Поэт, история, природа

1

Как ни хотелось бы к 100-летию со дня рождения поэта, что называется, подвести некоторые итоги критического и научного освоения его творческого наследия, делать это сейчас, по-видимому, еще рано. И не потому, что итогов этих нет, а потому, что они по большей части отрицательные. У нас до сих пор нет авторитетного издания даже основных художественных произведений Хлебникова, а значительная часть его литературного и научного наследия остается неизданной, так что мы просто плохо представляем себе весь его объем и богатство. У нас нет не только научной, но даже популярной биографии поэта. У нас нет ни одной сколько-нибудь обобщающей работы ни по одному из аспектов его творчества. И т. д. Так что положение хлебниковедения в год 100-летия поэта несколько напоминает один комедийный замысел Маяковского, где приблизительно так приглашают в гости: приходите, Ивановых не будет, непременно приходите, Петровых тоже не будет.

И все же положение нельзя считать безнадежным, скорее наоборот, его, на мой взгляд, можно назвать обнадеживающим, хотя бы потому, что вопрос об отрицательных итогах вовсе и не вставал бы, если бы у нас не было по меньшей мере одного первостепенной важности положительного итога. Он относится не к области литературоведения, а к области общекультурной и заключается в том, что непосредственный читательский и поэтический интерес к творчеству Хлебникова в последние десятилетия неуклонно возрастает и на наших глазах становится не просто интересом, а настоятельной потребностью. Есть, по-видимому, своя закономерность в том, что из всего поэтического созвездия начала века Хлебников как противоречивое, спорное, живое явление последним входит в наше актуальное эстетическое сознание. В 60 – 70-х годах мы пережили несколько таких эпох, когда заново был открыт целый ряд крупнейших поэтов нашего бурного столетия. Теперь очередь за Хлебниковым.

Он входит медленно и трудно, лишь постепенно освобождаясь от множества предрассудков и прямо каких-то суеверий, до сих пор окружающих его имя, но, кажется, прочно занимает свое место в литературной перспективе нашего века, за которой вырисовывается и перспектива всей русской литературы.

И с такой точки зрения лучше говорить не об итогах, а о перспективах научно-критического освоения Хлебникова. Правда, нельзя сказать, чтобы в последнее время не было значительных, основательных или, во всяком случае, по-разному интересных и поучительных работ о Хлебникове как в нашей стране, так и за рубежом, Из советских исследователей можно назвать работы В. Альфонсова, В. Григорьева, Вяч. Вс. Иванова, К. Кедрова, А. Костецкого, М. Панова, А. Панченко, З. Паперного, А. Парниса, О. Седаковой, Э. Слининой, И. Смирнова, Н. Л. Степанова, В. Струнина, П. Тартаковского, В. Турбина, А. Урбана, Б. Успенского, Н. Харджиева¹. Но правда и то, что, при всей несхожести этих работ, они, включая также и работы автора настоящей статьи, имеют некоторое примечательное сходство. Нагляднее всего это видно в книге В. Григорьева «Грамматика идиостиля. В. Хлебников», бесспорно, самой интересной, наиболее насыщенной материалом и беспокойной мыслью. Содержание ее не вполне отвечает названию в том отношении, что перед нами не результат изучения поэтической грамматики Хлебникова, а только введение в нее, где название определяет задачи и перспективы исследования.

Вот это и есть то общее, что отличает наиболее интересные из новейших работ о Хлебникове. Это не результаты, а подходы и подступы. Именно так – «Подступы к Хлебникову», кстати сказать, называлось первое научное исследование, написанное Р. Якобсоном в качестве предисловия к предполагавшемуся собранию сочинений Хлебникова в 1919 году². Разумеется, с тех пор хлебниковедение значительно продвинулось, но надо признаться, и, думаю, всякий, кто всерьез занимается Хлебниковым, согласится с тем, что мы все еще на подступах к нему, хотя, может быть, ближних и ближайших.

Тем не менее лучшей общей работой о Хлебникове, непревзойденной по проницательности и цельности видения поэта, до сих пор остается предисловие Ю. Тынянова к первому тому Собрания произведений Хлебникова (1928), и с этим тоже вряд ли кто-нибудь станет спорить. А лучшим и, собственно, единственным адекватным изданием Хлебникова до сих пор остается том «Неизданных произведений» (М., 1940), подготовленный Т. Грицем и Н. Харджиевым. Этим изданием, а также другими работами Н. Харджиева были заложены текстологические и историко-литературные основы хлебниковедения. Том «Неизданные произведения», несмотря на имеющиеся в нем недочеты, неизбежные при работе с материалом такой сложности, представляет собой не только образцовое издание, но и является также своего рода задачей и перспективой, демонстрируя те принципы, в соответствии с которыми должно быть издано все творческое наследие Хлебникова.

В этом состоит ближайшая и самая насущная задача. И пока она не будет решена, мы неизбежно будем топтаться на подступах к поэту.

Ряд изданий, подготовленных к 100-летию Хлебникова³, лишь в самой малой степени способствует ее решению, так как по своему типу все эти издания популярные, освобожденные от сколько-нибудь разработанного текстологического и научно-справочного аппарата.

И хотя все тексты печатаются по рукописям и первопечатным источникам, многочисленные ошибки и искажения хлебниковских текстов исправлены и читатели в ряде случаев впервые получат подлинный текст произведений, все же здесь нарушен основной текстологический принцип, в соответствии с которым популярным и массовым изданиям должно предшествовать издание научное, где все тексты имеют подробное и строгое обоснование.

Дело идет не о каких-то отвлеченных проблемах текстологии, имеющих сугубо академический интерес. Напротив, дело туг как раз в самых необходимых и простых условиях адекватного чтения и понимания поэтического текста. С такого понимания и начинается всякое культурное освоение писателя.

Возьмем такой пример. В критических работах о Хлебникове (их нет необходимости называть) нередко приводятся его строки:

Мы стали к будущему зорки,

Времен хотим увидеть даль.

 

Из них делаются далеко идущие выводы об оптимистической настроенности поэта. В других критических работах нередко цитируют иные строки:

И к быту первых дикарей

Мечта потомков полетит.

 

Из них делаются еще более далеко идущие, но уже в противоположную сторону, выводы об архаизирующем и пессимистическом мировоззрении поэта. Между тем обе цитаты взяты из одной и той же поэмы «Путешествие на пароходе», написанной в 1912 году.

Какая же из двух взаимоисключающих точек зрения принадлежит собственно Хлебникову? И если обе, то не свидетельствует ли это о безнадежной противоречивости его мировоззрения? Решить такие вопросы мы сможем лишь тогда, когда поймем весь строй этой поэмы. Сделать это на первый взгляд нетрудно, так как она имеет подзаголовок «Разговор», и мы легко догадываемся, что перед нами диалог юноши и старика. Но тут-то и начинаются настоящие трудности. Текст поэмы не разделен на реплики, и невозможно с полной уверенностью заключить, где кончаются речи юноши и начинаются речи старика и наоборот. Лишь только как будто начинает угадываться какая-то нить диалога, как она тут же рвется и путается. Из этого можно было бы сделать вывод (что нередко и делается) о какой-то изначальной и непреодолимой хаотичности Хлебникова.

На самом деле причина всех этих недоразумений и ложных выводов – в том состоянии текста, который дошел до нас. Рукопись поэмы не сохранилась, и единственным источником текста является сборник «Рыкающий Парнас» (СПб., 1914), где поэма была впервые напечатана в составе 5-го паруса сверхповести Хлебникова «Дети Выдры» и откуда она была совершенно некритически перепечатана в Собрании произведений⁴. Тщательный текстологический анализ приводит нас к единственному возможному выводу, что композиция поэмы искажена (по всей вероятности, в результате того, что при наборе порядок листов в рукописи был нарушен), и тут требуется реконструкция поэмы⁵. И только после того, как будет восстановлен подлинный текст поэмы, мы подойдем к верному пониманию ее смысла.

Поэма написана в жанре философского диалога, где два собеседника, плывущие на пароходе (образ которого навеян гибелью «Титаника» в 1912 году и который выступает здесь символом всей современной поэту цивилизации), представляют не просто две противоположные точки зрения, но и их необходимое диалектическое движение. Точки зрения юноши и старика противоположны и едины, как един и противоположен один и тот же человек в юности и старости. Отсюда уже можно понять и точку зрения самого поэта, который говорит о том, что движение человечества вперед невозможно без возвращения назад, к его первоначалам и первоистокам, и что будущее начинается в прошлом. Поэтому, читая поэму, мы видим, как поэт прямо протягивает предупреждающую руку нам в сегодняшний день:

Мы стали к будущему зорки,

Времен хотим увидеть даль,

Сменили радугой опорки,

Но жива спутника печаль.

Меж шестерней и кривошипов

Скользит задумчиво война,

И где-то гайка, с оси выпав,

Несет крушенье шатуна.

 

Таков, как представляется, наиболее перспективный путь современного освоения Хлебникова. Без надежного и полного издания его произведений невозможно полноценное восприятие его художественной мысли, но, очевидно, никакое адекватное издание невозможно без предварительного текстологического вчитывания и вдумывания, а в ряде случаев и восстановления, так сказать, подлинной плоти этой мысли.

Если говорить о том, как сейчас рисуется образ Хлебникова не только в научно-критическом, но и в читательском и в поэтическом восприятии, то есть в целом в перспективе всей современной поэтической культуры, то лучше всего, пожалуй, его можно было бы очертить двумя высказываниями Блока. Одно относится к 1913 году, когда после первых выступлений будетлян он записал в дневнике: «Подозреваю, что значителен Хлебников» ⁶. Другое относится к революционным годам, когда, по свидетельству Ю. Анненкова, он говорил, что «поэзию Хлебникова недостаточно только читать: ее следует изучать».

Поэтому и настоящая статья имеет не итоговый и совсем не юбилейный характер, речь в ней идет о поэзии Хлебникова, так сказать, в рабочем порядке и в перспективе предстоящих исследований. Ничуть не рассчитывая на полноту и окончательность, а лишь в качестве постановки задачи, попробуем ответить «на три вопроса, относящихся к разряду основных, то есть самых простых и самых трудных, сформулировав их по возможности более определенно: каково главное событие творческой судьбы Хлебникова? каково центральное его произведение? и каков его магистральный сюжет?

Очевидно, что все они являются необходимыми подступами к вопросу об основном смысле хлебниковского творчества.

2

Но прежде всего спросим себя, можем ли мы вообще ставить такие вопросы? Можем ли мы, в частности, начинать с вопроса о главном событии в судьбе поэта, о таком событии, которое определяло бы важнейшее содержание его жизни и указывало бы направление его художественной мысли? Говоря вообще, такой подход может оказаться ложным, потому что не во всех случаях вправе мы задавать такие вопросы и тем более не всегда можем их разрешить. Однако в отношении Хлебникова они становятся не только возможными, но и необходимыми. Этого требует особый, событийный характер его эпохи, этого требует и весь состав его мироощущения и весь строй его мысли. Даже самого общего представления о творчестве и личности Хлебникова достаточно, чтобы увидеть, что ему самому как раз свойственно было задавать такие главные вопросы: что есть история и природа? что есть пространство и время? что есть число и слово? что есть смерть и судьба? что есть, наконец, человек и его творчество?

Вы, книги, пишетесь затем ли,

Чтоб некогда ученый воссоздал,

Смесив в руке святые земли,

Что я когда-то описал?-

спрашивал он в той же поэме «Путешествие на пароходе». И продолжал:

Морские движутся хоромы,

Но, предков мир, не рукоплещь,

Ведь до сих пор не знаем, кто мы:

Святое Я, рука иль вещь?

Назовите это философической настроенностью или детской наивностью, научным интересом или поэтической непосредственностью, но, как бы то ни было, ясно, что дело шло именно об основных вопросах, с которыми поэт обращался к современности. Не у всякого они выступают с такой настойчивостью и прямотой. Читая Хлебникова, мы замечаем, что его занимали не сами по себе вещи, люди, события, а именно природа этих вещей, людей, событий. «Свобода искусства слова, – писал он в 1912 году, – всегда была ограничена истинами, каждая из которых частность жизни. Эти пределы в том, что природа, из кот<орой> искусство слова зиждет чертоги, есть душа народа. И не отвлеченного, а вот этого именно» (НП, 334). Так понимал он свою задачу и судьбу, да и вообще судьбу писателя.

С этой точки зрения замечательны его размышления о судьбе Достоевского. В 1913 году, на самом подъеме движения за новое русское искусство, он писал в письме А. Крученых: «Русское войско (и русские), вернувшись к себе из похода в столицу галлов <18>13 года, с чистосердечием победителей увидало в себе только силу, а в живом духе [Галлии] «меру и край» (вкус, ум, изящный нрав), отсутствовавшие дома. Если казенная Россия того времени заключала в себе немецкие начала, то в галльском «нраве» околовоенные круги видели также и свободу от грубой государственности <…> По закону – угол падения равен углу отражения – искали и находили во Франции начал тех же, но обратных, т. е. искали только отрицательного значения господствовавших немецких начал. Нашли Прудона, Сен-Симона, Фурье. Петрашевский был их верующим и начитанным учеником <…> Достоевский, как луч, в годы Петра<шевского> летел туда, туда, в esprit français. Но ссылка отразила этот луч и повернула к себе в Россию. Открыла ему Россию в ее законах. Общество Петрашевского сделало его крайним галлом, а ссылка поставила его в положение чужеземца, открывающего новую землю Россию. За то, что суд казенной России простил Достоевского, сняв петлю, суд вольный и суд общественного мнения простил Россию, такую как <она есть>, и снял с нее невещественную петлю. Все творчество Достоевского было расплатой за милосердие суда казенной России ответным милосердием» (СП, V, 300 – 301).

Разумеется, можно спорить с таким пониманием Достоевского. Но нам важно обратить внимание на другое, а именно на сам строй этих размышлений, прямо связывающих судьбу писателя с судьбой России и находящих в их пересечении главное событие в творческой судьбе Достоевского. Говоря о нем, Хлебников, как нетрудно понять, говорил о том, что больше всего волновало его самого. И это настолько понятно для русского писателя и настолько естественно для русской литературы, что мы часто об этом забываем, особенно часто – в связи с Хлебниковым, и тем важнее сейчас об этом помнить. На протяжении всей его сознательной жизни Россия, ее народ, ее история и природа – причем природа в узком и еще более в широком смысле – были постоянным и основным предметом его размышлений. Он хотел «открыть Россию в ее законах» и предвидеть ее будущее: «Возможно ли так встать между источником света и народом, чтобы тень Я совпала с границами народа?» (СП, IV, 74). И в своем художественном творчестве, которое прежде всего и было для него таким предвидением и предварением будущего, он искал выражения единства своей личной судьбы с судьбой России. «Я клетка волоса или ума большого человека, которому имя Россия? Разве я не горд этим? Он дышит, этот человек, и смотрит, он шевелит своими костями, когда толпы мне подобных кричат «долой» или «ура» (СП, IV, 35), – писал он в одном из своих ранних произведений с характерным названием: «Юноша Я-Мир». И это мироощущение проходит сквозь все его творчество вплоть до последних произведений, где оно выражено с простотой и окончательной завершенностью классики, как, скажем, в стихотворении «Я и Россия».

Россия тысячам тысяч свободу дала. Милое дело! Долго будут помнить про это. А я снял рубаху, И каждый зеркальный небоскреб моего волоса, Каждая скважина Города тела Вывесила ковры и кумачовые ткани. Гражданки и граждане Меня – государства Тысячеоконных кудрей толпились у окон. Ольги и Игори, Не по заказу Радуясь солнцу, смотрели сквозь кожу. Пала темница рубашки! А я просто снял рубашку, Дал солнце народам Меня! Голый стоял около моря.

Так я дарил народам свободу,

Толпам загара.

Здесь есть то ощущение беспредельной свободы и естественности, когда парадокс, как будто заложенный в стихотворении, перестает быть парадоксом, выворачивается наизнанку и становится новым и простым восприятием мира. Смягченный иронической улыбкой, он позволяет войти в то поэтическое сознание, которое несла с собой революция, где личность в своей бесконечной внутренней глубине смыкалась с бесконечностью мира. Революция была для поэта не только социальным переворотом и освобождением, она проходила весь мир и человека насквозь, переворачивая я возвращая ему утраченные всеобщие связи. Другими словами, революция для него была возвращением мира и человека к самим себе, к своей изначальной природе,

Поэтому, задавая вопрос о главном событии творческой судьбы Хлебникова, мы, конечно, уже знаем ответ, и это опять-таки совершенно естественно и само собой понятно. 1917 год в его судьбе, как и в судьбах всей России, был тем смысловым центром, к которому шло все его творчество и из которого оно исходило. Разумеется, Хлебников переживал революцию не так, как, скажем, Короленко или Горький, Блок или Маяковский. Каждый из них понимал и принимал революцию по-своему, и для каждого из них это была, говоря словами Маяковского, – «моя революция».

1. Библиографию см. в кн.: В. П. Григорьев, Грамматика идиостиля. В Хлебников, М, 1983.[↩]
2. Издание это не состоялось, и предисловие было напечатано позже отдельной книжкой: Р. Якобсон, Новейшая русская поэзия. Набросок первый. Виктор Хлебников, Прага, 1921.[↩]
3. В. Xлебников, Ладомир. Поэмы, стихотворения, Элиста, 1984.Предисловиен Д. Н. Кугультинова. Вступительная статья, подготовка текста и примечания Р. В. Дуганова; В. Хлебников, Стихотворения и поэмы, Волгоград, 1985. Предисловие В. Н. Соколова. Составление Р. В. Дуганова и С. С. Лесневского. Подготовка текста и примечания Р. В. Дуганова; В. Хлебников, Стихотворения. Поэмы. Драмы. Проза, М., 1985. Вступительная статья, составление, подготовка текста и примечания Р. В. Дуганова.[↩]
4. См.: Велимир Xлебников, Собрание произведений в 5-ти томах, т. II, Л., 1930, с. 158 – 166.

   В настоящей статье в целях единообразия все ссылки на произведения В. Хлебникова даются по изданиям: Велимир Хлебников, Собрание произведений в 5-ти томах, Л., 1928 – 1933, и Велимир Хлебников, Неизданные произведения, М., 1940. Ссылки на эти издания даны в тексте и обозначаются соответственно: СП (с указанием тома и страницы) и НП. Но ввиду того, что Собрание произведений не отвечает современным текстологическим требованиям, все цитируемые тексты проверены и исправлены по первопечатным источникам и рукописям, хранящимся в ГПБ и ЦГАЛИ.

   [↩]

5. Об этой и других аналогичных реконструкциях хлебниковских текстов см.: Р. В. Дуганов, К реконструкции поэмы Хлебникова «Ночь в окопе». – «Известия АН СССР. Серия литературы и языка», 1979, N 5. Реконструированный текст поэмы «Путешествие на пароходе» см. в указанном волгоградском издании[↩]
6. А Блок, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 7, М. -Л., 1963, с. 232.[↩]