По словам лошади

Кацева Евгения. Мой личный военный трофей. Повесть о жизни. Вольный авторский перевод с немецкого. 2-е изд., исправленное и дополненное. СПб.: Изд. Сергея Ходова, 2005. 256

Я был свидетелем начала этой книги. Даже не начала, так, легкого колебания воздуха, почти случайного предложения. Как-то оказался в гостях у автора вместе с Гюнтером Грассом и еще каким-то, незнакомым, немцем. И по ходу застолья, когда разговор перескакивал с одного на другое, но неизменно возвращался к делам Германии и ее культуры, с которой Евгению Александровну Кацеву связывали полвека жизни, Грасс вдруг протянул: «Да, вспомнить тебе есть что. Взяла бы, да написала, сразу по-немецки. А Штайдль (он повернулся в сторону спутника, оказавшегося его издателем) напечатает». Тот энергично закивал.

Возможно, со стороны Нобелевского лауреата это был просто жест вежливости либо вообще необязательная реплика в беседе, но Евгения Александровна отнеслась к этому делу – как и к любому иному, за которое бралась, – всерьез, и уже полгода или год спустя рукопись была готова. Потом что-то там в Германии с изданием не заладилось, и ей парадоксальным образом пришлось переводить свою «повесть о жизни» на русский, правда, как сама она в подзаголовке предупреждает, в вольной форме.

Нынешняя вторая версия, как следует из одной-двух обмолвок в тексте, дописывалась в начале текущего года, а в июне, успев подержать в руках сигнальный экземпляр, Е. А. Кацева перешагнула черту и вместе с иными из героев этой книги – Константином Симоновым, Максом Фришем, Генрихом Бёллем, Петером Вайсом… – оказалась там, откуда не возвращаются. И теперь лучше не книгу рецензировать, а просто вспоминать эту совсем не простую, и слава богу, что не простую, но удивительно честную, прямодушную, цельную женщину, полной мерою хлебнувшую и военного, и послевоенного лиха (о чем пишет с достойной сдержанностью и даже аскезой) и успевшую на краю жизни осуществить в общем-то все, что осуществить хотела. Не каждому дается, тут многое от везения зависит, но Евгения Александровна, несомненно, заслужила удачу.

В мемуарную сторону тем более тянет, что многих событий, о которых речь идет в «Моем личном военном трофее», я был не только очевидцем, но и участником. Почти двадцать лет мы бок о бок прослужили в редакции «Вопросов литературы», собственно, вместе с тогдашним редактором Виталием Михайловичем Озеровым и его заместителем (опять-таки тогдашним, ныне он давно уже возглавляет журнал) Лазарем Ильичом Лазаревым, брала меня, в ту пору вполне зеленого аспиранта, на работу ответственный секретарь редакции Е. А. Кацева.

И многих героев ее книги, главных и не главных, я тоже знаю, кого-то коротко, кого-то поверхностно; с иными, кстати, она сама же меня и познакомила, а кое-кого даже домой приводила – того же Грасса, к примеру.

Так что и у меня имеются, коль скоро дело касается Евгении Александровны Кацевой, личные трофеи, и совсем не просто, да и не хочется о них забывать. И все-таки пока – лишь беглый отклик на книгу, даже на часть книги, ту, что имеет непосредственное отношение к литературе и литературной жизни страны во второй половине XX века (звучит, понимаю, торжественно, но, что поделаешь, так оно и было – Е. А. Кацева находилась если и не в центре ее, то далеко не на галерке). А это значит – миную те страницы, на которых разворачивается рассказ о детстве, проведенном в еврейском местечке невдалеке от Гомеля, об университетских годах в Ленинграде, о войне, на которой Е. А. Кацева потеряла мужа и которую начала в сорок первом матросом Балтийского флота и кончила в сорок пятом в Кенигсберге переводчиком, и даже те, что посвящены четырем послевоенным берлинским годам, когда она работала в качестве так называемого культурофицера, то есть сотрудника Советской военной администрации, «курирующего» местную прессу. Миную с сожалением, потому что и сам по себе рассказ поучителен, особенно если сравнить его со сходными по хронотопу сюжетами, например, с первыми главами книги Льва Копелева «Хранить вечно», и люди, с которыми в Берлине Е. А. Кацева встречалась, а то и тесно общалась, – не проходные персонажи культурной сцены. Забылось, в общем, имя Александра Дымшица, а если кто и вспоминает, то, скорее, недобрым словом. И для этого есть веские основания, нагрешил немало. И все-таки по-человечески ближе, да и справедливее позиция Е. Кацевой, которая, не умаляя грехов, напоминает и о честных поступках этого чрезвычайно образованного, совсем не бездарного, но душевно слабого и потому так легко сломавшегося в беспощадных обстоятельствах человека. И она тем более имеет право на подобную широту, что по отношению к себе как раз – в мемуарной литературе раритет – не снисходительна. Разве обязательно было рассказывать о том, как в 1986 году, то есть уже в перестроечную пору, не решилась взять с собой из Женевы в Москву экземпляр «Жизни и судьбы», предложенный Симоном Маркишем? А ведь рассказала. Эх! такую бы память, такую нравственную опрятность по отношению к себе и такое бы милосердие к другим нынешним безупречным борцам с тоталитарной властью, так непринужденно расставшимся с собственной биографией, в которой тоже как будто есть не одни только светлые пятна. И потому мне кажется, что свойственны Евгении Александровне были не только прямодушие и командирская твердость («боцманом» называла ее покойная Цецилия Исааковна Кин), но и добросердечность, и склонность к компромиссу. Отчего-то почитается такая склонность качеством не похвальным, а вот Томас Манн, предшественник всех фактически героев Е. А. Кацевой (кроме Кафки, которому он был современником), говорил так: прекрасна решимость, но плодотворна и творчески плодородна только оговорка.

И все же – эти страницы жизни автора и, соответственно, книги я миную и перехожу сразу к московским временам, на которые пришлись почти пятидесятилетняя работа в толстых журналах («Новый мир», «Вопросы литературы», «Знамя»), а также встречи, личные и литературные, с теми, кого Е. А. Кацева называет «мужчинами своей жизни», – Бёллем, Фришем, Вайсом, Грассом, а помимо того – с Фридрихом Дюрренматтом, Гюнтером де Бройном, Германом Кантом – словом, со всеми теми, кто составил славу немецкоязычной литературы второй половины минувшего столетия. Особый сюжет – Франц Кафка, а исключение – Константин Симонов, который, так уж случилось, сделался связующим звеном двух неравных частей жизни автора – берлинской и московской.

Тут представляется уместным пояснить название этого отклика. Есть такая английская идиома: from the horse’s mouth, то есть, в буквальном смысле, «по словам лошади», а в переносном – «чистая правда», «из первых рук».

Так вот, мне кажется, написанная Е. А. Кацевой повесть о собственной жизни – это чистая правда.

Не в том смысле, что память ее безупречно сохранила все факты минувшего времени. Мне, допустим, кое-что, какие-то детали, связанные прежде всего с жизнью «Вопросов литературы», запомнились иначе, но это нормально, и об этом даже говорить не стоит.

И не в том, что оценки ее – явлений литературы и людей литературы – всегда безукоризненно верны. В 60 – 70-е годы, пишет Е. А. Кацева, журнал «Вопросы литературы» завоевал «прекрасную репутацию одного из столпов тогдашнего либерализма» (с. 100), и мне, по понятным причинам, очень хотелось бы с нею согласиться. Но – не получается, даже с учетом оговорки – тогдашнего. Впрочем, перевернув несколько страниц, я с грустным удовлетворением обнаружил, что предмета для полемики нет, она, кажется, и сама с собою не очень согласна. «Нет, оппозиционерами мы, конечно, никогда не были, всегда добросовестно «проводили политику партии в области литературы». И тем не менее умудрялись представить свою, скажем так, нестандартную позицию, нередко выдерживать испытание на обыкновенную порядочность» (с. 115). Вот тут, на мой взгляд, все точно.

Словом, не факты и не оценки фактов имею я в виду.

«Чистая правда» это значит верность собственной судьбе и честность перед собственной духовной биографией.

Всем людям того поколения, к которому принадлежит Е. А. Кацева, да и тем, кто на 10, 20, даже 30 лет моложе, выпало на рубеже 80-х годов благодетельное бремя испытать себя на прочность. Многие не выдержали, поддались соблазнам добровольной амнезии.

Е. А. Кацева – устояла, ничего, в том числе и собственных заблуждений, не забывая, но и столь прибыльным по нынешним, да и любым, собственно, временам геростратовским порывам не поддаваясь.

«…При всей своей любви к ГДР многое мне не нравилось, и чем дальше, тем больше, в особенности к концу ее существования <…> Но я никак не могу примириться с тем, что сейчас многие не хотят признавать ничего из того, что было создано в этот период, словно сорок лет жизни страны породили только отставание, «Штази» и всякое прочее зло» (с. 111). Как ни странно, сейчас, чтобы высказать такую позицию, потребно немалое мужество. И еще большее, наверное, чтобы резко возразить одному из главных некогда «прорабов» перестройки и, далее, столпов демократии Юрию Афанасьеву, когда на каком-то конгрессе в Вене заявил он, что сейчас в партии остались только те, кто чает льгот и привилегий. Вообще-то реплика Е. А. Кацевой заслуживает того, чтобы воспроизвести ее целиком, но все же для рецензии она длинновата, так что передам суть:

«Я коммунистка и из партии не вышла, может быть, егце не вышла, но – пока не вышла (через непродолжительное время, после вильнюсского побоища, «чуть-чуть недотянув до пятидесятилетнего юбилея пребывания в партии», выйдет. – Н. А.)<…> Я вступила в партию в 1941 году в осажденном Ленинграде, где со студенческой скамьи добровольно соскользнула в войну <…> В течение десятилетий я никаких привилегий, никаких льгот от партии не получала и не надеюсь их получить. Я только постоянно, следуя теории малых дел, что-то отдавала ей, пытаясь собственными малыми силами чего-то добиться, – большей частью тщетно, разумеется» (с. 131 – 132).

Вполне демократическая и вполне по-немецки чинная аудитория устроила Е. А. Кацевой овацию. Могу представить себе, как встретила бы это признание другая аудитория – например, демократический, как он себя называет, Союз писателей Москвы.

Только одно царапнуло в этом полемическом отклике – «отдавала ей», но это, скорее всего, оговорка, либо неточность автоперевода. Ибо, конечно, не организации под названием КПСС отдавала свои труды, переводческие и журнальные, Е. А. Кацева, а – не скажу, избегая пафоса, народу, но литературному сообществу, но просвещенной читательской публике – это точно. Или пока не очень просвещенной и, между прочим, благодаря этим трудам просвещающейся.

Начав с не многими замеченной журнальной публикации нескольких глав из книги Иоганнеса Бехера «В защиту поэзии», Е. А. Кацева сделалась со временем мастером художественного перевода, соединяющим уважение к оригиналу, то есть точность, с полной языковой свободою, строгость с непринужденностью, серьезность с остроумием. Фриш у нее изъясняется отлично от Бёлля, Канетти – от Грасса.

«Повесть (речь идет о книге «Человек появляется в эпоху голоцена». – Н. А.) поразила меня даже больше, чем при первом прочтении (может быть, это уже и – Фриш плюс Вы?). По-моему, это своего рода высокая классика. Впечатление художественного совершенства, цельности для меня здесь неотразимо» (с. 177), – из письма Е. А. Кацевой другого мастера перевода, мастера-виртуоза А. Карельского.

(Как трудно все-таки сохранять нейтральный тон, ведь профессор Карельский, Альберт Викторович, Алик – это тоже целая полоса жизни, начавшаяся еще в университете и оборвавшаяся ранней смертью этого талантливого литератора и педагога, чудесного товарища, безупречного интеллигента.)

Вполне овладеть профессией – дело долгое и тяжелое, но стать настоящим переводчиком в советское время вообще сродни чуть ли не подвигу. Особенно если имеешь дело с современными авторами. Ибо, помимо чувства языка, интуиции, знания истории – словом, всего того, что превращает ремесленника в краснодеревщика, нужны еще качества, к литературе решительно никакого отношения не имеющие, – терпение, упорство, хитроумие. Слишком много бдительных надзирателей, слишком чувствительная кожа у идеологов и слишком стремительны и внезапны повороты политики. Е. Кацева вспоминает, какое нешуточное сражение завязалось вокруг одной из фотографий, иллюстрирующих составленный ею сборник прозы того же Фриша. На ней автор изображен с другим швейцарским писателем – Адольфом Мушгом, а перед ними на столе – бутылка с нарзаном и стаканы. Между тем в Советском Союзе только что началась славная кампания борьбы с алкоголизмом, и цензура решила, что на всякий случай фотографию лучше убрать, – этикетки не видно, кто-нибудь подумает, что это вовсе не минеральная вода, а, допустим, пиво, и получается – вместо борьбы с зельем его пропаганда. «После долгих препирательств нашли соломоново решение – фотографию оставили, но… бутылку со стаканами заретушировали» (с. 178).

Анекдот, конечно. Но чаще бывало не до смеха, и соломонова решения не находилось, и ловкости, упорства, пробивной силы тоже не хватало. Целый пласт жизни Евгении Александровны Кацевой и, соответственно, мемуарной ее книги – Франц Кафка. История затянулась на долгие годы и тоже, вместе со всей своей бюрократической возней, ложью, зигзагами, абсурдом вполне в духе «Процесса», протекала на моих глазах, так что со спокойной совестью свидетельствую: все было так, как описано. «Дневники» – а именно вокруг них многоактная драма и разыгрывалась – то ставились в издательский план, то изымались оттуда, то вновь возвращались с тем, чтобы рассеяться в эфире; заседали комиссии; шла оживленная переписка, напоминающая уже скорее не Кафку, но Оруэлла с его новоязом; писались внутренние рецензии; шла в ход «тяжелая артиллерия», задействовались крупнейшие имена – К. Симонов, Б. Сучков, в ту пору авторитетный директор ИМЛИ, Дмитрий Сергеевич Лихачев. Тщетно! И лишь в 1988 году ровно два десятилетия борьбы победно разрешились появлением томика в книжном приложении к журналу «Иностранная литература».

На фоне этого печального, но такого характерного для нашего недавнего прошлого детектива поначалу вообще ушла в тень действительно серьезная проблема. Потом она возникла, а когда зашла речь уже не о фрагментах, а о полном издании «Дневников», встала перед переводчиком во всей своей актуальности. Не можно ли издавать, не для чего это? – с этим, слава богу, разобрались, но – как издавать? В той ли форме, какую придал им душеприказчик писателя Макс Брод, выстроивший рукопись дневников в правильном хронологическом порядке и несколько отретушировавший облик автора (никаких заходов в бордели, никакой ненормативной, как у нас говорят, лексики и т.д.)? Или в ином, соответствующем оригиналу виде, когда эта хронология нарушена и за записями, положим, 1911 года могут последовать записи года предыдущего? Такое издание тоже существует, оно называется «критическим». Его принципы – «это нечто основополагающее, и их следует придерживаться», – пишет Е. А. Кацева, но тут же себя обрывает: «…Как быть не исследователю, а просто читателю, которому приходится метаться туда-сюда, листая книгу то слева направо, то справа налево?!» (с. 234).

И на свет появилась третья версия «Дневников», ее смело можно назвать «вариантом Кацевой». Как он выглядит, лучше всего сказать ее же словами:

«…Держа перед собой оба издания – Брода и «критическое», – [я решила] восстановить вычеркнутое или пропущенное Бродом <…> соединить разорванные и разбросанные по разным тетрадям единые записи и расположить их соответственно строго выдержанной у Брода хронологии, ориентируясь порой на косвенные признаки, прежде всего на превосходный справочный аппарат» (с. 234).

Откровенно говоря, я не уверен, что это идеальное решение, во всяком случае, с точки зрения академической оно уязвимо, но это уж пусть специалисты разбираются.

Может, потому, что переводить Е. А. Кацева начала в возрасте вполне зрелом, может, потому, что темперамент не позволял заниматься уединенной кабинетной работой и другая любовь – журнальная – требовала и получала слишком много времени, но зрелость и признание пришли позже, чем это обычно бывает. Лучшими, самыми продуктивными в творческом смысле кажутся последние десять-пятнадцать лет жизни Евгении Александровны, когда просто обвал изданий и переизданий случился.

Это была большая радость. Но и тревога какая-то возникла: сделано, издано – что дальше?

Мемуары? Написаны и даже «дополнены и исправлены».

И тогда наступил конец пути.

Остались книги.

Одна из них сейчас передо мной, и я точно знаю, что не раз еще перелистаю ее, вспоминая вместе с автором минувшие годы.

Но это уж – мой личный трофей.