Поэтический стиль М. Цветаевой и приемы символизма: притяжение и отталкивание

Пути Бога и – добавим – Поэта неисповедимы. Особенно это относится к М. Цветаевой. Особенно если речь идет об эволюции поэтического стиля. Мало кто из больших поэтов менялся так стремительно, как Цветаева.

Об этом рассуждала она сама:

» – Почему у Вас такие разные стихи? – Потому что годы разные.

Невежественный читатель за манеру принимает вещь, несравненно простейшую и сложнейшую – время. Ждать от поэта одинаковых стихов в 1915 г. и в 1925 г, то же самое, что ждать – от него же в 1915 г. и в 1925 г. одинаковых черт лица» ¹.

Для читателей-современников появлением «новой» Цветаевой стал выход «Верст» (М., 1921).

Наиболее точно воссоздал «перерождение» Цветаевой Б. Пастернак. Вспоминая в очерке «Люди и положения» (1956) о 1910-х годах, он писал: «В те годы наших первых дерзаний только два человека, Асеев и Цветаева, владели зрелым, совершенно сложившимся поэтическим слогом» ². И далее: «…только двое, Асеев и Цветаева, выражались по-человечески и писали классическим языком и стилем.

И вдруг оба отказались от своего умения».

Правда, Пастернак делает оговорку: «Но победить меня успела еще прежняя преемственная (подчеркнуто мной. – О. К.) Цветаева, до перерождения» ³.

какой же была Цветаева до перерождения? Определение Пастернака таково: «За вычетом Анненского и Блока и с некоторыми ограничениями Андрея Белого, ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты, вместе взятые» ⁴.

Суждение и сегодня неожиданное. Как быть с устоявшимся представлением, что Цветаева поэт вне школ и направлений? Как быть с признанием самого поэта: «Литературных влияний не знаю, знаю человеческие…» ⁵

Впрочем, все это объяснила сама Цветаева: «Творчество – преемственность и постепенность. Я в 1915 г. объясняю себя в 1925 г. Хронология – ключ к пониманию» ⁶.

И мы сейчас остановимся на творчестве Цветаевой до ее перерождения, когда Цветаева была, по определению Пастернака, близка к символистам. Если еще точнее обозначить хронологию, остановимся на творчестве Цветаевой до 1915 – 1916 годов, которое можно назвать – при всей его гениальности – ученическим. Именно по отношению к этим годам можно ставить проблему взаимоотношений поэтического стиля Цветаевой и приемов символизма.

* * *

Художники, пришедшие в искусство в конце 900-х годов, осознавали: для того чтобы рассказать по-новому о новом мире, уже непригоден классический стиль. Все они – и в том числе Цветаева – обращаются к поэтическому арсеналу символизма. В сознании молодых поэтов стиль символизма оказывался равнозначен индивидуальным стилям Брюсова, Бальмонта, Белого и др. Эпигоны шли по пути механического соединения опыта классической литературы и новых художественных открытий, будущие большие художники напряженно искали, отталкиваясь от ведущих стилей своего времени, собственный поэтический голос⁷.

Художественный мир большого поэта на этапе его формирования – обширная, с трудно уловимыми границами зона, которая вбирает в себя самые разнообразные художественные открытия своего времени и своих предшественников. При этом усваивается опыт нередко взаимоотталкивающихся художников. «Чужое слово» вбирается на фоне еще не выявленных – а потому не менее противоречивых – собственных поэтических тенденций. Цветаевой оказалась близка главнейшая для символизма концепция жизнетворчества. Ей отдали дань не только «теурги» – А. Блок, А. Белый, С. Соловьев, Вяч. Иванов, – но и В. Брюсов, К. Бальмонт, Ф. Сологуб, казалось бы, далекие от младосимволистов. У Брюсова жизнетворческое начало проявилось в первую очередь в создании сначала в быту, па уровне «текста жизни», а затем в лирике – в «тексте искусства» – собственного образа поэта – принципиально нового для русской поэзии. Классический пример переноса ситуаций, разыгранных в жизни, на страницы литературных произведений – брюсовский роман «Огненный ангел».

Правда, и до символистов русская литература знала такое: как отмечает американский литературовед А. Глассе, «элемент иногда не вполне осознанной литературной «игры» присутствует в отношениях Сушковой и Лермонтова», которые затем были использованы в повести «Княгиня Литовская» ⁸.

Между литературной игрой Брюсова и Лермонтова есть, правда, разница: Лермонтов строит свои отношения с Сушковой в традициях светской повести XIX века⁹, Брюсов разыгрывает любовный треугольник (Андрей Белый – Н. Петровская – Брюсов) вне традиционных литературных схем, импровизируя в жизни, и затем воплощает свою игру в новых литературных формах романа «Огненный ангел». В первом случае литература оказывает воздействие на быт, во втором – наоборот.

Однако в связи с Цветаевой речь должна идти не о влиянии брюсовского или лермонтовского типа жизнетворчества, а о встрече собственной романтической концепции личности поэта с предшествующим опытом. На этапе первых подступов к поэзии Цветаева еще не высвечивает окружающую ее действительность собственным видением, а создает в ней свой мир, с помощью которого отграничивается от реальной жизни. «Она ненавидела день с его бытом, людьми, обязанностями. Она жила только в портретах и книгах… Поглощенность Марины судьбой Наполеона была так глубока, что она просто не жила своей жизнью»¹⁰, – вспоминает о том времени А. Цветаева. Но постепенно М. Цветаева постигает секреты преображения действительности, и это знание ей определенно дает опыт, накопленный символизмом. (Не случайно эпиграфом к своей первой книге она берет слова Наполеона: «Воображение правит миром!») И здесь Цветаевой пригодился опыт Брюсова, вобравшего в себя все основные черты символистской поэзии 900-х годов.

Довольно широко известная история обоюдной неприязни Брюсова и Цветаевой, казалось бы, снимает вопрос о творческой связи двух поэтов. Однако внимательное чтение стихов ранней Цветаевой позволяет обнаружить в них «остаточную» энергию художественных открытий Брюсова. Во время работы над переводом «Орленка» Ростана, работы над стихами, вошедшими затем в «Вечерний альбом», Цветаева, по ее собственному признанию, любила стихи Брюсова «страстной и краткой любовью»¹¹. Интерес Цветаевой к Брюсову, вероятно, обострил Эллис (Л. Кобылинский)¹². В собрании книг Л. Турчинского сохранился трехтомник избранных стихов Брюсова «Пути и перепутья» (М., 1908 – 1909), принадлежавший М. Цветаевой. Как отмечает А. Саакянц, он «был одно время частью юной Цветаевой. В стихах Брюсова, столь непохожих на ее собственные, полудетские, она, тем не менее, находила созвучие своим чувствам и настроениям. Более того: она подчеркнула у Брюсова строки, которые не только по настроению, но и по форме выражения могли бы принадлежать ей самой»¹³. Наконец в 1910 году Цветаева пишет статью «Волшебство в стихах Брюсова» (опубликована впервые А. Саакянц). Именно волшебство, то есть преображение в красоту, возведение будничной действительности в разряд поэтического, больше всего ценила Цветаева в Брюсове. Именно так она понимала то, что называла «волшебством» в стихах Брюсова.

«Волшебство – это поэтический эквивалент мира. Но он предполагал поворот в отношении поэта к жизненному материалу: поворот от романтического презрения к быту к обработке его гранью поэзии – к жизнетворчеству. В «Воспоминаниях» А. Цветаевой можно найти факты, подтверждающие преодоление М. Цветаевой романтической концепции мира другой, близкой к символистской. Это и мистификация знакомых выдуманным похищением Анастасии неким «Юрием»¹⁴, которая отразила еще ученическое постижение Цветаевой «неомифотворчества». Это и уже мастерская работа по преображению действительности в поэме «Чародей», вошедшей в первую книгу Цветаевой¹⁵. Вообще уже первый сборник Цветаевой обозначил перелом в сознании поэта: часть стихов – дань романтическому мышлению, – отсюда традиционные для романтизма темы детства, дома (которые практически не были представлены у поэтов-символистов, в том числе Брюсова); другая часть стихов – след тяготения поэта к осмыслению внешнего мира. В первую очередь города. Этой своей частью, повернутой к исканиям символистов, «Вечерний альбом» связан с Брюсовым.

«Ему принадлежит заслуга, – писал о Брюсове в 1907 году критик Евг. Ляцкий, – расширения круга тех явлений жизни, которые еще не «превращались в красоту» поэтического изображения»¹⁶.

«Претворение в красоту», то есть возведение еще не обработанных гранью поэзии сторон действительности в разряд поэтического, ценила в Брюсове Цветаева. Не случайно Цветаева называет свой второй сборник стихов – «Волшебный фонарь». В этом было что-то гетевское: метафорический образ волшебного фонаря неоднократно встречается в ранних сочинениях и письмах Гете применительно к театру Шекспира^## См. комментарий Е. И.

1. Марина Цветаева, Избранная проза в двух томах, т. 1, New-York, 1979, с. 223.[↩]
2. Борис Пастернак, Собр. соч. в 5-ти томах, т. 4, М., 1991, с. 312.[↩]
3. Борис Пастернак, Собр. соч. в 5-ти томах, т. 4, с. 339.[↩]
4. Там же.[↩]
5. Марина Цветаева, Я буду жить… Публикация, подбор и подготовка текстов А А Саакянц. – «Огонек», 1982, N 28, с. 18.[↩]
6. Марина Цветаева, Избранная проза в двух томах, т. 1, с. 223.[↩]
7. Подробнее см.: О. А. Клинг, Художественные открытия Брюсова в творческом осмыслении А. Ахматовой и М. Цветаевой. – В кн. «Брюсовские чтения 1983 года», Ереван, 1985.[↩]
8. А. Глассе, Лермонтов и Е. А. Сушкова. – В кн.: «М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы», М., 1979, с. 110.[↩]
9. См. подробнее: там же, с. 110 – 115.[↩]
10. Анастасия Цветаева, Воспоминания, изд. 3-е, дополненное, М., 1983, с. 269.^[↩]
11. Марина Цветаева, Избранная проза в двух томах, т. 1, с. 176.^[↩]
12. По крайней мере А. Цветаева признается: «…Эллис своими восторженными рассказами о Брюсове еще усилил во мне страсть к его стихам». – Анастасия Цветаева, Воспоминания, с. 309.^[↩]
13. «Памятные даты», М., 1982, с. 203. См. об этом также в кн.: Анна Саакянц, Марина Цветаева. Страницы жизни и творчества (1910 – 1922), М., 1986, с. 9 – 14.^[↩]
14. Анастасия Цветаева,Воспоминания, с. 301.^[↩]
15. См.: там же, с. 285.^[↩]
16. «Вестник Европы», 1907, N 4, с. 666. ^[↩]