ленина в переводе на литовский язык, набрасывались на каждое издание, приходившее из Советского Союза, особенно на книги Максима Горького.

Деятельность нашего кружка не осталась незамеченной. Вскоре начались аресты. Когда весной 1928 года в руки охранки попали некоторые мои рукописи, посылаемые в нелегальную коммунистическую печать, я был арестован. Судили меня дважды; первый раз Шяуляйский окружной суд приговорил, к четырем годам каторжной тюрьмы. Второй раз, когда мои рукописи были обнаружены в ликвидированной нелегальной коммунистической типографии, судил военный трибунал в Каунасе. Прокурор настаивал на смертном приговоре, доказывая, что я являюсь крупным революционным деятелем. На деле же я был тогда политически еще весьма незрелым комсомольцем. Хотя я и не оправдывался перед военным трибуналом, но мне удалось убедительно доказать, что меня хотят вторично судить за то же самое «преступление», за которое я уже отбывал наказание. Суд был вынужден оправдать меня, хотя два других товарища по тому же делу были осуждены на смертную казнь, а одна коммунистка – на пожизненное заключение. В военный трибунал нас демонстративно вели по улицам Каунаса в наручниках, а с боков шли солдаты с обнаженными штыками.

Так я на деле познал, что значит свобода в «независимой» буржуазной Литве!

Антифашистская деятельность шяуляйских гимназистов и аресты в их среде вызвали немало шума даже в буржуазной печати, которая принялась обсуждать вопрос, как предохранить молодежь от влияния коммунистических идей. В реакционных газетах появились статьи, где меня грубо ругали и навсегда вычеркивали из литовской литературы. К моему великому удивлению, в полемику с фашистской печатью вступил видный клерикальный деятель, крупнейший реакционный критик прелат А. Дамбраускас, известный в литовской литературе под псевдонимом А. Якштас. Он публично заявил (и это заявление было напечатано в одном клерикальном еженедельнике), что мои симпатии к коммунизму – это, мол, лишь временное заблуждение. Ссылаясь на пример реакционного русского философа В.