Первые опыты
Г. Мугаханова, Очерки кумыкской дореволюционной литературы, Институт истории, языка и литературы Имени Гамзата Цадасы, Махачкала, 1959, 116 стр.; Э. Ю. Кассиев, Очерки лакской дореволюционной литературы, там же, 1959, 198 стр.; Б. М. Магомедов. Очерки аварской дореволюционной литературы, там же, 1961, 158 стр.
Сложные задачи стоят перед исследователями литературного наследства малых народов с неразвитой до революции письменностью. Из-за массовой неграмотности литературные памятники получили здесь в основном устное распространение, систематическое собирание их началось лишь в годы советской власти, многое удалось разыскать, но многое потеряно безвозвратно… Чрезвычайно трудно создать научные биографии писателей, жизнь которых обросла в народе легендами, представить их творческий путь, не располагая иногда важнейшими произведениями, не имея даже точных дат их написания. Тем не менее и в этой области остается все меньше белых пятен. Это важное достижение, советского литературоведения.
Большая работа по воссозданию истории литератур основных народностей Дагестана (аварцев, лаков, кумыков, даргинцев, лезгин, табасаранцев, тат) проведена в последние годы Институтом истории, языка и литературы имени Гамзата Цадасы, издавшем «Очерки» кумыкской, лакской и аварской дореволюционной литературы (подготовлены к печати также «Очерки даргинской дореволюционной литературы» Ф. Абакаровой).
Если фольклор горцев, содержащий, по словам Л. Толстого, «сокровища поэтические, необычайные», был более или менее исследован, то жизнь и творчество большинства писателей прошлого, литературный процесс оставались до последнего времени нетронутой целиной.
Неизученность литературного наследства порождала нигилистическое отношение к нему со стороны некоторых исследователей, которые утверждали, будто произведения дагестанских писателей XVIII и XIX веков носили чисто религиозный, к тому же подражательный восточной литературе подобного рода характер. Зарождение же самобытной светской литературы они относили к концу XIX, а то и к началу XX века. (Эти взгляды нашли отражение, в частности, в «Литературной энциклопедии».)
В «Очерках» доказано существование светской литературы в Дагестане у одних народов в XVII – XVIII, у других – в начале XIX века, о чем свидетельствуют дошедшие до нас стихотворения и отрывки из произведений известных ученых и поэтов – Мусаева Магомеда из Кудутли, Магомеда Убринского, Саида Араканского, Абдурахмана Атлыбоюнского.
Авторы «Очерков» впервые отделили самобытную демократическую литературу XIX века, тесно связанную с традициями устного народного творчества, с жизнью трудящихся масс, от реакционной религиозной литературы господствующих классов, представители которой пренебрежительно относились к фольклору, культуре и языку родного народа. Они показали, что демократическая литература достигла уже довольно высокого уровня развития в конце XIX – начале XX века, после присоединения Кавказа к России, когда в связи с крушением патриархальных устоев, развитием новых буржуазных отношений начали происходить глубокие изменения в духовном облике горца, освобождавшегося от прежних религиозных и общественных представлений. В это время на литературную арену вышли такие самобытные народные поэты, как Ирчи Казак, Гасан Гузунов, Чанка, Махмуд из Кахаб Росо, Гамзат Цадаса. (Речь идет, естественно, только о кумыкской, лакской и аварской литературах.)
В «Очерках» прослежено влияние классической восточной литературы на творчество многих дагестанских писателей XIX века, а в начале XX – русской литературы (например, влияние А. М. Горького на творчество Саида Габиева).
Каждый из авторов «Очерков» по мере своих сил и возможностей стремился выявить своеобразие рассматриваемых ими литератур, специфику их развития. Г. Мусаханова справедливо считает характерной особенностью кумыкской литературы острую социальную тематику. Основоположником демократической кумыкской литературы был талантливый поэт-импровизатор из народа Ирчи Казак, отразивший трудную жизнь обездоленных горцев, смело обличавший пороки современной действительности. Г. Мусаханова показывает тесную связь творчества Ирчи Казака с кумыкским фольклором; интересны ее наблюдения над тем, как поэт использовал широко популярную форму религиозных стихов «турки», наполняя их живым социальным содержанием.
Одной из лучших в «Очерках кумыкской дореволюционной литературы» является глава о М. Э. Османове, писателе сложном, противоречивом. Автору удалось преодолеть односторонний взгляд на Османова – выходца из знатной семьи – как на певца своего класса и доказать, что, несмотря на ограниченность мировоззрения, в лучших своих вещах он поднимался до критики представителей господствующих классов и отдельных сторон существующего строя. Его произведения, делает вывод Г. Мусаханова, «способствовали расширению тематики и развитию реалистических тенденций в кумыкской литературе конца XIX века» (стр. 63). Автор приводит много новых, ранее неизвестных сведений о деятельности Османова в качестве преподавателя «мусульманского законоведения» на Восточном факультете Петербургского университета. Пребывание в Петербурге, центре русской освободительной борьбы, в бурные 70-е годы справедливо рассматривается ею как положительный фактор, обостривший социальное зрение писателя, обративший его внимание к народу. Под влиянием русских ученых П. К. Услара и других Османов впервые в Дагестане собирает родной фольклор и издает в 1883 году в Петербурге «Сборник кумыкских и ногайских песен». Именно во второй Период творчества, после возвращения в начале 80-х годов на родину, Османов написал свои лучшие поэтические произведения «Шамхал», «Жалоба Розия-ханум», «О горских судах» и др., в которых разоблачал произвол феодалов, высмеивал местные власти и служителей культа.
Так же всесторонне, с учетом исторических условий анализирует Т. Мусаханова творчество кумыкских просветителей Маная Алибекова и Нухая Батырмурзаева.
Несколько слабее глава о Займалабидине Батырмувэаеве – первом кумыкском драматурге, основные произведения которого, к сожалению, еще не найдены.
Как и книга Г. Мусахановой, «Очерки» Э. Кассиева и Б. Магомедова в основном состоят из монографических глав, расположенных в хронологическом порядке. На данном этапе изучения литературного наследства в Дагестане такое построение «Очерков» оправдано. Творчество многих писателей, рассматриваемое в «Очерках лакской дореволюционной литературы», буквально «открыто» Э. Кассовым, Он сообщает много новых сведений и о писателях более или менее известных. В новом свете предстал Малла-Магомед Махмудов (Маллей), о котором существовало мнение как о поэте ‘несамостоятельном, по существу переводчике восточной поэзии. Э. Кассиев познакомил читателей с самобытной любовной лирикой Маллея, в ней нашла отражение именно лакская действительность.
С искренней взволнованностью пишет автор о трагической судьбе первой лакской поэтессы Патимат Кумухской, богатые родители которой препятствовали ее браку с Маллеем. Эпистолярные произведения Маллея и Патимат справедливо рассматриваются им как «живой обвинительный акт» против существовавших общественных отношений.
С новой точки зрения, как поэт-просветитель, представлен в «Очерках» Юсуп» Муркелинский. Впервые как истинно национальный писатель, поднявший важные общенародные проблемы, показан ученый Гасан Гузунов, всесторонне и полно освещено творческое наследие революционеров Саида Габиева – зачинателя лакской прозы – и Гаруна Саидова – основоположника драматургии.
Существенным недостатком «Очерков» Э. Кассиева является их описательность. Анализ некоторых произведений поверхностен. Так, рассматривая повесть С. Габиева «В народ», Э. Кассиев по чисто внешним признакам (использование характерных революционно-народнических выражений, заглавие повести) приходит к сомнительному выводу, будто герой ее – Джейран – идейно близок героям произведений «русских «беллетристов-народников», в частности Г. И. Успенского, когда он находился под большим влиянием видного теоретика народничества Лаврова…» (стр. 170). Вряд ли в 1913 году С. Габиев мог считать идеи «хождения в народ»»Лазарем, достойным воскресения». Героя повести вдохновляли, несомненно, иные идеи. Об этом красноречиво свидетельствует диалог Джейрана и Нади. На вопрос Нади, уверен ли он, что увлечение интеллигенции учением Маркса и Энгельса будет более долговечно, чем в свое время увлечение философией Канта, Гегеля, Ницше и Л. Толстого, Джейран отвечает: «Да! Я больше чем уверен, что никакие теории, никакие учения мира не устоят перед гигантским напором социализма. Я твердо верю в это и, не колеблясь, пойду к плахе за светлые идеи единения человечества». Ясно, что речь здесь идет о марксизме, хотя автор еще несовсем правильно понял его. Либерально-просветительские идеи, проповедуемые С. Габиевым со страниц «Мусульманской газеты» и «Зари Дагестана», сказались и в этом его художественном произведении. Кстати, в главе очень мало сказано о Габиеве как об издателе «Мусульманской газеты», а между тем повесть впервые была опубликована именно в этой газете, а не в «Заре Дагестана», как отмечает Э. Кассиев. В «Заре Дагестана» она печаталась повторно со значительными цензурными сокращениями (см. об этом: Л. И. Климович, «Из истории литератур Советского Востока», Гослитиздат, М. 1959, стр. 323 – 324, 331 – 332).
Э. Кассиев уделяет недостаточно внимания художественной форме произведений. В главе «Эпистолярная литература», помимо любовной переписки Маллея и Патимат, рассматриваются стихотворные послания из сибирской ссылки участников антицаристского восстания 1877 года – Зайди из Куркли и Муси Будугал. Объединение в одной главе столь разных по содержанию произведений могло быть оправдано только одним – выявлением особенностей эпистолярного жанра. Но это, к сожалению, не сделано. Говоря о Гузунове-баснописце, Э. Кассиев ограничивается анализом идейного содержания басен, не делая никаких попыток показать их своеобразие, а также общность с баснями других дагестанских писателей.
Большое значение именно художественной стороне произведений придает Б. Магомедов. С точки зрения становления романтического, а затем реалистического методов (несколько своеобразных у дагестанцев) рассматривается им вся аварская литература Конца XIX – начала XX века. Происходившая в это время ломка патриархальных устоев вызвала к жизни новые отношения, а они в свою очередь – новые методы отображения их в литературе. «Первыми ласточками, еде не делающими весны», но уже красноречиво свидетельствующими о наступлении новой эры, показаны Б. Магомедовым поэт Элдарилав, а также поэтесса Анхи Марин, осмелившаяся утверждать право горянки на счастье и любовь и даже критиковать аульскую знать, за что ей зашили рот. Элдарилав воспевал любовь, всячески принижаемую шариатом и адатом, выступал против социального неравенства. Подлинного расцвета достиг романтизм в творчестве Таджудина (Чайка) и Махмуда из Кахаб Роса. Автор горячо, с увлечением пишет о многостороннем, высокоидейном творчестве гуманиста и патриота Чанка. Он раскрывает его замечательное поэтическое мастерство, показывая Чанка в качестве родоначальника реалистического метода. Главы, посвященные творчеству» Аижи Марин, Элдаридава и Чанка, – лучшие в «Очерках» Б. Магомедова. Здесь ему удалось показать литературный процесс, преемственную связь творчества писателей демократического лагеря.
Однако проблема художественного метода сводится иногда автором к проблемам стиля, он подчас недооценивает идейное содержание произведений? Нельзя согласиться с оценкой творчества Махмуда из Кахаб Росо. Полемизируя с теми, кто якобы «преувеличивал» роль Махмуда в аварской литературе (Гамзат Цадаса, Л. И. Жирков и др.), считая, что Махмуд, превзойдя своего учителя Чанка, стал любимым поэтом в народе, Б. Магомедов пишет: «…Махмуд… не мог даже полностью охватить то богатство, которым обладал его учитель. Хотя в смысле постановки отдельных вопросов о борьбе против закабаления женщины он шел дальше Таджудина, Махмуд взял только одну тему из многообразной поэзии Таджудина – тему любви – и стал развивать ее. Да и здесь он стоял лишь на первой ступени таджудинского развития, то есть на ступени романтизма, не поднявшись полностью до уровня реализма» (стр. 108 – 109). Популярность произведений Махмуда в народе Б. Магомедов объясняет «внешними» обстоятельствами: исполнительским да ром Махмуда, его общительностью, частыми поездками за пределы Дагестана.
Тематика произведений Махмуда действительно уже, чем у Чанка: он был «певцом любви». Но ведь любовная лирика, как отмечает, и сам Б. Магомедов, имела особо важное значение в аварской литературе, в ней остро проявилась борьба за освобождение личности. Более того: именно на этой почве, в отличие от кумыкской и лакской литератур, прогрессивные аварские писатели дали главный бой защитникам патриархально-исламской старины. Махмуд не только «в борьбе против закабаления женщины… шел дальше Таджудина». Любовная лирика Махмуда носила бунтарский характер. В ней поэт выступал как непримиримый протестант по отношению к существующему строю, общественной и религиозной морали, В свое время об этом говорил еще Эффенди Капиев («Резьба по камню») и очень убедительно, на наш взгляд, на большом конкретном материале доказал К. Султанов в книге «Поэты Дагестана» (Махачкала, 1959) 1. В любовной лирике Чанка также отражены взгляды передовых людей того времени, но именно Махмуду удалось с наибольшей полнотой показать духовное раскрепощение горца. Махмуд талантливо развивал идеи своего учителя. Если, например, Чанка, обращаясь к любимой, обнаруживал уже гораздо более свободное отношение горца к религии, когда писал;
Как всяк правоверный, аллах мне судья.
Став к югу липом, начинаю намаз.
Но южной считаю ту сторону я,
В которой находишься ты в этот час.
(Перевод Я. Козловского)
То Махмуд доходил до кощунства (с точки зрения мусульманина), говоря о празднике – рамазане:
…Если праздник священный
у них, –
Буду праздновать праздник земной и
греховный!
Не нуждаюсь я ныне в отраде духовной,
Я к любимой отправлюсь, и там, согреша,
Обретет и свободу и счастье душа.
(Перевод С. Липкина)
В дореволюционной аварской литературе до Махмуда мы не найдем произведений, в которых бы герой-горец был в большей степени свободен от оков религии и адата, чем лирический герой поэмы Махмуда «Мариам». И хотя в поэме автор «не освободился» от романтизма, от «фантастических излишеств», как говорит Б. Магомедов, мы склонны думать, что не только по своему идейному, но и по художественному значению эта поэма несравнимо выше даже лучших реалистических стихотворений Чанка. «Фантастические излишества» подчеркивают необычную силу любви героя махмудовской поэмы, который вступает в трагическое противоречие с действительностью. Именно потому, что Махмуд с удивительным мастерством раскрыл изменившийся внутренний мир бедняка-горца накануне больших социальных преобразований в стране, он был любим дагестанским народом, близок большевикам, ненавистен реакционерам, которыми преследовался всю жизнь и в конце концов был убит.
Большой интерес представляют главы, посвященные творчеству последователей Чанка и Махмуда – Курбана, Эласул Магомеда, Кура-Магомеда из Тлоха, ранее не привлекавших внимание исследователей.
Мало связанным с главным направлением аварской литературы предстает в книге дореволюционное творчество блестящего сатирика Гамзата Цадасы. Б. Магомедов ищет его предшественников только среди поэтов, обращавшихся к сатирическим жанрам, – Саида Араканского, Магомед-Бега и др. Между тем Цадаса внутренне связан с Чанка и Махмудом: он нанес новый чувствительный удар по старой идеологии; после Махмуда этот удар мог быть нанесен только пером сатирика. Б. Магомедов высказывает очень плодотворную мысль: «Если новые веяния эпохи дали возможность Махмуду сказать по отношению к богу «пусть он себе оставит рай», а ему – «его возлюбленную», то новые условия побудили Гамзата к еще более резкому сатирическому осмеянию религиозных обрядов… к пародированию религиозных песен» (стр. 143). К сожалению, эта идея не развита в книге.
Одной из самых сложных проблем, которые предстоит решить дагестанским литературоведам, является проблема взаимосвязи и взаимообогащения дагестанских литератур. Во всех рассматриваемых нами «Очерках» дагестанские литературы предстают еще в значительной степени обособленными. Между тем творчество таких писателей, как Гамзат Цадаса, Сулейман Стальский, на наш взгляд, не может рассматриваться только в русле развития какой-либо отдельной литературы. Они впитали в себя все лучшее, что было в устном творчестве и литературах дагестанских народов. Не случайна огромная роль этих поэтов в становлении всех дагестанских советских литератур. В главе о Гамзате Цадасе эта тема осталась нерешенной.
Серьезным недостатком всех трех «Очерков» является и то, что в них не дана перспектива дальнейшего развития литератур, не «перекинут мостик» к советскому периоду. Несколько случайный, иногда декларативный характер принимает проблема традиций устного народного творчества. Этого можно было бы избежать, если ввести специальные главы об особенностях национального фольклора.
В заключение отметим, что «Очерки» плохо отредактированы. Масса опечаток как в оригинальных, так и в русских текстах стихов, не всегда удачные переводы, многословие, неточная терминология, разнобой в написании имен и фамилий писателей значительно снижают ценность большого труда дагестанских литературоведов.
Необходимо сказать и о ничтожно малом тираже «Очерков»: 1000 экземпляров! Это не покрывает даже нужд ДАССР, сразу же книги эти стали библиографической редкостью. Между тем интерес к дагестанской поэзии растет во всех уголках Союза, особенно после выхода антологий «Поэзия народов Дагестана» (Гослитиздат, М. 1960) и «Дагестанские лирики» («Советский писатель», Л; 1961), где представлены прекрасные образцы дореволюционной и советской поэзии.
Уже первые «Очерки» внесли определенный вклад в изучение культуры народов СССР. Тем с большим интересом читатели ждут выхода последующих книг но истории дагестанских литератур. Как говорят дагестанцы: «Да будет легок ваш труд!»
- См. также вступительную статью Н. Калиевой и В. Огнева в кн. «Дагестанские лирики», «Советский писатель», Л. 1961.[↩]