Плоды неравнодушия
Евг. Евтушенко, Талант есть чудо неслучайное. Книга статей, М., «Советский писатель», 1980. 440 с.
Вслед за рецензируемым изданием вышел сборник публицистики Евтушенко «Точка опоры» (М., «Молодая гвардия», 1981), – тут критика является лишь составной частью содержания и во многом дублирует книгу «Талант есть чудо неслучайное». Этого сборника я коснусь лишь в той мере, в какой он дополняет и уточняет рецензируемое издание.
«Поэт в России – больше, чем поэт», – переживая взлеты и падения, паузы и снова взлеты, Евгений Евтушенко не устает работать именно под этим девизом.Очевидным взлетом, на мой взгляд, является книга его статей «Талант есть чудо неслучайное» – книга, объединившая критические выступления (в основном о поэзии и лишь изредка – о прозе, живописи, кино) Евтушенко, в последние лет пятнадцать то тут, то там появлявшиеся в периодике.Сам по себе замысел такой книги был рискованным: очень уж многочисленны (полсотни материалов), разнородны и разномасштабны статьи и заметки, портреты и рецензии, речи и реплики, из которых Евтушенко предстояло сложить цельную мозаику. Замысел, однако, удался – книга читается как единое повествование, увлекательное и поучительное.Что же роднит эти размышления о российской словесности XIX века и о современной гражданственности как форме самовыражения, эти незаискивающие признания в любви классикам и острохарактерные портреты коллег-современников – от Винокурова, Слуцкого, Глазкова до Ахмадулиной, Кушнера, Чухонцева? Конечно, образ автора.»Разноголосица», которую иной литературный брюзга и недоброжелатель охотно назовет всеядностью или разбросанностью, на самом деле представляется весьма завидной и сегодня едва ли не уникальной широтой взгляда, умением (как и в лучших стихах Евтушенко) не потерять, а выразить себя и свое время в многообразии интонаций, тем и лиц. Лучше всего об этом свойстве Евтушенко сказал однажды Владимир Соколов:
Я люблю твои лица. В каждом
Есть от сутолоки столетья.
Но одно лишь неоспоримо,
Навсегда, сквозь любые были,
То единственное, без грима,
За которое полюбили.
Итак, «единственное, без грима» лицо автора и делает книгу «Талант есть чудо неслучайное» как зарисовками литературного времени, так и автопортретом самого Евтушенко.Одна из важнейших, варьирующихся то локальнее, то обобщеннее, мыслей книги – мысль об ответственности литератора перед читателем, современником и потомком. «Исторический опыт нашей страны, – пишет Евтушенко, — изучается и будет изучаться и по нашей литературе, по нашей поэзии, ибо никакой документ сам по себе не обладает психологическим проникновением в сущность факта. Таким образом, лучшее в советской литературе приобретает высокое значение нравственного документа, запечатляющего не только внешние, но и внутренние черты становления нового, социалистического общества. Наша поэзия, если она не сбивается ни в сторону бодряческого приукрашивания, ни в сторону скептического искажения, а обладает гармонией реалистического отображения действительности в ее развитии, может быть живым, дышащим, звучащим учебником истории…» (стр. 14 – 15). Это суждение могло бы, пожалуй, показаться излишне «газетным» и прописным, если бы не подкреплялось глубиной и выстраданностью отдельных аналитических звеньев евтушенковской книги.
Евтушенко умеет оценить и доказать весомость чужого поэтического слова даже там, где оно, казалось бы, чрезвычайно далеко от его собственной поэтики и вообще внешне лежит на периферии нынешних литературных мод. Он с равно пристальным интересом всматривается в «печальное мерцание» музы Баратынского и распутывает «крепкий крестьянский узелок замечательной поэзии Ивана Саввича Никитина»; погружается в «саркастический романтизм» Маяковского и любуется поэтическими достижениями «неповторимо драгоценной фронтовой плеяды»; разгадывает секрет Антокольского, у которого «и картонный меч наливается стальным блеском истинности», и пишет о «лирической социальности» Смелякова…
На статье о Ярославе Смелякове стоит задержаться с особенным вниманием – это, быть может, лучшее из созданного пока Евтушенко-критиком. Разбитая на небольшие главки с выразительными эпиграфами, статья сочетает в себе несколько равновеликих начал. Во-первых, назвав очерк «Смеляков – классик советской поэзии», автор со всей серьезностью стремится дать определение «классики» – предмета, до сих пор дискуссионного и весьма животрепещущего.
«Классика – это концентрированное запечатление настоящего по таинственному социальному заказу будущего… Такова русская классическая поэзия девятнадцатого века, и такова ее своенравная, но неоспоримо родная дочь – русская советская поэзия двадцатого века, из-под чьей красной косынки, метростроевской каски или солдатской ушанки со звездочкой проглядывают те же изменившиеся, но единокровные черты» (стр. 91). Обозначив масштабы и критерии разговора, Евтушенко далее, на протяжении всего очерка, нигде их не мельчит.
Во-вторых, в статье честно и достойно рассказана «биография Смелякова – с черными дырами разрывов» (стр. 97), подняты материалы критических дискуссий вокруг смеляковской поэзии 30-х годов, показан его непростой человеческий характер («Самодурство в нем было, чиновничество – никогда» – стр. 99). Кстати, рассказ этот обогащен крупицами непосредственных впечатлений и воспоминаний самого Евтушенко… В-третьих, поэзия Смелякова рассматривается здесь в точно очерченном контексте. Как неожиданно и убедительно сопоставление его ранних стихов со «Столбцами» Заболоцкого! Как уместно введены в статью пронзительные стихи из архива Смелякова, посвященные дружбе трех поэтов:
…Я был тогда сутулым
и угрюмым,
хоть мне в игре пока еще везло.
Уже тогда предчувствия и думы
избороздили юное чело.
А был вторым поэт Борис
Корнилов.
Я и в стихах и в прозе написал,
что он тогда у общего кормила,
недвижно скособочившись,
стоял.
А первым был поэт Васильев Пашка,
златоволосый хищник ножевой,
не маргариткой вышита
рубашка,
а крестиком – почти за упокой…
…Вот так, втроем, мы
отслужили слову
и искупили хоть бы часть
греха –
три мальчика, три козыря бубновых,
три витязя российского стиха.
В-четвертых, все перечисленные достоинства статьи не делали бы ее серьезным, без скидок, фактом литературной критики, если бы не точный анализ – в частности, наблюдения над силой смеляковского эпитета, превосходящего у него силу метафоры. (Объективности ради замечу в скобках, что не во всех статьях стиховедческий анализ Евтушенко серьезен: так, некоторые его рассуждения о поэтической культуре Маяковского попросту наивны и на фоне известных исследований, скажем, В. Тренина и Н. Харджиева выглядят «изобретением велосипеда».)В статье о смеляковском творчестве есть еще одна, чрезвычайно характерная для Евтушенко-критика, нота – спокойно и обстоятельно размышляя о поэте, он внезапно и резко оборачивается к читателю: «Читатели поэзии! Когда вы будете брать в руки книги Смелякова, не забывайте, какой ценой он выстрадал право говорить о революции, о первых пятилетках, о патриотизме. В его гражданственности нет ни тени приспособленчества, ни тени художественного цинизма…» (стр. 100).Образ читателя присутствует в книге «Талант есть чудо неслучайное» постоянно. Часто Евтушенко прямо, без обиняков, говорит о взаимоотношениях «читатель – поэт», подспудно учитывая и свой, нелегкий в этом отношении, опыт: «Переломный момент в жизни поэта наступает тогда, когда, воспитанный на поэзии других, он уже начинает воспитывать своей поэзией читателей. «Мощное эхо», вернувшись, может силой возвратной волны сбить поэта с ног, если он недостаточно стоек, или так контузить, что он потеряет слух и к поэзии, и ко времени. Но такое эхо может и воспитать» (стр. 15).
Своевременные замечания вносит Евтушенко и в трактовку проблемы «читатель – поэт – критик», обозначая две опасности, лежащие на путях этого контакта. «В какой-то момент известная часть читателей стала отворачиваться даже от Маяковского, потому что чуть ли не в каждую газетную статью на кукурузную или деревообрабатывающую тему всовывались его цитаты. Некритическое навязывание даже самых великих поэтов иногда отвращает от них читателей» (стр. 106). С этой опасностью соседствует другая, внешне противоположная: «По отношению к ряду поэтов, уже давно и заслуженно пользующихся любовью читателей, у нашей критики существует заранее приготовленная скептическая гримаса. Когда поэт уже завоевал признание читателей, ему эта гримаса не страшна. Опасней другое – незамечание критиками поэта, когда их равнодушие стоит стеной между поэтом и читателями. Стена эта, конечно, не каменная, а ватная, но камень придает резонанс каждому слову, а вата поглощает возможность широкого эха» (стр. 261). Надо отдать должное Евтушенко-критику: всей своей работой в этой области он стремится восстановить разрушительные последствия как некритического навязывания читателю классиков, так и скептически-кислого молчания вокруг некоторых талантливых современников.
Вернемся, однако, к образу читателя, который – даже и не поименованный – определяет интонации книги «Талант есть чудо неслучайное». Интересно, что здесь образ читателя не статичен и даже не един. Например, в статьях «Уроки русской классики» и «Большое и крошечное» гипотетический читатель – явно начинающий литератор, которого Евтушенко хочет зарядить общественной активностью, вывести из элегической «псевдогармонии» или «бравурной легковесности». В статьях о Цветаевой или Симоне Чиковани, Кедрине или Самойлове – это прежде всего читатель-единомышленник, с которым хочется поделиться мыслями, будучи уверенным, что тебя поймут, одобрят, дополнят. К другому читателю обращены заметки о Межирове или Вознесенском – заметки, которые (так мне представляется) по скрытой своей природе ближе к письму, где герой исследования и есть адресат, где много внутрипрофессиональных тонкостей, намеков, недоговоренностей; основной, широкий читатель в данном случае – лишь свидетель диалога, идущего «в стенах мастерской». А вот статьи о Луконине или Щипачеве из «Точки опоры» заставляют подумать еще об одном типе читателя, – тут Евтушенко все время словно бы возражает некоему снобу, скептику, оппоненту, который творчество поэтов, автору дорогих, недооценивает. Виден на страницах евтушенковских статей и силуэт пятого адресата: в разговоре о Есенине или Рубцове автор «защищает» их от горе-поклонников и лжеподражателей – именно к ним не раз обращается Евтушенко-полемист: «Некоторые молодые, стремящиеся подражать Есенину, а сейчас и Рубцову, с безосновательной высокомерностью, свойственной недостаточно духовно грамотным людям, пытаясь «выдать» так называемые стихи «от земли», искусственно отворачиваются от достижений как отечественной, так и мировой культуры, чтобы им «ничто не мешало»… Есенин вовсе не был таким необразованным человеком, как это приписывали ему сомнительные легенды. Насколько я помню Рубцова, он читал больше, чем, может быть, все его подражатели вместе взятые… Должен сказать не только о подражателях Рубцову, но и о некоторых его интерпретаторах, которые с запоздалой посмертной услужливостью пытаются не только представить поэта единственным певцом земли русской, но и с помощью его имени бесперспективно стараются отлучить от этой земли поэтов, работающих в другой манере. Был бы жив сам Рубцов, он бы первый восстал против этого» (стр. 145 – 146).
Борьба с псевдопатриотизмом, с «умиленной этнографией» (стр. 25), с возвышением «своего народа за счет унижения других» (там же), с «вываливанием декоративных православных крестов поверх рубахи» (стр. 262) – одна из самых последовательных и принципиальных позиций книги «Талант есть чудо неслучайное». Это – следствие широты (а отнюдь не всеядности!) евтушенковского мировоззрения. Говоря о своей дружбе с Владимиром Соколовым, Евтушенко замечает: «Для меня было ясно, что Соколов блестяще знает поэзию и вкус его не страдает групповой ограниченностью – он никогда не делит поэтов на «традиционалистов» и «новаторов», а только на хороших и плохих. Этому он навсегда научил меня» (стр. 12).
В книге «Талант есть чудо неслучайное» критические выводы и уроки живого общения, как мы видим, повсеместно переплетаются… Это естественно: в статьях Евтушенко сильна линия мемуарно-портретная. Многие из его зарисовок по памяти – воистину хороши. Вот портрет Леонида Мартынова из очерка «Гость из Лукоморья», опубликованного в «Точке опоры»: «Однажды, в пятидесятых, я встретил Мартынова на Садовом кольце. Был душный августовский вечер, и поэт шел сквозь огни и людей, не смешиваясь с ними, своей особой скачущей походкой, как будто пребывал в состоянии внутренней невесомости, и только невидимые свинцовые пластины, прибитые к его подошвам, не позволяли ему взлететь над троллейбусами и крышами. Под мышкой у него был огромный арбуз, и Мартынов хрустел алым треугольником, вынутым из окошечка, где в сахаристо искрящейся мякоти чернели густые семечки» («Точка опоры», стр. 58). Перед нами – и реалистически точный портрет человека, и метафора, передающая характер мартыновской музы, одновременно сказочно-державной и прозаически-заземленной…
Лишь в немногих случаях Евтушенко-портретисту изменяет чувство такта и мемуарной дистанции. Воспоминания о поэтической молодости Глеба Горбовского я бы определила как преждевременные мемуары, которые, кстати, иллюстрируют слова Блока, сочувственно цитируемые самим же Евтушенко: «Нельзя приучать публику к любопытству насчет писателей в ущерб любознательности насчет литературы» («Точка опоры», стр. 10). Думаю, что в данном случае мемуарные средства не вполне оправданны даже самой благородной целью – на материале живой поэтической судьбы сказать об «искусстве самоочищения». Впрочем, предельная откровенность в разговоре о чужом литературном пути, быть может, и завоевана Евтушенко: столь же строг, безжалостен и откровенен он, упоминая о собственных поисках, подражаниях, заблуждениях. Об этом автор говорит по обыкновению впрямую, но порой как бы и «в третьем лице». Да-да, подчас Евтушенко (не берусь утверждать, но предполагаю, что небессознательно) вносит в черты портрета Некрасова ли (см. стр. 44), Маяковского – явные элементы самоанализа… Что ж, это и законно, и понятно, ибо книга критических статей Евгения Евтушенко написана все же именно поэтом. Отсюда – автопортретность, отсюда – образность и метафоричность речи, отсюда – многочисленные переклички между критическими высказываниями Евтушенко и его же стихами. Например, читая страстный призыв: «…Талантливые добрые люди, не отдавайте гражданственность в руки бездарных недобрых людей, доведите бездарностей до того, чтобы они, а не вы, были вынуждены стать общественно пассивными!» (стр. 18), – сразу вспоминаешь совсем ранние (1954 год) стихи «При каждом деле есть случайный мальчик…» с афористичной концовкой:
Когда порою, без толку
стараясь,
все дело бесталанностью губя,
идет на бой за правду
бесталанность –
талантливость, мне стыдно
за тебя, –
и отдаешь должное последовательности авторских взглядов. Точно так же дополняют друг друга статья о Смелякове и давнее стихотворение «Он вернулся из долгого…». К поэме «Братская ГЭС» и некоторым лирическим стихам мимоходом даны интересные автокомментарии. Но именно мимоходом! В книге «Талант есть чудо неслучайное» (многих ее героев, увы, не было возможности даже упомянуть в рецензии) собственная поэзия интересует Евгения Евтушенко лишь косвенно.
Главное, что привлекает в этой книге, – неравнодушие к чужим, знаменитым и незнаменитым, удачам, которые Евтушенко встречает без той самой, по Блоку, «надменной улыбки» поэта, а, напротив, с жадным и щедрым интересом.Что касается «досадных огрехов», то их, помимо обозначенных мною, отметят – каждый по-своему – и благодарный читатель, и раздраженный противник (а разве их может не быть у любой страстной и искренней книги о насущных проблемах поэзия?), и редактор будущих переизданий.
Здесь же важнее подчеркнуть другое: статьи Евгения Евтушенко, собранные в единый том, – явление в нашей литературной повседневности свежее и отрадное.