Писательство – доброе дело. Беседу вел Ю. Коваль

– Иван Сергеевич, когда читаешь любые ваши вещи – «Детство», «Чижикову лавру», морские рассказы или очерки о путешествиях, – волей-неволей приходишь к выводу, что вы никогда ничего не придумываете, а пишете только о том, что видели и пережили.

– Я никогда не считал себя сочинителем и действительно никогда не выдумывал того, о чем писал.

Аксаков когда-то сказал, что он не умел выдумывать, а когда пытался – у него не получалось. Что-то такое есть и во мне.

Большинство моих рассказов – это все то, что я пережил и видел, и даже имена героев почти всегда подлинные. Я писал о тех людях, которых встречал, с которыми знакомился и которых любил.

– Очевидно, именно это главное качество вашей прозы – подлинность героев и событий, автобиографичность.

– Пожалуй… Я ведь не принадлежу к писателям, которые составляют себе план, потом размышляют… Большинство из того, что я написал, получилось как-то само собой, и я не могу сказать, как это происходило. Возникала мысль или воспоминание, тянуло меня к бумаге – и я писал, не вымышляя ничего. Про многие рассказы я и не знал, что напишу их. И часто, когда начинал писать, – не знал, чем кончу.

Иногда меня сравнивают с Пришвиным или с Паустовским. Но у нас мало общего – и в стиле, и в подходе, и в методе работы.

Пришвин был мне, конечно, ближе, потому что родился он в деревенской усадьбе, был связан с землей, а Паустовский – городской человек. Многое в человеке закладывается с детства, и наше детство непохоже, так же как непохожи наши писания.

Паустовский был «выдумщик» в хорошем смысле этого слова. Пришвин же всегда писал, по сути дела, о самом себе, о людях писал не часто. У меня совсем другой всегда был подход, меня интересовали мои друзья – матросы, мужики и бабы деревенские, их жизнь, их разговоры, мысли и судьбы.

С Пришвиным нас роднило то, что он знал природу, был охотник. Но приемы писательские у нас были не одинаковы.

И с Пришвиным, и с Паустовским мы всегда дружили. Пришвин, правда, был значительно старше меня, но мы встречались с ним часто, я знал и детей его, и семью. А с Паустовским мы были абсолютными ровесниками – родились в один день и в один год.

Конечно, есть общее и у нас – отношение к природе и месту человека в ней.

Я всегда был связан с природой, мне всегда хотелось рассказывать о том, что я видел, о своих путешествиях. Часто в путешествиях я вел записи, которые потом помогали восстанавливать в памяти некоторые детали. Многое осталось в памяти и в душе навсегда.

Как мне приходилось писать? Есть у меня такой рассказ – «Фурсик». Как я его писал? Я служил тогда матросом. Стояли мы в Англии. Как-то я зашел в английский кабачок – смокинг рум, сел за стол там и написал рассказ о русской лошади.

Я никогда не старался работать регулярно, так, как работал, например, А. Н. Толстой, который каждый день непременно писал свои две страницы на машинке. Каждый день я, конечно, не пишу. Но иногда меня, бывало, захватывало, и я писал с увлечением, с волнением и подолгу.

– Значит, писание было для вас всегда делом естественным и приятным?

– Да, и оно особенно связано с тем, когда я был здоров и счастлив. Тогда у меня получалось хорошо, как помнится.

– А как вы стали писать?

– Мое писание началось случайно. Я не помышлял быть писателем.

Когда мне было лет семнадцать, задолго еще до революции, думаю, что в 1910 году, я написал сказку. Я жил тогда в Петербурге и учился на частных сельскохозяйственных курсах. Написанную сказку я никому не показывал, пока не узнал, что обработкой сказов занимается Алексей Михайлович Ремизов.

Я решился пойти к нему.

Свою сказку вместе с письмом я оставил у швейцара. Меня не впустили. В письме я просил прочитать сказку и ответить мне.

Получил я от Ремизова очень ласковое и любезное письмо, в котором он писал, что сказка ему понравилась и будет напечатана в журнале «Заветы». (Выходил тогда и такой журнал, его редактором был Иванов-Разумник. Журнал был закрыт перед первой мировой войной, – его не любило начальство.)

Когда я во второй раз пришел к Ремизову, он меня принял. Он сел со мною за стол, положил мою рукопись, и мы стали от слова к слову ее просматривать. Он показывал на промахи, учил и поправлял меня. Это был естественный урок и запомнился мне на всю жизнь.

Тщательное, бережливое отношение к слову Ремизов мне внушил сразу.

Он же познакомил меня с Пришвиным, который считался его учеником, с Шишковым.

На жизненную и писательскую дорогу я встал в то время, когда был еще жив Лев Николаевич Толстой. Я помню день смерти Толстого. Я жил тогда уже в Петербурге.

Как-то осенью я проходил по Невскому и зашел в дешевую греческую столовую. Там в углу была специальная стойка для газет. Я взял газету – и сразу бросились в глаза слова, которые меня буквально потрясли: «Умер Лев Толстой».

Осенний был петербургский денек. На Аничковом мосту клодтовские кони были покрыты каплями дождя.

Я шел по Невскому и все время заглядывал в лица людей: переживают ли они так, как я?

Эти дни после смерти Толстого Россия переживала болезненно, особенно волновалась молодежь. У меня и у всех было такое впечатление, что со смертью Толстого опустела русская земля.

В моей жизни – писательской и человеческой – Толстой занимал особенное место. Самому мне видеть его не довелось, но я знал людей, близких ему. В Петербурге был у меня приятель Николай Евгеньевич Фельтен, потомок знаменитого архитектора Фельтена, отца которого Петр Великий вывез из Голландии. Николай Евгеньевич был близок с Толстым, у него было много писем Льва Николаевича.