Популярная литература: Опыт культурного мифотворчества в Америке и в России

В качестве конститутивного признака популярной литературы авторы сборника называют мифотворчество. Структура сборника подчинена цели – систематизировать мифы. Часть первая посвящена словесности в поле культуры, вторая – современным опытам мифотворчества и третья – творческому симбиозу Литературы и чтива.

В сборнике, помимо формального членения, выделяются два смысловых блока. Первый образуют статьи по теоретическим аспектам феномена массовой литературы и – шире – культуры. Во второй блок входят авторы, рассматривающие миф и современное мифотворчество в контексте социума (как российского, так и американского).

Главная особенность сборника заключается в том, что дискурс популярной (массовой) литературы рассмотрен в социологическом контексте культуры в целом. Тем самым составители выходят за привычные рамки разграничения литературы на «высокую» и «низкую». Жанры массовой литературы, ее специфические черты обретают право на существование и, как следствие, становятся объектом анализа именно потому, что обладают определенной ценностью. Она обеспечена не художественными достоинствами или принадлежностью к традиции (недаром Г. Зверева закавычивает слово «роман» по отношению к жанру боевика). Разновидности массовой литературы представляют ряд социальных тенденций, затрагивающих гуманитарную сферу культуры в целом.

Однако выдвигаемая антитеза «популярного» и «элитарного» художественного письма вызывает некоторые вопросы, поскольку критерии и того и другого остаются за скобками исследования. Если термин «массовая литература» указывает как минимум на сферу бытования или распространения, то словосочетание «популярная литература» не несет указания на то, где именно, у каких слоев читателей она, собственно, популярна. В результате складывается впечатление, что популярность литературы достаточна для причисления ее к маргинальному полю, в отличие от литературы элитарной. Возможно, именно поэтому большинство авторов сборника предпочитает все же термин «массовая литература».

Б. Дубин размышляет о статусе массовой словесности и ее социальной функции в национальной культуре. Он убежден, что массовая литература (в частности, такая ее разновидность, как ранний детектив Бальзака, Э. По, У. Коллинза и др.), с одной стороны, следует в фарватере «высокой», а с другой стороны, выполняет по отношению к последней роль своего рода отдушины, поднимая именно те проблемы, с которыми «серьезная» литература не в силах справиться и потому маркирует их как «недостойные».

Вопрос о соотношении массовой и элитарной литературы рассматривается им в контексте истории литературы как таковой. Автор усматривает источник подобного разделения в период конца 1830-х – начала 1850-х годов, эпохе изобретения фотографии, тиражировании приемов романтизма и появлении жанров детективов и романа-фельетона, а также в широком распространении грамотности – «прообраз будущего массового читателя».

С. Зенкин («Массовая культура – материал для художественного творчества: к проблеме текста в книге») вслед за О. Хаксли трактует массовую культуру не как культуру масс, а как созданную для масс. Соответственно, ее основная черта – насыщенность мифами современного сознания. Ее космополитический характер (о чем рассуждает, в частности, и Б. Дубин) открывает возможность считывания «масскультурных» знаков вне зависимости от национальной специфики. Отсюда – и различные виды взаимодействия «высокой» и «низкой» культур (двойная адресация, «пародичность», цитация). Однако особое внимание автор статьи уделяет такой разновидности их взаимодействия, как «текст в тексте». В качестве примера рассматриваются романы «Слепая любовь» П. Коэна, «Пена дней» Б. Виана, «Осенний свет» Д. Гарднера. Все в целом позволяет говорить об особом типе повествования, в котором элементы массовой культуры вносят в художественный текст игровое начало.

Рассматривая опыты культурного мифотворчества, авторы сборника оставляют за скобками определение понятия «миф». При наличии в современной науке значительного количества разнородных и разноплановых определений, зачастую противоречащих друг другу, дать четкое и исчерпывающее определение этому понятию едва ли представляется возможным. Однако это чревато разночтениями. Так, часть исследователей (С. Беркович, В. Шнирельман) подчеркивают бартовскую составляющую мифа, его социальную ангажированность. Такого рода работы ближе скорее к сфере социологии, чем литературы. Другие, напротив, сближают понятия мифа и архетипических сюжетных моделей, которые, по формулировке Е. Мелетинского, можно было бы назвать универсальными единицами сюжетного языка мировой литературы. Происходит это в том случае, когда автор концентрирует внимание прежде всего на тексте литературного произведения (Т. Бенедиктова, Л. Хабибуллина-Кунина).

Миф на службе массовой культуры и миф на службе государства – вот основные ипостаси мифа, представленные в данном сборнике. Характерно, что во многих статьях обе эти функции мифа, как правило, сближаются. Авторы подводят нас к мысли о тесной связи между функционированием массовой культуры и выполнением социального заказа. Особенно заметен данный аспект в статьях С. Берковича, В. Шнирельмана, А. Давыденко и А. Рейтблата.

С. Беркович предоставил для сборника главу «The Ritual of Consensus» («Ритуал согласия») из книги «The Rites of Ascent: Transformations in the Symbolic Construction of America» («Ритуалы восхождения: трансформация символической конструкции Америки»). Глава посвящена мифу об Америке как новом Ханаане, Земле Обетованной. Этот миф, сформировавшийся в сознании первых поселенцев, придал новой культуре некие специфические квазибиблейские формы. Беркович подчеркивает, что хотя Новая Америка отнюдь не была теократическим государством, пуритане сблизили идеологию с теократией. Именно ощущение своей избранности сформировало совершенно особую ментальность американского «среднего класса», одной из главных черт которой является самодостаточность. В свою очередь понятие американского героя, смоделированного в произведениях Купера и Готорна, во многом также базируется на данных принципах.

Иллюстрацией к рассуждениям Берковича служит статья А. Колесник «Миф о Новом Эдеме в романе Питера Акройда «Мильтон в Америке»». В романе Акройд моделирует альтернативную историю – как бы выглядел Новый Эдем, построенный в полном соответствии с этическими категориями пуританизма. Акройд переосмысливает мифологему Нового Ханаана применительно к пуританским убеждениям Джона Мильтона. Логика повествования приводит к нравственному поражению Мильтона – насаждение пуританизма оборачивается диктатурой, а сам герой изгоняется из первозданного рая, каковым предстает не община поселенцев, но деревня коренных жителей Америки.

Т. Бенедиктова (в статье, первоначально увидевшей свет на страницах ВЛ, 2003, N 3) ставит целью на примере сравнения новелл Ирвинга и Гоголя выделить те социальные функции, которыми наделен писатель соответственно в американском и русском обществе. «Рип Ван Винкль» Ирвинга являет собой пример терапевтического чтения и выражает две неразделенные функции литературы в понимании американца – давать полезную информацию и одновременно развлекать. Вслед за Ирвингом Т. Бенедиктова подчеркивает, что литература становится «полезным товаром», хотя сам литератор может находиться лишь на обочине практической жизни.

В случае с героем «Коляски» Гоголя, однако, выясняется принципиально другая модель осознания своего места в мире, присущая русским писателям. Читатель воспринимает наделенного воображением литератора как человека, обладающего властью не только над словом, но и над реальностью, могущего преобразовывать ее вокруг себя. Писатель наделяется ореолом избранности, и от него требуют единства слова и дела.

Массовая литература является также средством формирования национальной идентичности. Зачастую основой для нее является насаждение образа врага.

К весьма интересным выводам приходит Г. Зверева, анализируя дискурс войны в популярной литературе современной России. Построение предполагаемой национальной идеи базируется на антитезе «свои» / «чужие», при этом советская идея многонационального государства постепенно элиминируется. Образ «чужих» связывается с чеченским этносом, а сюжетный материал жанр боевика черпает в событиях чеченских войн. Автор прослеживает эту модель в многочисленных разновидностях массовой литературы, традиционно относящихся к жанру боевика.

Различные подходы к переосмыслению прошлого в рамках идеологии рассматривает В. Шнирельман в статье «Миф о прошлом и национализм», демонстрируя, как на постсоветском пространстве этносы в поисках национальной идентичности обращаются к мифам – и творят их заново. Принципиальное значение имеет здесь миф о происхождении как средство построения национальной идентичности.

Фактически ту же идею, но на региональном материале продолжает А. Давыденко в статье «Власть языка и язык власти». Он прослеживает, как мифологема центра России и – шире – центра Евразии активно используется в Екатеринбурге.

Какие же определения массовой культуры предлагаются в сборнике? Во-первых, массовая культура рассматривается как порождение модернизации общества, укоренившееся в эпоху постмодерна. Во-вторых, массовая литература – следствие существующей в литературе вот уже несколько столетий оппозиции «высокое» / «низкое». Более того, исследователи сходятся на том, что источник массовой культуры – XIX век.

Вторая ипостась массовой литературы – сфера приложения и реализации социального заказа, исходящего от государства. В этом случае массовая литература и культура предстают одновременно как сфера бытования мифов и как благоприятная среда для мифотворчества.

Наконец, массовая литература и – шире – культура трактуется в качестве системы кодов, позволяющей моделировать «текст в тексте», открывающей широкие возможности для литературной игры.

М. ШТЕЙНМАН