Петербургский текст современной русско-американской прозы

Петербургский текст русской литературы, с первой волной эмиграции перенесенный в Берлин, продолжался в других городах мира и сохранил свое значение для творчества эмигрантов третьей и четвертой волн. На примере прозы Василия Аксенова, Сергея Довлатова, Гари Штейнгарта, Ани Улинич, а также Татьяны Толстой, немало прожившей в США и включенной в контекст русско-американских связей, в статье рассматриваются особенности воплощения петербургского текста в инокультурном пространстве.

Владимир Набоков заложил основы интерпретации петербургской темы как симбиоза ностальгии о мистическом и поэтичном городе Пушкина, Белого, Блока и пародии на безумный город Гоголя и Достоевского. Так, в рассказе «Сказка» (1926, позже включен в сборник «Возвращение Чорба») присутствуют и таинственная старуха, интригующая молодого героя Эрвина тайной нечетных цифр, и преследование незнакомок, напоминающее о гоголевском «Невском проспекте». Ироничное скрещивание петербургских мифологем продолжается в романе «Отчаяние» (1936), где своего псевдодвойника находит безумный Герман Карлович. Ненадежный рассказчик в духе «Записок сумасшедшего» станет знаковой фигурой Набокова, и переклички с Поприщиным, мнившим себя испанским королем, станут особенно очевидны в образе беглого короля Земблы Чарльза Кинбота.

С 1920-х годов ностальгическое созидание петербургского литературного мифа началось также в переименованной Северной столице, что видно и в работах Б. Эйхенбаума, заметившего, что «здесь, на набережной, недалеко от здания 12 коллегий, родилась российская словесность, превратившаяся потом в русскую литературу»¹, и, конечно, в трудах Н. Анциферова «Петербург Достоевского (Опыт литературной экскурсии)» и «Душа Петербурга». Во второй половине ХХ века опыт теоретического осмысления образа невского города приобрел определенную завершенность, отразившуюся в знаменитом выпуске «Трудов по знаковым системам» 1984 года со статьями Ю. Лотмана «Символика Петербурга и проблемы семиотики города» и В. Топорова «Петербург и «Петербургский текст русской литературы»». В числе ставших классическими положений Лотмана, наиболее важных для данной работы, — противопоставление «эксцентрического» города, Петербурга, и «концентрического» города «в центре», Москвы, а также «театральность петербургского пространства» [Лотман].

Топоров, как известно, развил свою концепцию в фундаментальном труде «Петербургский текст русской литературы», в котором, как и в работе Лотмана, выделяются оппозиции «природа-культура» и «Москва-Петербург», но в то же время подчеркивается возможность схождения противоположностей («московский слой Петербургского текста»), заложенная в «антитетичности» Петербурга. Топоров склонялся к концепции завершенности Петербургского текста², и заглавная буква в его определении символизирует «золотой век» литературной истории Северной столицы от Пушкина до Ахматовой. Во многих исследованиях, понимающих петербургский текст как продолжающееся явление современной культуры, используется строчная буква, и этот принцип сохранен в данной статье.

Советский период литературного мифа о невском городе получил название ленинградского текста (см.: [Рождественская], [Вейсман]), с конца 1970-х продолженного в творчестве эмигрантов третьей и четвертой волн. В прозе Аксенова не раз встречается типичное для петербургского текста противопоставление двух столиц: так, в романе «Скажи изюм» рассказчик замечает, что Яуза «в припадке жеманства струится, понимаете ли, под горбатым псевдоленинградским мостиком», тогда как окружают ее «безобразные московские строения». И для Аксенова, и для Довлатова характерна нарочитая металитературная рефлексивность петербургско-ленинградского текста (см.: [Амусин]). Так, герой «Заповедника», стоя под дождем, ернически размышляет: «…вот она, петербургская литературная традиция. Вся это хваленая «школа» есть сплошное описание дурной погоды. Весь «матовый блеск ее стиля» — асфальт после дождя». Сходную ремарку можно найти у Аксенова: «…мы пошли втроем в сторону Адмиралтейства. По законам какой-то неведомой композиции в этом месте напрашивается промельк пейзажа. Ну луна, конечно, ну шпиль. Круглое и острое, отсвечивая друг от друга, доминировали в очищенном от туч и почти морозном небе: баста!»

Процитированный рассказ «Три шинели и Нос» представляет собой концентрированный петербургско-ленинградский текст Василия Аксенова, для которого собственная мифологизированная автобиография неотделима от Гоголя. Герой рассказа, «Башмачкин послесталинской формации», вышел из трех «шинелей»: первую износил до дыр, вторую, в соответствии с классическим сюжетом, сразу отняли, зато третья стала истинной наградой, поскольку досталась от «некоронованного короля Невского, главного стиляги» Носа. На прощание Нос напутствовал героя: «Если найдешь меня в кармане шинели, просто брось в Неву с Дворцового». Рассказ написан в середине 1990-х, когда «Гоголиана» уже стала одной из важнейших тем Аксенова.

Возможно, в эти годы «Три шинели и Нос» прочел уроженец Ленинграда Гари Штейнгарт, хотя его гоголевский сюжет мог развиваться независимо. Так или иначе, в 2002 году в журнале «Нью-Йоркер» вышел рассказ «Шейлок с берегов Невы» — модернизированная предыстория гоголевского «Портрета». В рамках традиции петербургского текста Штейнгарт играет ироничным контрастом Петербурга и Ленинграда и так описывает «дальний край Коломны», где проживает его Чартков: «Фонтанка, ветреная даже летом; неровная линия горизонта XIX века, разрываемая постапокалиптическим клином гостиницы «Советской»».

Новый Петербург уродуют не только остатки «советчины», о которой писал Аксенов, но и псевдоклассические творения, подобные ресторану «Дворянское гнездо», «облепленному золотом больше, чем Исаакиевский собор», и от «пола до потолка покрытому портретами умерших дворян». На вкус рассказчика, еврейского ростовщика-банкира, заказавшего свой портрет Чарткову, «непонятно каким образом, несмотря на все нелепицы, это место несло в себе остатки былой роскоши и блеска Зимнего дворца».

1. Цит. по: [Топоров: 15].[↩]
2. »Здесь не рассматривается специально вопрос о закрытости Петербургского текста, хотя очерченный его объем вполне может рассматриваться как самодовлеющее целое <…> Особо должен решаться вопрос о соответствующих текстах Набокова. Тем более это относится к прозе Андрея Битова («Пушкинский дом» и др.)» [Топоров: 82-83]. [↩]