Поэтика «оттепели». Материалы к изучению пропагандистской модели XX съезда КПСС. Идеологема «культ личности»

Работа выполнена согласно планам Учебно-научного центра развития новой университетской образовательной модели РГГУ.

1. ОПРЕДЕЛЕНИЕ ТЕРМИНА

Вот уже более полувека в рамках советской, а затем и постсоветской традиции термин культ личности соотносится с оценкой деятельности И. В. Сталина. Причем заведомо негативной оценкой. И принято считать, что так называемое развенчание культа личности или разоблачение культа личности – один из важнейших этапов «оттепели», символом которой стал XX съезд КПСС¹. Историки спорят, кто был истинным инициатором «оттепели» и разоблачения культа личности – Н. С. Хрущев, Г. М. Маленков или же Л. П. Берия. Но неизменно вне дискуссий остается вопрос о причинах, в силу которых именно термин культ личности был выбран для негативной оценки деятельности политического лидера.

Можно отметить, что хотя доклад Хрущева, прочитанный делегатам XX съезда 25 февраля 1956 года, был озаглавлен «О культе Личности и его последствиях», использование термина культ личности для оценки сталинской деятельности еще не стало тогда привычным. Вот почему, едва упомянув о культе личности, докладчик пояснил, в каком значении термин используется:

«После смерти Сталина Центральный Комитет партии стал строго и последовательно проводить курс на разъяснение недопустимости чуждого духу марксизма-ленинизма возвеличивания одной личности, превращения ее в какого-то сверхчеловека, обладающего сверхъестественными качествами, наподобие бога. Этот человек будто бы все знает, все видит, за всех думает, все может сделать, он непогрешим в своих поступках. Такое понятие о человеке и, говоря конкретно, о Сталине, культивировалось у нас уже много лет»².

Итак, по Хрущеву, значение термина культ личности – многолетняя кампания восхваления, возвеличивания, чуть ли не обожествления Сталина, прекратившаяся после смерти лидера. В том же значении употреблен Хрущевым и другой термин – культ личности Сталина:

«Сейчас речь идет о вопросе, имеющем огромное значение и для настоящего, и для будущего партии, – речь идет о том, как постепенно складывался культ личности Сталина, который превратился на определенном этапе в источник целого ряда крупнейших и весьма тяжелых извращений партийных принципов, партийной демократии, революционной законности»³.

Термины культ личности и культ личности Сталина после XX съезда стали синонимами. Точнее, были официально утверждены в качестве синонимов. Их употребление для оценки деятельности Сталина стало обязательным. С этой целью они и были употреблены докладчиком. Вряд ли нужно специально доказывать, что для советских средств массовой информации опубликованные материалы съезда были своего рода инструкцией: раз уж кампания восхваления Сталина определена в терминах культ личности и культ личности Сталина, значит, именно в таких, а не иных терминах надлежало определять это всегда.

Оба термина в ходу и ныне. Их постоянно используют отечественные историки и публицисты. Но при этом, что называется, «за давностию лет», в силу инерции словоупотребления, игнорируются весьма важные обстоятельства.

Если слово культ в качестве метафоры вполне уместно, когда речь идет о восхвалении, почитании, чуть ли не обожествлении кого-либо, то слово личность тут явно не к месту. Подразумевается ведь почитание вполне конкретного лица, а не личности. В подобных случаях лицо и личность – не синонимы.

Как известно, слово личность с 1820-х годов означало и сейчас означает совокупность качеств, индивидуально присущих черт характера. Разграничение на терминологическом уровне понятий лицо и личность принято давно и повсеместно. Здесь русская традиция воспроизводит европейскую, а европейская – позднелатинскую. К примеру, в немецком издавна различались понятия Person/Persoenlichkeit, соответствующие латинским persona/personalitas, и т д.⁴.

Более того, в русской традиции словосочетание культ личности вообще не соотносилось с восхвалением, возвеличиванием какого-либо конкретного лица. Напротив, подразумевалось провозглашение личности как таковой, индивидуальности – высшей ценностью, самодостаточной ценностью.

Таким образом, использование словосочетания культ личности по отношению к Сталину, да и вообще к кому бы то ни было, любому поименованному лицу, противоречило и противоречит русской культурной традиции. Это – во-первых.

А во-вторых, учитывая, что словосочетание культ личности Сталина предназначалось для использования в пропагандистских целях, нельзя не признать: оно явно неудачно. Потому что избыточно.

Как бы ни понимали слово личность советские идеологи 1950 – 1980-х годов, пропагандистская кампания возвеличивания, восхваления, чуть ли не обожествления Сталина могла быть названа короче и проще: культ Сталина. Суть кампании определяет слово культ, имя же – Сталин – указывает объект почитания, возвеличивания. Значит, слово личность в данном словосочетании – нефункциональный элемент.

Привычны в рамках русской культурной традиции такие словосочетания, как «культ Вольтера» или же «культ Наполеона». Указание имени объекта поклонения, почитания – обязательно в данном контексте. Однако о «культе личности Вольтера» или о «культе личности Наполеона» упоминаний нет.

Выбор сокращенного варианта – культ Сталина – выглядел бы гораздо естественнее. И даже с точки зрения пропаганды это было бы целесообразно. Легче запоминается, легче произносится. Но как раз такой вариант выбран не был.

Советские идеологи настаивали на культе личности и культе личности Сталина. Почему и уместно предположить, что тут особенно важны были исторически обусловленные ассоциации, вызываемые словом личность.

2. ОТ ЛИЧНОСТИ К КУЛЬТУ: ПРЕДЫСТОРИЯ ПОНЯТИЯ

Проблемы, связанные с историей такого понятия, как личность, издавна привлекали внимание многих отечественных ученых. Наиболее системно, хотя и абрисно, история эта описана В. В. Виноградовым, обобщившим достижения предшественников и современников.

Суммируя результаты анализа истории литературного языка, Виноградов отмечал:

«В древнерусском языке до XVII в. не было потребности в слове, которое соответствовало бы, хотя отдаленно, современным представлениям и понятиям о личности, индивидуальности, особи. В системе древнерусского мировоззрения признаки отдельного человека определялись его отношением к богу, общине или миру, к разным слоям общества, к власти, государству и родине, родной земле с иных точек зрения и выражались в других терминах и понятиях. Конечно, некоторые признаки личности (например, единичность, обособленность или отдельность, последовательность характера, осознаваемая на основе тех или иных примет, сконцентрированность или мотивированность поступков и т. д.) были живы, очевидны и для сознания древнерусского человека. Но они были рассеяны по разным обозначениям и характеристикам человека, человеческой особи (человек, людие, ср. людин, лице, душа, существо и некоторые другие). Общественному и художественному сознанию древнерусского человека до XVII в. было чуждо понятие о единичной конкретной личности, индивидуальности, о самосознании, об отдельном человеческом «я» как носителе социальных и субъективных признаков и свойств»⁵.

Не только до середины XVII века, но и во второй его половине, когда слово личность – отвлеченное существительное, результат субстантивации прилагательного личный – уже вошло в обиход, оно не стало термином. По мнению Виноградова, не было для этого необходимых условий и в период интенсивного развития светской литературы.

А вот на исходе XVIII века за словом личность уже закрепилось ныне привычное значение – совокупность индивидуально присущих качеств, черт характера, определяющих человека.

Это значение станет основным. Одновременно слово личность употреблялось еще в нескольких значениях, причем выбор каждого был обусловлен контекстуально.

Личность – еще и некий субъект, особа, некий человек. В данном случае контекстуально обусловлена синонимичность понятия лицо и понятия личность – в его основном значении.

Личностью называли и личное отношение, то есть привязанность, пристрастие, приязнь или же неприязнь какого-либо лица к другому лицу, а точнее – действие в интересах определенного лица или вопреки интересам определенного лица по причине личного к нему отношения. Отсюда, собственно, и ныне утратившая первоначальный смысл поговорка, фиксируемая В. И. Далем в связи с понятием личность:«Служба с личностями несовместна».

И, наконец, личность – личное оскорбление, то есть оскорбление какого-либо лица, какой-либо особы, равным образом, оскорбительные для какого-то лица намеки. Что, кстати, тоже фиксируется Далем.

К середине 1820-х годов слово личность – в основном значении – устойчиво ассоциировалось с немецкой философией и романтической литературой.

Как известно, именно для писателей-романтиков характерно изображение героя, противостоящего обществу и миру в целом, героя-мятежника.

Романтический культ героев, аналогично и культ гениев, – эти термины утвердились в обиходе – значительный фактор в процессе формирования романтической концепции личности. Романтическая личность – последнее прибежище духовности, романтическая личность в идеале – гений, не приемлющий современное ему общество и мир, это герой, пытающийся преобразовать их. Что воспринималось уже как общекультурная установка в ту пору, когда романтизм стал господствующим умонастроением не только в литературе и философии, но и в живописи, музыке и т. п.

А. Н. Веселовский, характеризуя это направление, писал в начале XX века, что «гении мощи» – Kraftgenies – «сознают себя свободными от всех рассудочных суеверий, которые до тех пор считались нормой жизни; из мещански-растворенной условной культуры их тянет к природе, к народу и его песне, к идеализованной народной старине, в простор всемирной поэзии, к обновлению литературных форм».

По словам Веселовского, «гениям», истинным романтикам «противен всякий догматизм, они жаждут простора, полны самосознания, хотят взять жизнь полностью и любить реально». В качестве своего рода кредо романтиков Веселовский приводил слова теоретика романтизма – Якоба Ленца: «Мы боги, мы свободны…»⁶.

С Веселовским солидаризовался почти полвека спустя Г. А. Гуковский. Он, правда, постоянно подчеркивал, что в отношении к понятию личность романтики продолжали и развивали традицию сентиментализма, противопоставляя ее традиции классицизма. Но – при всех нюансах – почитание индивидуальности стало для сентименталистов и романтиков общим лозунгом. В любом случае ставилась «во главу угла проблема личности и индивидуальности…». И разумеется, в любом случае отменялся «культ общего во имя культа частного…»⁷.

Впрочем, соглашаясь с Л. Я. Гинзбург, необходимо уточнить, что сентименталистско-романтическая трактовка понятия личность не подразумевала отрицания общих ценностей: «Романтическая личность, при всем ее индивидуализме, мыслилась непременно обогащенной внеличными ценностями, которыми она обосновывает свою собственную ценность. Проповедь чистого произвола стала возможна только гораздо позднее, в эпоху декадентства» ⁸

Особую популярность в XIX веке, как известно, приобретает учение Гегеля о сути и философском значении истории, предложенное Гегелем разделение индивидов на «воспроизводящих» и «всемирно-исторических». Первые пассивны исторически, вторые же, будучи орудиями «мирового духа», творят историю, они – герои, движущая сила истории.

С точки зрения итогов осмысления европейскими и русскими интеллектуалами гегелевской концепции показательна ее суммирующая характеристика, которая была предложена Н. Гартманом в книге «Проблема духовного бытия: Исследования к обоснованию философии истории и наук о духе», впервые опубликованной в 1933 году. Гартман подчеркивал, что «ни каждый в отдельности, ни толпа в целом не знают, чего они собственно «хотят» добиться своими желаниями и стремлениями. Но все великое в истории происходит там, где оно входит в сознание и является целью свободного самопожертвования личности. Поэтому важно, чтобы толпе говорили, «что она в действительности хочет». Это – задача и дело исторически великих индивидуумов»⁹.

Именно описание, изучение героев, по мнению Гегеля, должно было стать основной задачей историков. Традиция романтизма, анализируемая и высоко ценимая Гегелем, предполагала принцип разделения индивидов не по сословиям, но по личным качествам.

Понятно, что первенство здесь не гегелевское, он лишь наиболее четко изложил идеи, характерные для романтиков, да и раньше формулировавшиеся философами и писателями.

Концепции, так или иначе связанные с гегелевской, постоянно обсуждались в Европе и России. Популярен, в частности, был и Б. Бауэр, начинавший как ортодоксальный гегельянец, а затем ставший противником Гегеля. Его концепция «критических личностей», стоящих – в силу своих личных качеств – над народом, над пассивными массами, а потому преобразующих общество и мир в целом, была вполне созвучна романтизму. Кроме того, один из популярнейших европейских литераторов середины XIX века, Т. Карлейль, выпустил в 1841 году книгу с характерным заглавием «Герои, культ героев и героическое в истории» («On Heroes, Hero-Worship, and the Heroic in History»). Подобного рода концепции создавались тогда и другими учеными.

В России они были переосмыслены – применительно к русским революционным учениям. Своего рода евангелием учащейся молодежи стала созданная социалистом П. Л. Лавровым концепция «критически мыслящих личностей». Подробно она изложена в «Исторических письмах», впервые опубликованных петербургской газетой «Неделя» в 1868 – 1869 годах и позже неоднократно переиздававшихся.

Судьба лавровской критически мыслящей личности – противостояние обществу и государству. Лаврову было удобно для своих пропагандистских целей использовать некоторые элементы авторитетной для многих интеллектуалов карлейловской, романтической концепции личности. Концепции, ассоциирующейся с противостоянием индивидуума обществу, что всегда привлекает радикально настроенную молодежь.

Социологические и политические теории Лаврова популяризировал, а также и полемически интерпретировал Н. К. Михайловский. Наряду с Лавровым он признается идеологом народничества – как в период развития, так и в период упадка этого многосоставного идеологического течения.

Широкую известность Михайловскому принесла статья «Что такое прогресс?», опубликованная журналом «Отечественные записки» в 1869 году. А хрестоматийной – в аспекте идеологии народничества – признается статья «Герои и толпа», опубликованная тем же журналом в 1883 году. Примечательно, что уже в заглавиях Михайловский использует понятия, хорошо известные всем читателям Лаврова.

Но если Лавров умерял пафос романтического индивидуализма идеей долга критически мыслящей личности, долга народу, то Михайловский вообще стремился лишить образ героя привлекательности.

Герой – по Михайловскому – социологический термин, обозначающий вождя толпы. Научный термин вроде бы не должен быть маркированным, не должен подразумевать указание на положительную или отрицательную оценку. Однако в публицистике Михайловского подразумевалась преимущественно отрицательная оценка, хотя сам Михайловский и пытался маскировать это:

«Героем мы будем называть человека, увлекающего своим примером массу на хорошее или дурное, благороднейшее или подлейшее, разумное или бессмысленное дело. Толпой будем называть массу, способную увлекаться примером опять-таки высокоблагородным, или низким, или нравственно-безразличным. Не в похвалу, значит, и не в поругание выбраны термины «герой» и «толпа»».

В концепции Михайловского весьма сомнительный герой противопоставлен личности, то есть «индивидуальности, права которой есть высшая ценность в чаямом обществе будущего»¹⁰.

Личность – по Михайловскому – любая индивидуальность, каждый человек, развитие, свободное самовыражение которого и составляет суть общественного прогресса. Романтический индивидуализм Карлейля, по Михайловскому, вряд ли совместим с идеями социального равенства. Потому социалист Михайловский не приемлет саму идею религиозного почитания кого-либо, поклонения кому-либо, саму идею культа героя. Да и сам термин тоже.

Соответственно, когда в России рубежа XIX-XX веков снова начинают обсуждать весьма кстати переведенные сочинения Карлейля, Михайловский – как и положено радикалу – спорит со сторонниками Карлейля.

Особо резко полемизировал Михайловский с В. И. Яковенко, переводчиком Карлейля. В переводе Яковенко трактат Карлейля издавался в 1891, 1898, 1908 годах. И Михайловским было отмечено, что Яковенко «избегает выражения культ героев, которое у нас уже давно и совершенно правильно установилось по отношению к Карлейлю»¹¹.

Это, настаивает Михайловский, отнюдь не случайность, ведь карлейлевская концепция, адекватно выраженная термином культ героев, подразумевает именно индивидуализм. Герой по определению не равен людям обычным, народу. Русский же переводчик, по мнению Михайловского, маскирует индивидуалистическую направленность учения Карлейля:

«Французский переводчик не затруднился перевести слово hero-worship, по крайней мере, в заглавии. Французский перевод книги Карлейля озаглавлен совершенно так же, как и английский оригинал: «Les heros, le culte des heros et l’heroique dans l’histoire». Г-н же Яковенко назвал книгу «Герои и героическое в истории», совсем пропустив смущающее его выражение. Впрочем, в своей вступительной статье, перечисляя сочинения Карлейля, г-н Яковенко дает другое заглавие, на этот раз уже слишком распространенное: «О героях, почитании героев и героическом периоде (?) в истории». Но, не говоря уже о неуместности в данном случае какого-то «героического периода», выражение «почитание героев» слишком слабо для передачи строя мысли Карлейля, и я полагаю, что «культ героев» как был, так и остается словом, наиболее подходящим»³.

И все же карлейлевская концепция героя была и оставалась весьма привлекательной для русских радикалов. Применительно к русским условиям она трансформировалась в концепцию героической личности, увлекающей народ на борьбу за социальные преобразования. Эта концепция стала теоретической основой тактики «индивидуального террора», практиковавшейся партией «Народная воля» на рубеже 1870- 1880-х годов. И партия социалистов-революционеров, провозгласившая себя преемницей «Народной воли», а террор – одним из важнейших средств политической борьбы, в значительной мере унаследовала соответствующие идеологические установки народовольцев. Прежде всего – концепцию героической личности.

Это закономерно. Пусть индивидуализм и противоречил самой идее социализма, но прагматика, интересы пропаганды были важнее теоретических разногласий. Пропагандистская модель должна быть простой и доходчивой. А главное – привлекательной.

3. ОТ КУЛЬТА ГЕРОЕВ К КУЛЬТУ ЛИЧНОСТИ

Привлекательность пропагандистской модели обусловила ее широкое использование. В конце концов, теория социализма осмыслялась единицами. На практике же теоретикам народничества вновь и вновь приходилось убеждать молодых радикалов, что тот, кто революции ради убивает министров, генералов, монарха, – не просто убийца, но герой-мученик, меняющий ход истории по своей воле. Да, на уровне теории это было некорректно. Но корректностью вновь и вновь пренебрегали ради эффективности.

Закономерно также, что когда представители другого социалистического течения – русские сторонники К. Маркса, социал-демократы – затеяли полемику с народниками (а затем и с эсерами), их публицистические кампании были направлены против концепции «героев» и «толпы».

Ставя народникам и эсерам в вину индивидуализм, марксисты тем самым дискредитировали своих оппонентов как социалистов, дискредитировали их пропагандистские установки, столь привлекательные для радикально настроенной молодежи. Практически каждый претендент на роль идейного лидера социал-демократов полагал необходимым дать полемическую оценку концепции героической личности, концепции «героев» и «толпы». В полемике с этой концепцией и завоевывался авторитет теоретика, обязательный для лидера. К началу XX века, например, среди социал-демократов классической считалась работа Г. В. Плеханова «К вопросу о роли личности в истории», впервые опубликованная в 1898 году.

Кстати, и В. И. Ленин, претендовавший в 1890-е годы на роль теоретика, тоже полемизировал с народниками. Его книга «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», написанная в 1894 году и тиражированная кустарным образом (на гектографе), была довольно известна в марксистских кругах.

Доказывая, что Михайловский несостоятелен как критик Маркса, Ленин обвинил оппонента в непонимании сути марксизма. И конечно, не упустил случая напомнить о концепции «героя» и «толпы»:

«Изволите ли видеть – вопрос о том, из борьбы каких именно классов и на какой почве складывается современная русская действительность – для г. Михайловского, вероятно, слишком общий <…> Зато вопрос о том, какие отношения существуют между героем и толпой, безразлично – есть ли это толпа рабочих, крестьян, фабрикантов, помещиков, – такой вопрос его крайне интересует»¹².

Конечно, до популярности плехановских трудов ленинской книге было тогда далеко. Зато по крайней мере одну из поставленных задач автор сумел решить. В нем теперь видели именно теоретика, одного из марксистских лидеров.

Марксистские обвинения в приверженности народников идее героической личности актуализовались вскоре еще и по той причине, что начало XX века в России – период увлечения философией Ф. Ницше.

О Ницше спорили тогда даже старшеклассники, заглавия его книг стали фразеологизмами (например, «По ту сторону добра и зла»), введенные Ницше термины («сверхчеловек», «мораль слабых») были настолько широко известны, что в периодике они приводились не только без библиографической ссылки, но и без упоминания имени автора.

Суждения популярного философа использовали тогда и русские марксисты, хотя ницшеанство для них – эталон индивидуализма.

Показательна в этом отношении вышедшая в 1901 году книга тогда еще «пламенного марксиста» Н. А. Бердяева «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. Критический этюд о Н. К. Михайловском». Как явствует из самого заглавия, вся книга – в новых условиях освоения российскими интеллектуалами ницшеанства – направлена против Михайловского, которому вновь ставится в вину индивидуализм.

Первый объект бердяевской атаки – термин герой. С учетом того, что Михайловскому невозможно приписать культ героев, Бердяев, обосновывая свое негативное отношение к термину герой, для начала лишь маскирует антикарлейлевскую направленность тезисов Михайловского. Он словно бы и не замечает отчетливо негативное отношение Михайловского к термину:

«»Герой» г. Михайловского не есть ни личность вообще, т. е. личность как типический социологический элемент, ни великая личность, ни критически мыслящая личность, под которой у нас понимается интеллигенция»¹³.

Расправившись с термином герой, Бердяев, опять же при помощи типично марксистских полемических приемов, дискредитирует термин, используемый Михайловским для обозначения своего рода идеала. Дискредитирует термин личность:

«Верховенствующая «личность» г. Михайловского – это идеальное отражение личности мелкого производителя, стремящегося самостоятельно удовлетворить свои потребности на почве натурального хозяйства, но русская действительность тут преломляется в голове талантливого русского интеллигента, который вносит в идеал свои специфические интеллигентские черты»¹⁴.

Согласно Бердяеву, личность, превозносимая Михайловским как цель прогресса, это всего-навсего заурядный обыватель. Да, энергичный, самостоятельный, но – обыватель. Это индивидуалист, работающий на себя. Социализм ему не нужен. Получается, что термин личность неудачен, как и термин герой. Михайловский – по Бердяеву – и тут ошибся в выборе. Михайловский, стало быть, не социалист. Он лишь мнит себя социалистом, хотя на самом Деле пропагандирует индивидуализм. И единственное, что его оправдывает, – искренность. Он искренне заблуждается.

Но некоторая неопределенность суждений Михайловского о героической личности, неопределенность, обусловленная вышеупомянутой пропагандистской прагматикой, Бердяеву была удобна. Критикуя корифея народничества, Бердяев пытался в свою очередь использовать пропагандистски эффективный пафос индивидуализма. Использовать для увеличения популярности марксизма, сглаживая противоречия марксизма и ницшеанства.

Вот почему и автор предисловия к бердяевской книге – П. Б. Струве, тогда тоже марксист, – отмечает, что ницшеанство вовсе не следует отвергать полностью. Рассуждая о Ницше, Струве постоянно использует понятие культ:

«Бесконечный и духовный, поистине религиозный культ сверхчеловека нельзя мыслить в конечных и материальных формах «хищного животного». Только культ «хищного животного», культ животной силы приводил Нитцше к «господской» морали; культ же сверхчеловека выше эмпирического противоречия между господином и рабом»¹⁵.

По Струве, «культ сверхчеловека», «культ животной силы» – это, бесспорно, плохо. А вот ницшеанский «культ идеала» – хорошо. Плохое нужно отбросить, хорошее – использовать:

«В Нитцше необходимо выбирать между культом силы и культом идеала»¹⁶.

Стало быть, по мнению Бердяева и Струве, популярное ницшеанство, если его умело толковать, – марксистам не помеха, а подспорье.

Тактика Бердяева и Струве диктовалась желанием пропагандистски реформировать марксизм. Но «ортодоксы» плехановского толка, в том числе и Ленин, были более осторожны, чем реформаторы. Все же социализм теоретически тождествен коллективизму. Потому удобнее было толковать термины личность и культ в качестве своего рода эмблем оппонирующих марксизму русских интеллигентов. Что к тому же позволяло приравнять интеллигентов к поклонникам Ницше и прочих одиозных – для социалистов – проповедников индивидуализма.

В итоге к началу XX века термины личность и культ уже рядом. А вскоре и словосочетание культ личности становится фразеологизмом. Культ личности понимается как индивидуализм в своем крайнем проявлении, доходящий до абсолютного произвола. Что и отмечала Л. Я. Гинзбург.

4. КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ: УТВЕРЖДЕНИЕ ПОНЯТИЯ

В 1900-е годы словосочетание культ личности используют даже авторы учебных пособий для средних и высших учебных заведений Российской империи. Особенно когда речь идет о романтизме, чье философское наследие часто осмысляется в новых терминах.

1. См., напр.: Хрущев Н. С. О культе личности и его последствиях // Реабилитация: Политические процессы 30 – 50-х годов. М., 1991. С. 66.[↩]
2. Хрущев Н. С. Указ. соч. С. 19.[↩]
3. Там же.[↩][↩]
4. См., напр.: Виноградов В. В. Личность // История слов. М., 2002. С. 271–309.[↩]
5. Виноградов В. В. Указ. соч. С. 271 – 272.[↩]
6. Веселовский А. Н. В. А. Жуковский: Поэзия чувства и «сердечного воображения». М., 1999. С. 40.[↩]
7. Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1995. С. 10.[↩]
8. Гинзбург Л. Я. О лирике. М., 1997. С. 122.[↩]
9. Гартман Н. Проблема духовного бытия: Исследования к обоснованию философии истории и наук о духе // Культурология. XX век: Антология. М., 1995. С. 615.[↩]
10. См.: Михайловский Н. К. Герои и толпа // Михайловский Н. К. Герои и толпа: Избранные статьи по социологии. Т. 2. СПб., 1998. Сб.[↩]
11. См.: Михайловский Н. К. Еще о героях // Там же. С. 137.[↩]
12. Ленин В. И. Собр. соч. Т. 1. М., 1967. С. 160.[↩]
13. Бердяев Н. А. Субъективизм и индивидуализм в общественной философии: Критический этюд о Н. К. Михайловском. М., 1999. С. 253 – 254.[↩]
14. Бердяев Н. А. Указ. соч. С. 268.[↩]
15. См.: Струве П. Б. Предисловие <Н. А. Бердяев. Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. Критический этюд о Н. К. Михайловском> // Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М., 1997. С. 378.[↩]
16. Струве П. Б. Указ. соч. С. 378.[↩]