Поэтика насилия

С точки зрения профессионального ригоризма статью, может быть, следовало назвать иначе. Что-нибудь вроде: насилие как образно-художественное средство в реакционной западной литературе и искусстве. Тем более что такова главная «сюжетная линия» статьи. Но линия эта неизбежно пересекает всю территорию буржуазной культуры, все ее «ленные владения»: политику, науку, просвещение, мораль, – где в той или иной форме обнаруживаются признаки насилия и жестокости.

Заметим также, что в наши дни особенно очевидна кровная связь искусства со всем контекстом идеологической борьбы эпохи. Силы, вдохновляемые идеалами мира, прогресса, гуманизма, борющиеся (если брать один из важнейших аспектов этой борьбы) за разрядку международной напряженности, за потепление международного климата, встречают упорное и настойчивое сопротивление апологетов реакции, рядящихся в самые различные одежды, но преследующих одну цель: вернуть человечество к ледниковому периоду «холодной войны».

Искусству не дано пребывать в роли бесстрастного зрителя идеологических битв, развертывающихся в современном мире, оно их активный участник. И ясно, по какую сторону баррикад следует нам искать искусство, взошедшее на дрожжах насилия и жестокости, какими бы эстетическими инъекциями ни сдабривалась эта питательная почва.

Автор, естественно, не собирается разрабатывать морфологию насилия, а высказывает лишь некоторые соображения относительно искусства аффекта, рассматривая его в контексте буржуазной культуры, под углом зрения философии и социологии. Автор надеется, что подобная задача извинит «вольность», допущенную им в заголовке статьи.

Но существует еще одна «опасность», связанная с заголовком: он может привести к неправильной установке читательского восприятия. Читатель решит, что в статье речь пойдет прежде всего об эпизодах из уголовной хроники. Оно и понятно: насилие, жестокость, садизм (или патологическая жестокость) ассоциируются с преступлением. Поэтому придется предупредить читателя. Свой рассказ автор начинает не с гангстеров, не с изуверов-маньяков и не с морских пехотинцев-карателей, а с непротивленцев, гордо именующих себя сторонниками так называемой «контркультуры».

Современная буржуазная политология предлагает макиавеллизм в качестве критерия оценки политической деятельности. Есть политики, обладающие высоким или низким коэффициентом «Мак» ¹. Предположим, что подобную систему применили для оценки насилия, то есть в качестве критерия взяли садизм, а коэффициента насилия – «Сад». Естественно было бы предположить, что максимальным «Сад» обладает убийца, а минимальным тот, кто после правой щеки подставляет под удар левую. И вот здесь возникает парадоксальная ситуация: не в пример уголовным преступникам, которые по понятным причинам не очень-то стремятся демонстрировать свой «Сад», непротивленцы открыто называют себя садистами.

Если верить Джеймсу Глэссу, автору статьи «Современность маркиза де Сада», напечатанной в одном из органов «новой левой» – «Политикэл стадис», то оказывается, что основные постулаты «садической теории отказа, его (маркиза) нетерпимость к устоям буржуазного общества лежат в основе попыток молодежной культуры отыскать и локализовать удовлетворительный образ бытия» ². Поэтому молодые радикалы должны смотреть на де Сада снизу вверх, как на первооткрывателя «Великого Отказа», провозглашающего, что «примирение» с проклятым буржуазным либерализмом невозможно и индивидуум обязан полностью посвятить свою жизнь «поискам альтернативы» ³. Что это за альтернатива, Глэсс, как и многие другие «контркультуртрегеры», и сам не знает, но искать ее надо. Этому учат основоположники «контркультуры».

Все уже привыкли к тому, что своих апостолов «контркультуртрегеры» берут откуда им вздумается: из любой исторической эпохи и любой географической точки земного шара. И все-таки основные заповеди хиппи, составляющих ядро «контркультуры», сводятся ко всеобщей любви, братству, а именно их как ненужные карнавальные маски срывал с человеческого лика де Сад. Глэсс так и пишет: «срывал «маски» сострадания, великодушия, добродетели, дружелюбия», – все эти «социальные ценности, скрывающие животную энергию человека, направленную к истине» ⁴. Хиппи не признают насилия и жестокости, а с именем де Сада ассоциируется самая извращенная бесчеловечность.

Но Глэсс считает, что апофеоз насилия, любование жестокостью, превознесение убийства и хирургической пытки в трудах де Сада суть «символы» или «метафоры»: «Не способный совершить убийство, хотя убийство и служило в его воображении в качестве способа самоутверждения, он разрабатывает метафору революционного метода, используя язык жестокости и деспотизма, чтобы разоблачить систему подавления…» ⁵.

Здесь не место вступать в полемику с Глэссом относительно миролюбия и незлобивости де Сада. Личность и идейное кредо де Сада нас сейчас не занимают⁶. Но знаменательно, что это имя, вернее, этот символ почти неизбежно всплывает при анализе модных интенций современной буржуазной культуры. Может, правда, показаться странным, почему Глэсс так старается превратить де Сада из преступника в несправедливо обиженного революционера, которого общество продержало полжизни взаперти (сначала в Бастилии, а потом в Шарантоне), и что есть силы заталкивает его в почетный мартиролог. Ведь тем самым он оказывает медвежью услугу прежде всего хиппианскому «движению».

На самом деле, реабилитируя де Сада, Глэсс стремится реабилитировать «длинноволосых». Ведь не секрет, что садизм, насилие и жестокость все чаще сопутствуют в начинаниях тем, кто на словах выступает против любой формы насилия, садизма и жестокости. Призрак маркиза де Сада наверняка бродил вокруг лагеря хиппи, возглавляемых «проповедником» Чарлзом Мэнсоном. Эти «созерцатели внутреннего мира» совершили убийство киноактрисы Шарон Тейт и ее гостей в стиле некоторых эпизодов из романа де Сада «Несчастия добродетели». А между тем они «исповедовали» веру в любовь, всеобщее братство, возвращение к естественной жизни, сбрасывание покровов со лжи и лицемерия. А во что это вылилось? В садизм, причем наяву, а не в психеделической грезе.

Случай подобной чисто уголовной метаморфозы хиппианской общины или кружка молодых анархистов-экспроприаторов капиталистической собственности – явление далеко не единичное. И сейчас многие специалисты по «молодежной культуре» пытаются найти ему объяснение. Широкое распространение подучила на Западе точка зрения на эту проблему американского психолога Кеннета Кенистона, изложенная в его известной, неоднократно переиздававшейся книге «Молодежь и диссент: возникновение новой оппозиции». Он считает насилие знамением времени, имеющим для современного поколения молодежи такое же значение, какое секс имел для «викторианского мира». Термин «насилие», согласно Кенистону, обозначает две «возможности»: «психологическое насилие – садизм, эксплуатацию, агрессивность, и историческое насилие – войну, катаклизм, всеобщее уничтожение». Хотя две эти «возможности» тесно связаны и взаимно зависят друг от друга, доминирующей является все же первая: «Склонность к проявлению ярости, злобы, агрессивности… – неизменный потенциал человеческой натуры».

Но исторические события могут дать толчок «биологической агрессивности», что и произошло с послевоенным поколением. Это в свою очередь вскоре вызвало протестующую реакцию некоторой части молодежи. У нее появилось отвращение ко всякому проявлению зверства и жестокости. И вот хиппи выдвигают лозунг: «Любите, а не воюйте». «Молодые радикалы» из «новой левой» идут еще дальше, требуя установить «новый психологический, политический и международный контроль над насилием» ⁷. Разрабатываются разного рода теории «ненасильственного» протеста, пассивного сопротивления и т. д.

Но возникает «трудная» и «парадоксальная», по словам Кенистона, ситуация: молодой радикал борется против насилия, но эти его попытки вызывают насилие против него самого со стороны окружающих. Он мечтает построить новый светлый мир и учредить братство всех людей, а сам находится в постоянной ожесточенной конфронтации со своими братьями. Последняя теперь уже в нем самом возбуждает злобную биологическую «потенцию к насилию». Именно в такой психологической раздвоенности и видит Кенистон причину «разрушения» современного молодежного радикализма. Сторонник ненасильственных акций с ужасом начинает осознавать собственную звериную сущность, а обуздать ее не может. Но эти хоть имеют представление о своих «агрессивных возможностях» и страдают по сей причине, а подавляющее большинства рода человеческого бессознательно «проецирует внутренний садизм на окружающих», а в некоторых случаях переводит его в плоскость «внешней агрессии и убийства».

Ход рассуждений Кенистона сводится к следующему; самое большее, на что способен человек, – это сознавать, что внутри его черепной коробки сидит злобная обезьяна, загонять которую в клетку подсознательного по своему желанию он не умеет. Положение, если верить американскому психологу, настолько серьезно, что «наше выживание как индивидуумов и как общества зависит от того, сумеем ли мы создать формулировки и формы, которые бы контролировали историческое и психологическое насилие, прежде чем их синтез не уничтожит нас всех» ⁸. Если учесть все предыдущие рассуждения Кенистона, то «историческое насилие» он ввел в предполагаемую катаклизмическую (другого названия не подберешь) реакцию только для приличия – нельзя же абсолютно игнорировать историю, – роль первопричины, доминанты всеобщего уничтожения он отводит «внутреннему садизму», или врожденной агрессивности человека.

Любопытная разновидность апокалипсиса! Раньше конец мира был окрашен в человеческом представлении в зловещие космологические тона, а апокалипсические страшилища выползали из внешней среды. Например, согласно легенде, «зверь коркодим», привидившийся Александру Македонскому, вылез из моря. А теперь, оказывается, люди живут в эпоху био-апокалипсиса и «коркодим» сидит у них внутри.

1. ИЩИТЕ ЗВЕРЯ

Впрочем, если приглядеться внимательнее, то в рассуждениях Кенистона о врожденной склонности к насилию ничего – особенно нового нет, В течение последних ста лет этот тезис на все лады повторяли сначала социал-дарвинисты, затем фрейдисты и, наконец, социал-этологи. И все они подводили научную (биологическую или физиологическую) базу под широкоизвестное кредо Гоббса «война всех против всех». Буржуазная философия безжалостно вульгаризировала дарвиновскую теорию борьбы за существование. «Бедный Дарвин! Если бы он был еще жив, он бы не пришел в особый восторг от последствий своей известности» ⁹, – сказал Поль Лафарг. Статью «Дарвинизм на французской сцене» Лафарг написал в 1890 году по породу пьесы «Борьба за существование», созданной Альфонсом Доде под впечатлением процесса Лебье-Баррэ (эти молодые негодяи хладнокровно убили старуху-молочницу, у которой один из них взял взаймы деньги, а затем, попавшись полиции, объяснили свой поступок теорией борьбы за существование и выживания сильнейшего), Особое негодование Лафарга вызвало заявление Доде о том, что в «своем применении теории Дарвина вредны, так как они пробуждают в человеке зверя, и четвероногое животное, выучившееся стоять прямо, снова начинает ходить на четвереньках» ¹⁰.

Подобное толкование дарвиновской теории не изжито до сих пор. Один из главных авторитетов в области социальной этологии – науки, построенной на параллельном изучении человека и животного, – Конрад Лоренц частенько ссылается на Дарвина для подкрепления своих тезисов, вроде: «инстинкт борьбы животного и человека направлен против им подобных» или «социальная организация людей напоминает социальную структуру крыс, которые, подобно людям, внутри родного стада являются существами общественными и мирными, а по отношению к крысам из чужого стада ведут себя как истинные дьяволы» ¹¹.

Критические замечания Лафарга в адрес вульгаризаторов дарвинизма XIX века, не способных понять, что «беспощадная экономическая борьба всех против всех не является следствием дарвиновских теорий, скорее сами дарвиновские теории являются следствием приложения законов современной конкуренции к жизни животных и растений» ¹², вполне применима к их последователям из второй половины XX века.

Правда, современные социал-этологи приумножили доставшийся им в наследство «капитал», беззастенчиво запустив руку в генетику и уверяя, что с помощью этой науки они научились находить и распознавать гены насилия и преступности. Не так давно на Западе было заявлено, что существуют реальные предпосылки создания методики исправления так называемого «генетического дефекта». Таким дефектом считается сочетание хромосом XYY: наличие у мужчин двух Y, как якобы экспериментально доказано, дает основание предполагать у них «открытую агрессивность» и «тенденцию к преступному акту». Отсюда был сделан вывод: появилась возможность избавления общества от убийц и насильников путем искусственного элиминирования их из генетического пула. Автор, не будучи биологом, воздерживается от решительной оценки этого научного достижения и ссылается на мнение американского бактериолога Джонатана Беквита, который, кстати, и привел в своем выступлении на симпозиуме «Социальная ответственность ученого» этот факт как пример наукообразного антигуманизма. «Человечество, – считает Беквит, – окажется на грани катастрофы в результате выдающихся открытий в области генетики за последние два-три года, если развитие научного знания не будет немедленно поставлено под жесткий общественный контроль». В этом смысле пример с двумя зловещими игреками особенно красноречив: разработчики методики борьбы с преступностью игнорируют социальный контекст преступления и не обращают внимания на «дефекты общественного фона» ¹³.

Не менее опасны умозрительные эксперименты социал-этологов, их вторжение в область общественных наук с последующей ее псевдобиологизацией. Обо всем они судят со своей точки зрения – генетической.

Человек для них не личность, а контейнер с генами. И в основе человеческих и социальных отношений лежат законы генетического манипулирования. Даже войны этолог из Новой Зеландии Роберт Биглоу порицает только за то, что «они разрушили огромное количество интересного генетического материала» ¹⁴. Но все к лучшему, считает Биглоу (он полон естественнонаучного оптимизма и не скорбит по поводу уничтоженных ген, подобно гуманитарию-палеографу, до сих пор оплакивающему пожар в Александрийской библиотеке), – «эта потеря восполнялась по крайней мере двумя способами. С одной стороны, воспроизводству чрезвычайно благоприятствовало проживание на плодородных землях (предварительно, разумеется, захваченных у врага. – В. М.), а с другой – способность мужской особи повсюду рассеивать свои гены. Молодые самцы морских слонов, бабуинов и людей, с генетической точки зрения, без особых помех могут быть принесены в жертву. Если в плане моральном это достойно осуждения, то в плане эволюционном вполне естественно. Самые лучшие воины не погибали в битве и, оставшись в живых, охотно брали на себя генетические обязанности своих погибших товарищей. В примитивных обществах брак носил характер полигамии и военачальники имели гаремы. Один самец мог оплодотворить многочисленных самок (поэтому и племенные быки ценятся выше, чем коровы).

1. Специально изобретенный неологизм – производное от «макиавеллизма». См. R. Christie, F. Geis, Studies in Machiavellianism. N. Y. 1970.[↩]
2. J. M. Class, The modernity of the Marquis de Sade, «Political Studies», v, XIX, 1971, N 3, p. 303.[↩]
3. Ibidem.[↩]
4. Ibidem, p. 306.[↩]
5. J. M. Glass, op. cit., p. 308.[↩]
6. Эта проблематика рассмотрена в статье Вик. Ерофеева «Метаморфоза одной литературной репутации (Маркиз де Сад, садизм и XX век)» («Вопросы литературы», 1973, N 6).[↩]
7. K. Keniston, Youth and Dissent: The Rise of a New Opposition, N. Y. 1971, p. 299, 300.[↩]
8. K. Keniston, op. cit., p. 301.[↩]
9. Поль Лафарг, Литературно-критические статьи, Гослитиздат, М. 1936, стр. 249.[↩]
10. Тамже.[↩]
11. K. Lorenz, L’agression: une histoire naturelle du mal, P. 1969, p. 5, 252.[↩]
12. Поль Лафарг, Литературно-критические статьи, стр. 256.[↩]
13. »The Social Responsibility of Scientists», «Annals of the New York Academy of Sciences», v. 196, 1972, N 4, p. 236. [↩]
14. R. Bigelow, Ethologie et agressivite humaine, «Revue internationale des sciences sociales», v. XXIII, 1971, N 1, p. 26.[↩]