Подробности жизни (Этюды о Павле Нилине)

Слова эти – «только тогда писатель сможет сделать что-нибудь стоящее, когда будет жить сугубо на свой счет», – вырвались у Павла Нилина уже на склоне дней. Говорил он и о правде душевной непредвзятости, неподкупности… Не декларация, не «конечный вывод мудрости земной» – всего лишь вывод из собственной судьбы. Однако выстраданный, надежно обретенный, необходимый ему во всех начинаниях.

Как универсальный код к творчеству они не годятся, однако многое в нем объясняют, и такое, что, быть может, не всегда было ясным и самому писателю, еще менее ясным рецензентам.

Павла Нилина издавна манила «обыкновенная жизнь». Первый свой роман «Человек идет в гору» (1936) он снабдил подзаголовком: «Очерки обыкновенной жизни». И в последних рассказах он погружается в самую что ни на есть «обыкновенную жизнь», здесь обретает своих героев и героинь. Всматривается в них с не меньшим интересом, чем в героев давнего и порядком забытого романа. Только прямая линия от этого романа к рассказам не прочерчивается, «обыкновенная жизнь» бесконечно многообразна, ее очевидность, простота обманчивы. И в 40-е годы, и в 80-е. Она трудно давалась молодому прозаику и не спешила раскрыться перед маститым.

Однако с этой жизнью связывал Нилин собственные надежды, вступая в литературу и прочно в ней утвердившись. К ней неизменно возвращался, упрямо работал, доходя до истин, какими поделится незадолго до кончины. На чьи-либо рекомендации он обычно не полагался, на чужих героев, снискавших одобрение критики, не оглядывался. В заемную мудрость, как правило, не верил. А когда нарушал правило, терпел неудачу, мучительно преодолевал ее последствия, сознавая: надо заново торить дорогу, не сбиваться на накатанные магистрали.

Формула «сугубо на свой счет» распространяется и на лучших нилинских героев. Им тоже отказано в праве на иждивенчество, они тоже должны доходить до всего своим умом, поступать, сообразуясь с собственными убеждениями, сознавая полноту личной ответственности.

К такому герою Нилин пришел раньше, чем к выводу о художнике, способном сделать что-нибудь стоящее. Герой и подвел его к итоговой мысли. Но разделять писательские соображения о творчестве и писательские поиски героя неразумно. Это напоминало бы спор гоголевских персонажей о том, кто первым сказал «Э-э».

Авторская декларация обладает преимуществом афористической четкости. В ней все ясно, и с ней все ясно. Но герой, если он определенен в своих действиях, словах, тоже наделен силой красноречивого аргумента. И когда он неопределенен, расплывчат, когда в разладе его слова и поступки, это опять-таки о чем-то свидетельствует…

Романом «Человек идет в гору» Нилин хотел убедить, что «обыкновенная жизнь», лишенная внешней выигрышности, отнюдь не монотонна, обыкновенные люди не серы, им по плечу самостоятельные решения и действия.

Никто специально не инструктировал парторга Хабарова, его коллеги из аналогичных романов, повестей, очерков, поглощенные производством, зачастую не замечали быта. Аскет Хабаров неустанно хлопочет о нарпитовской столовке, о рабочем общежитии, употребляя должностные возможности, дабы усовершенствовать, наладить «обыкновенную жизнь»; чем она лучше, считает он, тем выше будет добыча угля.

Взаимозависимость настолько прямая, что полемизировать не приходится. Но не отдают ли чрезмерным прагматизмом заботы, хлопоты Хабарова? А прагматизм этот невольно снижает нравственный вес героя. Особенно если всматриваться в него сегодня.

Первый роман принес Павлу Нилину первую писательскую известность (прежде знали его как фельетониста и очеркиста). Известность была приумножена фильмом «Большая жизнь», поставленным по роману, Государственной премией.

Но почему-то Нилин не переиздавал роман, не вспоминал о нем. А куда менее заметный рассказ «Знаменитый Павлюк» публиковался в разных сборниках и дал название более позднему однотомнику, включавшему «Испытательный срок» и «Жестокость».

В «Знаменитом Павлюке» Нилин ближе, чем в остальных вещах предвоенных лет, – а писал он тогда легко, не успевали высохнуть чернила на заключительной странице рассказа, принимался за повесть, едва ее кончив, начинал сценарий, – подошел к идее «сугубо на свой счет». Она еще не была осмыслена писателем и наверняка не представлялась ему ведущей; во многих тогдашних повестях и рассказах он находился на солидном от нее удалении. Однако оправданно дорожил «Знаменитым Павлюком». Многое из того, что суждено будет внести Нилину в литературу, присутствовало в этом рассказе о неприметном жестянщике.

Рабочее мастерство, умелость трудовых рук тоже составляют «обыкновенную жизнь». Мастеровитость как нравственная категория, сокровенный смысл ее открывается не сразу. Всего заметнее в драматические часы.

«О себе же, о смерти своей, я тогда не думал. Я думал о Павлюке… Я думал: «Как же так? Человек знает, что он скоро помрет, перед глазами у него ужасные картины, и он не тужит и не вздыхает даже…» – диву дается юный герой из рассказа «Знаменитый Павлюк». Есть чему удивляться. Совсем нелегко понять простую – проще, казалось бы, некуда – жизнь и смерть Павлюка. Как нелегко будет понять простую жизнь и смерть другого нилинского героя – Веньки Малышева.

Два эти имени сближаются без всякой нарочитости. Хотя до Веньки еще очень далеко. Далеко, однако он бы понял Павлюка, жизнь чахоточного жестянщика в преддверии смерти. Юный подмастерье, вспоминающий «знаменитого Павлюка», тоже поймет. Но лишь после того, как в красноармейской шинели уйдет биться за «обыкновенную жизнь», достойную человека, и сам увидит вблизи от себя смерть.

Павлюк, никогда не декларируя, жил «сугубо на свой счет», и ученик его в конце концов начинает это постигать. Сам, без чьей-либо подсказки. Простые истины надо выстрадать, нередко оплачивая понимание собственной кровью, а то и жизнью.

Место праведника на Руси от века определялось двумя пословицами: «Не стоит селение без праведника» и «Не нужны нам праведники, а нужны угодники». На Павлюке скрещиваются обе мудрости. Одним дорог Павлюк, другие ждут не дождутся его смерти, чтобы поживиться одеждой и инструментом.

Это противоречие рассказчику недоступно. Он взирает на учителя восторженно и недоуменно. Донельзя характерный взгляд! Нилин «открыл» его в «Знаменитом Павлюке» и не откажется от него в дальнейшем. В определенных случаях писатель сочтет уместным передавать некогда происходившее словами соучастника, свидетеля. Соучастник – пассивный (это непременно), свидетель – недоумевающий. Много позже, отдавшись воспоминаниям, он пытается компенсировать давнюю пассивность, справиться с недоумением.

Но, пассивный, недоумевающий, он был нечужд происходившему, кое в чем разбирался, кое-что изведал.

Самому Нилину не случилось быть подмастерьем у жестянщика, но учеником в кузнице он поработал. Перепробовав в молодости с десяток профессий, умел делать зажигалки, вытачивал на базаре на латунных брошках имена заказчиц. Рыночные нравы и нравы захолустного городка изучил досконально. Так что полностью Нилина «не отлучишь» от подручного «знаменитого Павлюка», не перестававшего удивляться, глядя, как живет, работает и ждет своей смерти учитель.

В литературе предвоенных лет о смерти писать было непринято. А начинающий прозаик Нилин написал, сознавая, что иначе нельзя всего сказать об упрямо избранной Павлюком жизни. Ее, возможно, где-то подсмотрел будущий писатель, лишь с годами осмыслив. С годами и с помощью рассказчика, чья биография не совпадает с биографией писателя, но приближается к ней. Чтобы тут же оторваться, давая простор воображению…

Юный подмастерье и став красноармейцем не соглашается на «обыкновенную жизнь»; он хотел стать знаменитостью – то полководцем, то художником, то писателем, то хирургом. Его манила слава, но не дело. В шестнадцать лет ему вольно было отдаваться честолюбивым мечтам. Пока бандитская пуля не прострелила правый бок. Тогда он подумал о себе так, как подумал бы, вероятно, Павлюк: «Вот и вся твоя мелкая жизнь, суслик…»

Гордые помыслы и звонкие речения еще не обеспечивают значительности жизни. Однако само по себе мастерство, как выяснилось, тоже не обеспечивает достойного положения мастера среди людей, подчас обрекает на участь изгоя. Это – знак неблагополучия, аномалии, утвердившейся в обществе.

Но и с изменением объективных условий не всякое мастерство красит человека. Великого умельца Буршина из «Последней кражи» подкарауливает трагедия совсем иная.

Еще мальчиком, своевольным и самолюбивым, выгнанный хозяином скобяного магазина, Егор Буршин поджег хозяйский дом, попал в тюрьму, пошел на выучку к матерому медвежатнику – специалисту по взлому сейфов.

Ситуация, напоминающая «Знаменитого Павлюка» – учитель и ученик, преемственность мастерства, преемственность философии: мир устроен для сильных; не важно, чем они занимаются – грабежом, торговлей или коммерцией. Буршин вместе с наставником ходил на «дело» и сидел в одной камере.

Вина и беда слились воедино. Это единство не обеляет Буршина, но объясняет сочувствие автора. До определенного рубежа философия старого медвежатника ничем не опровергается. Процесс вскрытия Буршиным сейфов описывается с тем же почти чувством, что и мастерская работа Павлюка.

Не в пример Павлюку Буршин процветает, обзаводится семьей, совмещая коммерческие операции с опасной, скрытой от близких жизнью удачливого уголовника. Грядет революция, и Буршин, перебравшись в Варшаву, завоевывает надежное положение в тамошнем воровском мире. В случайно купленных «Известиях» его поражает фотография сына – ударника Ивана Буршина. Очередной арест, побег. Нелегальное возвращение в Советский Союз. После двухлетнего наказания Буршин приезжает в Москву; семья встречает его холодно, отчужденно. Он приходит в полное недоумение, не зная, как самоопределиться среди людей, живущих в другом измерении.

Последняя кража Буршина – это продолжение нилинской идеи мастерства, способного сблизить людей и способного развести в противоположных направлениях.

Опытнейшему деятелю угрозыска Ульяну Григорьевичу Журу неинтересно возиться со всякой «шушерой и мелкой мутью». Он тоскливо вспоминает Сибирь 20-х годов, опасные операции. Преступлений, подобных буршинскому, в столице не совершалось почти десять лет, все бывалые взломщики давно уже перевелись.

Парадокс – и немалый – в том, что Жур, своим сибирским прошлым предвосхитивший «Испытательный срок», в «Последней краже» выглядит достаточно нелепо. Но нелепость эта – отражение авторских мыслей, и сейчас не совсем обычных.

Вопреки распространенному в тогдашней прозе, драматургии, кинематографе типу следователя, быстро и неумолимо настигающего злоумышленника, не склонного с ним цацкаться, Жур дает ворам трогательные «проповеднические» советы идти в слесаря или токаря, в доктора или инженеры.

Пускай Жур выглядит чудаком – Нилин гнет свою линию. Буршина убеждают слова Жура: за ними стоит мастер своего дела. И став врагами, они сохраняют взаимное понимание.

Сегодня, спустя десятилетия, желательно видеть не одни лишь издержки литературной моды на «перековку». Парадокс ведет к противоречию. Герой обладает чертами и задатками, диктующими действия более весомые, путь более ухабистый. Поступков маловато, путь не найден. Зачем нужен дотошно-проницательный Жур, когда крупные преступления в Москве – величайшая редкость? Нужна ли энергия Хабарова, чтобы воевать за бронзовые ручки и ливрею для швейцара в общежитии?

«Обыкновенная жизнь» – у Нилина так бывало в период писательского дебюта, бывало и позже – сохраняла достоверность на уровне быта.

Жур, однако, персонаж не бытовой; едва по телефону докладывают о грабеже, в нем просыпается старый «сыщик», оживает сибирское прошлое, угрозыск 20-х годов, боевые операции…

Обязательно ли это в «Последней краже»? Могла быть и не Сибирь, могла ожить память не о кузнечном деле (Жур из кузнецов), а о каком-нибудь еще.

Сибирь, угрозыск 20-х годов, мысли о преступлении и наказании не покидали писателя. Не были навязчивыми, однако временами давали о себе знать.

Далекое уже прошлое жило в Нилине и своевольно, не слишком считаясь с сюжетной необходимостью, всплыло в «Последней краже». Не только в ней. В «Последней краже» более приближенно к автору. Была такая короткая и не слишком заметная страница в его биографии.

В 1923 году он из Иркутска перебрался в город Тулун и поступил счетоводом в Сибкрайиздат. Прослужив восемь дней, устроился в угрозыске, добавив себе три года, выдав себя за восемнадцатилетнего. Здесь тоже не прижился. В автобиографии, не вдаваясь в пояснения, Нилин написал:

«Относились ко мне тут хорошо, хвалили за смелость, но мне работа не нравилась и при первой возможности я собирался уехать.

Подработав денег и слегка экипировавшись, я опять переехал в Иркутск, где работал чернорабочим в горкомхозе и кочегаром, а затем в губернской газете «Власть труда».

Журу, как видно, работа в сибирском угрозыске нравилась. Он вспоминал о ней с ностальгическим умилением. Власть воспоминаний над писателем была, однако, не настолько сильна, чтобы вдаваться в подробности, но достаточна, чтобы снабдить Жура таким именно прошлым и от него вести линию чудаковатой гуманности Ульяна Григорьевича, и не догадывавшегося, какая роль ему уготована в писательском будущем Нилина. Для Жура это будущее – возвращение как раз в те дни, о которых он расслабленно вспоминает, допрашивая Егора Буршина…

В первые годы писательства Нилин редко и не всегда удачно возвращался в прошлое. Гражданская война в повести «Памяти мистера Чепракова» выглядела ненатурально, кинематографических приключений и всяких чудес в ней было больше, чем элементарной правдивости. Американская жизнь Чарльза Тюлли и русская соперничали в надуманности.

Нилин извлек урок из этой повести: об известном по книгам и фильмам лучше не писать; фантазия не восполняет нехватку собственного знания. Теперь он хорошо знал горожан, москвичей. Посвящал им рассказы, повести. Заметнее остальных – «Варя Лугина и ее первый муж», повесть, отвергавшая уже отжившие тезисы: «нам не до любви», «нам не до быта». Менее всего, надо думать, Нилин помышлял об этих тезисах, пытался что-то опровергнуть. Он создавал ершистый, независимый характер и сам хотел сохранить независимость.

Никто, пожалуй, из нилинских героев и героинь тех лет так одержимо не придерживался принципа «сугубо на свой счет», как Варя Лугина, проводя его с неукоснительностью, грозившей ей одиночеством, ее ребенку – безотцовщиной. Пускай. Личная неустроенность Варю не страшит – есть заводской коллектив, комсомол, товарищи. Такая жизнь питает Барину уверенность в собственной правоте и собственную ее несговорчивость. Варя выше сострадания и встречает насмешкой чьи-либо робкие советы. Она из племени энтузиастов, столь любимого литературой предвоенных пятилеток.

Приближаясь к распространенному типу, Нилин не мешкая переносит этот тип в область, занимающую его самого. Как складываются у энтузиастки Вари личные отношения? Почему она так воинственно отвергает Добрякова, которому чужд энтузиазм, но не чужда добросовестность?

Писатель не вдавался в причины обидной ситуации, нередко возникавшей в его произведениях: гордая Варя подобна самостоятельному Хабарову, подобна не совсем обычному Буршину – людям, вызывающим у него симпатию, минимум – сострадание, обреченным на одиночество, их не всегда понимают близкие. Что это за причинно-следственный узел – объективная вина и объективная кара?

Не замечая самой проблемы, Нилин подходил к ней. Подходил и удалялся. Его захлестывали свежие впечатления. Сквозь городской шум, сегодняшнее многоголосие молодому прозаику не всегда удавалось увидеть, как растет трава, угадать, что принесет ветер. Но и тогда оглядывался назад, писал о жестянщике Павлюке, о могилах гражданской войны. Он давно уже не ходил по таежным тропам, многие из них небось заросли. Однако вдруг вспоминались. Впечатления молодости жили не пасторальными картинками, но смертью, кровью, пролитой в тайге.

В коротком довоенном рассказе «Модистка из Красноярска» – неудачный бой под сибирским городом Дудари, голодный марш партизан через зимнюю тайгу, из взвода уцелело девять человек… Но вваливаются двое – старик Икринцев и его племянник Ванюша Ляйтишев; они сохранили присутствие духа, Ванюша с его немудрящими шутками и «очень старый старичок, совсем старый».

Ванюша Ляйтишев, уйдя в деревню, возвращается укутанный в шаль и, изменив повадку, голос, выдает себя за модистку из Красноярска, напропалую кокетничает.

Потом смертельно раненный Ванюшка просит вернуть шаль попадье. В момент, когда он умер, сени огласились хохотом. Кто-то рассказывал зашедшим бойцам, как Ляйтишев изображал модистку.

Новый переход, атака у Дударей. «И никто, даже дядя, не вспоминал вслух о смерти Ванюшки. Будто смерти этой вовсе и не было».

Она была. Ляйтишев зарыт в мерзлую землю близ сибирского города Дудари. Об этом и напоминал Нилин. О старой, забытой могиле.

Нет здесь откровений, патетики. Лишь желание оглянуться на одинокий могильный холм.

В те времена Нилину редко когда удавалось писать со столь скупой обстоятельностью, с такой точностью интонаций. В небольших рассказах «Знаменитый Павлюк», «Модистка из Красноярска» он определеннее, совершеннее, нежели в первых повестях и романе. Напрашивается вывод о плодотворности подобных экскурсов в прошлое, о том, что Сибирь 20-х годов – истинная его почва и писательский урожай здесь всего обильнее.

Но с выводами, даже теми, что напрашиваются, лучше не спешить. Одновременно с рассказом «Модистка из Красноярска» тоже на сибирском материале была написана слабая повесть «О любви», где сотрудник угрозыска Венька Малышев кончал самоубийством, не удостоившись взаимности местной красавицы Юли Мальцевой.

Так они и сосуществовали в нилинском творчестве: удачи, полуудачи, неудачи. Статьи и рецензии упрочили за Нилиным репутацию автора одаренного, однако неровного, не обретшего своей темы. Великая Отечественная война ничего не добавила к сложившейся репутации.

Нилин бывал на фронте (выехал корреспондентом «Правды» в первый же день войны), писал очерки и рассказы, не достигавшие уровня лучших творений тогдашней прозы и публицистики.

Писатель и сам ощущал нехватку сведений, недостаточность впечатлений, приобретенных благодаря журналистским наездам. Вступить же в область хорошо освоенную можно было лишь тогда, когда Красная Армия освободит Донбасс – шахтерский край, где Нилин чувствовал себя уверенно. Не зря же «Большая жизнь» – кинокартина о горняках – принесла ему успех.

Режиссер Л. Луков поддержал замысел второй части «Большой жизни»: киногерои, уже полюбившиеся публике, будут восстанавливать шахты, давать на-гора уголек.

Сюжетное продолжение – это еще и попытка связать времена, раскрывая «неизменность человеческого ядра, несмотря на невзгоды, какие претерпевали люди в войну.

Шахтерская пара Харитон Балун и Ваня Курский (незабываемые актеры Б. Андреев и П. Алейников) принимала на себя главную нагрузку. Не хватало крепежного леса, механизмов, в разрушенной шахте вода, с жильем плохо. Однако не стихали песни, любые тяготы очень быстро преодолевались, гремел бал. Харитон расслабленно мечтал о новом Дворце культуры.

Но вторую часть «Большой жизни» громко осуждали не за облегченное изображение жизни, и Нилин болезненно переживал резкую критику. Винился на собраниях, признавал ошибки. Истово работал, надеясь не давать впредь повода для разносов. Работа велась в направлении, от которого, можно было полагать, писатель отказался, наученный неудачей повести «Памяти мистера Чепракова», – не браться за материал, полученный из вторых рук, не доверять расхожим образцам. Им-то и следовал Нилин, прежде не писавший о деревне, не пробовавший силы в драме.

Как не раз до того, Нилин сводит отца и сына. Сергей Подколзин, ставший на фронте Героем Советского Союза, возвращается на родину, где колхозом преуспешно руководит его отец Тихон Кузьмич. Вот только беда – председатель не желает восстанавливать межколхозную гидростанцию. (В дальнейшем от подобных электростанций отказались как от нерентабельных; консерватор Подколзин-старший был прав.) Но в 1947 году автор горячо выступал на стороне Подколзина-сына, возглавившего поход против отца, за электростанцию…

Авторская идея нехитра, нехитро сценическое действие, характеры не отличаются сложностью.

Драматургию Нилин оставил так же неожиданно, как и пришел в нее. Покинул сельских жителей и опять обратился к горнякам. Им он посвятил свой первый роман, им был обязан первой славой. Шахтеры, правда, не спасли вторую часть «Большой жизни», принесшую сплошные неприятности. На одном и том же поле действия, с теми же персонажами одержана победа и понесено поражение. Было над чем ломать голову.

Насколько трудными оказались искания, остается догадываться по необычайно длительным для Нилина срокам работы над вторым, и последним в его жизни, романом «Поездка в Москву» (около пяти лет).

В новом романе о шахтерах не слышно ударов обушка, дроби отбойных молотков. Зато нескончаемо звучали речи и тосты. (Производственные сцены могли обернуться повторением каких-то страниц романа «Человек идет в гору» или, горше того, кадров второй серии фильма.)

Донбасс всплывает в романе то легендой, то обетованной землей, куда рвутся герой, его товарищи, ненадолго попавшие в Москву. Донбасс дал стране знатного шахтера Константина Вяземцева. Отсюда покатилась громкая слава, вынесшая его на совещание передовиков. По страницам романа он шествовал в парадном мундире, сопровождаемый нестихающими возгласами восхищения.

С вокзала Вяземцев едет отдельно в машине, он живет один в роскошном двухместном номере лучшей гостиницы, ему заранее шьют одеяния, приносят из мастерской новенькие сапоги, даже составляют речь, предусмотрительно отпечатанную на машинке. Никак не скажешь, будто Вяземцев живет «сугубо на свой счет».

Труд нравственно самоценен, утверждал Нилин в прежних рассказах, в первом романе. Он не говорил о денежном вознаграждении, отдавая предпочтение героям аскетического склада. Времена изменились. Но надо ли бросаться в другую крайность и принимать самодовольство, ограниченность, всяческие привилегии за норму?

Мир героев всякого настоящего писателя многопланов, многолик, порой противоречив. Но он существует, и мы обычно понимаем, почему объявился новый герой, угадываем, как он соотносится с остальными. Среди героев Павла Нилина Вяземцев пришлый, чужеродный. У него нет предтеч и не будет преемников. Такое обособление произошло независимо от авторских побуждений. Оно внушало надежды, пока что робкие: автору не по пути с Вяземцевым. Их свело драматическое (для писателя) стечение обстоятельств.

О «Поездке в Москву» критика отозвалась разноречиво.

И эти суждения – от вполне одобрительных до памфлетно-иронических – еще более затрудняли положение писателя.