Первая проза. Беседу вел В. Косолапов

Одна из последних бесед с К. М. Симоновым; проведена по просьбе издательства «Книга» для сборника «Слова, пришедшие из боя».

ПЕРВАЯ ПРОЗА

– Не так давно в одном из интервью, отвечая на вопрос, что ев написанного вами в годы войны вы сами считаете наиболее существенным, вы из прозаических вещей назвали «Дни и ночи». С тех пор как читатели впервые познакомились с главами этой книги, опубликованными в «Красной звезде», прошло немало лет – почти три с половиной десятилетия, а книга живет и сегодня. Это означает, что она, как принято говорить в таких случаях, «прошла проверку временем». Время же, как известно, – судья самый строгий, самый бескомпромиссный и нелицеприятный. Книгу читает и молодежь – те, кто родился и вырос уже после войны; ее читают и перечитывают и люди старшего поколения. Она выдержала десятки изданий у нас в стране и за рубежом. У всех, кто сам не был тогда в Сталинграде, без ваших «Дней и ночей» представления о Сталинградской битве, ставшей поворотным этапом в ходе великой войны, были бы ощутимо беднее.

Сегодня я хочу просить вас, Константин Михайлович, поподробнее, насколько это возможно, вспомнить историю возникновения «Дней и ночей». Я, разумеется, понимаю, что первотолчком к ее созданию послужила ваша поездка осенью сорок второго года в Сталинград. Не будь этой поездки, не было бы и книги. Но все-таки когда и как родился ее первоначальный замысел? Ведь появившийся в сентябре сорок второго года в «Красной звезде» ваш очерк «Дни и ночи» был еще мало похож на будущую книгу, хотя», конечно, что-то из очерка потом и перешло на ее страницы.

– Тогда, под Сталинградом и в Сталинграде, я ни о какой книге не думал. Просто, как говорится, не до того было. Момент был очень жесткий. Когда редактор «Красной звезды» Ортенберг предложил мне лететь вместе с ним в Сталинград, я, откровенно говоря, лететь даже побаивался, у меня немножко поджилки тряслись.

Первые разговоры о Сталинграде произошли у нас, еще когда МЫ не добрались до самого города. Это были разговоры с людьми, которые вышли из боев. Так появился очерк «Солдатская слава» – о разведчике Семене Школенко. Потом мы перебрались в Сталинград. Оттуда я передал два очерка. Один из них – «Бой на окраине». Это о боях в районе тракторного завода. Я там был, в тех местах. Был в батальоне старшего лейтенанта Ткаленко. Он-то и стал одним из центральных героев очерка. Вадим Яковлевич Ткаленко жив. Не так давно я опять встретил его здесь, в Москве, на моей читательской конференции.

Очерк «Дни и ночи» – это как бы попытка дать общую характеристику того, что происходило тогда в Сталинграде. Дело в том, что в газетах сообщалось о боях в районе Сталинграда, а о том, что бои шли уже в самом городе, газеты еще не писали. Очерк «Дни и ночи» должен был впервые сказать об этом и дать ощущение общей картины героически сражавшегося города. В Москву очерк передавался прямо из военного узла связи по проводу. Часть его, насколько мне помнится, была написана, а отдельные куски я просто диктовал, сверяясь с заметками в блокноте. Время не ждало!.. Когда начались наши наступательные бои, меня в Сталинграде уже не было. В ноябре сорок второго я улетел на Север, потом был на Западном фронте. Зиму и начало весны сорок третьего провел на Кавказском, потом на Южном фронте. Вернулся в Москву и опять полетел на Южный фронт. Мысли написать повесть или роман о Сталинграде у меня и тогда еще не было.

Любопытно: эта мысль – написать о Сталинграде большую по объему вещь – раньше, чем у меня, созрела у другого человека. А именно у Юлия Чепурина. Он был участником обороны Сталинграда. На Южном фронте, когда я свалился с гнойной ангиной и лежал какое-то время в медсанбате, потом в околотке, в штабе фронта, он ко мне заходил, показывал своих «Сталинградцев». Это был, помнится, первый, черновой вариант. Я прочел с интересом, дал ему некоторые, как он потом говорил, добрые советы.

С Южного фронта я вернулся в Москву в апреле. К ковцу апреля на всех фронтах установилось затишье – самое, пожалуй, длинное за войну затишье перед Курской битвой. И вот тут я почувствовал, что надо бы написать какую-то большую вещь. Впечатлений накопилось много, я был буквально набит ими. Представление о переломе, наступившем в ходе войны, у меня лично сложилось на основании разных материалов и наблюдений. То, как мы выстояли, как мы не отступили за Волгу, – это было связано со Сталинградом. А то, как мы начали наступать, начали ломить немцев, – это для меня уже было связано с Северным Кавказом, с наступлением на Ростов.

О том, что хотелось бы написать о Сталинграде, я сказал редактору «Красной звезды». Мне дали двухмесячный отпуск, и я уехал в Алма-Ату, где жили тогда мои близкие. Отпуск был дан для того, чтобы я написал прозу – повесть или роман. До этого такой опыт у нас в «Красной звезде» уже был: Павленко написал «Русскую повесть», Гроссман – «Народ бессмертен». Но так как я до войны писал поэмы и уже давно не возвращался к этому жанру, то сначала у меня где-то были колебания между желанием сесть за прозу и желанием написать большую лирическую или лиро-эпическую поэму. От редактора я не скрывал, что моя работа, может быть, выльется и в поэтическую форму, хотя от меня ждали прозаическую вещь, чтобы печатать ее в газете с продолжениями.

Мне кажется, что все решилось в дороге. Я ехал в Алма-Ату поездом. Это была очень тяжелая весна. Тяжелая во всех отношениях. Люди в тылу жили напряженно и трудно. В пути я всюду ощущал их беспокойство: почему на фронте затишье? Почему мы дальше не наступаем? Все окружающее было полно такой суровой реальности, что первоначальная мысль – а может быть, все-таки поэму? – уходила все дальше и дальше. На смену ей пришло ощущение, что то, что я видел и пережил в Сталинграде, в стихи, в поэму не лезет. Надо писать прозу.

И когда я приехал в Алма-Ату, у меня созрели некоторые планы.

Решил взять именно тот период, который я видел. Задумал кончить первым днем нашего наступления, а начать тем днем, когда я сам оказался в тех краях. Это было накануне критического момента, когда уже шли бои за Мамаев курган, когда в бой вступила дивизия Родимцева.

Найдя в Алма-Ате стенографистку, я решился диктовать. Когда уезжал из Москвы, редактор «Красной звезды» сказал мне, что дает отпуск с таким уговором: как только кончится затишье и на фронте начнутся важные события, ев меня вызовет. И бог его знает, сколько мне отведено времени для работы. А вдруг через две, через три недели, в лучшем случае через месяц меня вызовут? Кто может поручиться! Значит, надо спешить. И я спешил.

Опыт диктовки стенографистке у меня был. Зимой сорок первого – сорок второго годов я уже диктовал пьесу «Русские люди». Весной сорок второго, в короткие паузы между командировками на фронты, я диктовал свои военные дневники, мобилизуя память и отбирая все наиболее существенное из кратких записей во фронтовых блокнотах. Именно тогда были надиктованы страницы, составившие йотом первый том «Разных дней войны». Рукопись лежала в сейфе у редактора «Красной звезды».

Куда же мне было в то время девать свои военные дневники?..

И вот в Алма-Ате я стал диктовать книгу о Сталинграде. Влез в эту работу как проклятый и в мае-июне надиктовал примерно три четверти чернового варианта романа. (Я не оговорился: эту вещь я поначалу считал романом; как роман она и была впервые опубликована. Потом я понял, что все-таки это повесть.) Роман у меня получался длинный: я надиктовал тогда листа двадцать два – двадцать три, а конца еще не было. Я где-то чувствовал, каким он должен быть, этот конец. Но на бумагу это пока не легло. Тем не менее дело шло все ближе к концу. И все больше нарастала тревога, что меня вот-вот могут вызвать.

И меня вызвали. Я махнул в Москву. Спрашиваю: куда ехать? Редактор говорит, что никуда ехать не надо, ничего, мол, не происходит. Просто два месяца отпуска уже прошли. Слишком затянулся отпуск. Пиши здесь, в Москве. Не кончил еще? Нет, не кончил. Не помню, давал ли я ему тогда читать что-то из написанного. Может быть, и давал. Все было тихо, и я работал со стенографисткой еще неделю, спешил. Но однажды ночью мне позвонили: через два часа за тобой придет машина. Немцы начали наступление на Курской дуге. Тебе надо ехать туда.

Я поехал на Курскую дугу. Был в 13-й армии генерала Пухова. Как и в Сталинграде, многое видел вблизи, так сказать, в упор. Не раз испытывал чувства опасности и страха, что, в общем-то, обычно на войне. Но к этому у меня прибавился страх, что я не кончу книгу о Сталинграде. Вы знаете, я боялся, что вот убьют и книга останется недописанной. А я уже увлекся ею, ведь это была первая моя проза, большая по объему. Мне она нравилась, пока я писал. В большом запале писал, и мне казалось, что это хорошо. Было ощущение, что пишу нужную, настоящую вещь, и мне было бы обидно ее не кончить. Конечно, я делал все, что положено было делать на войне корреспонденту, но душа уходила в пятки чаще, чем обычно.

Вернулся в Москву, отписался за поездку на Курскую дугу и лихорадочно взялся заканчивать книгу. Казалось, еще неделю поработать и точка была бы поставлена. Но тут новая поездка на фронт. За пей вторая, третья, четвертая – помнится, было четыре поездки, которые рвали на куски заключительные главы книги. Последние четыре листа я написал, кажется, буквально за три дня в нервном ожидании очередной поездки. И вот интересно: эти четыре листа остались в дальнейшем почти такими же, какими они были написаны с самого начала.

А вообще-то я беспощадно продирал текст, сокращал, выкидывал Целые куски. Из надиктованных почти тридцати листов оставил только шестнадцать.

– Эта большая, беспощадная, как вы сказали, работа по сокращению текста была связана с какими-то существенными изменениями первоначального замысла книги или нет?

– Вы знаете, когда пишешь какую-то первую вещь, непривычную для тебя, – не будем при этом забывать, что книга о Сталинграде писалась по горячим следам, среди войны и о войне, – хочется впихнуть в нее все, что ты видел, что помнил, что думал, что сам пережил.

Так было у меня, например, с «Русскими людьми». В первом варианте эта пьеса была страниц двести с лишним. Потом мы с Николаем Михайловичем Горчаковым, опытным режиссером, бесконечно сокращали. Также и с «Днями и ночами» получилось. Я написал много того, что потом не вошло в окончательный текст. К сожалению, у меня сейчас нет под руками чернового варианта этой книги – он хранится в ЦГАЛИ.

В черновом варианте была, например, целая глава, посвященная биографии Сабурова. В опубликованном тексте «Дней и ночей» эту главу заменили всего несколько абзацев. Не вошедшая в повесть глава была в известной мере ответом на вопрос: что думал я, человек своего поколения, тогда, в мае-июне сорок третьего года, о некоторых проблемах, связанных с предвоенным временем.

Будучи человеком не только из интеллигентной семьи, а из семьи военной интеллигенции, из офицерской семьи, я, например, понял на войне, что часть нашей интеллигенции в 30-е годы неправильно относилась к армейской службе, да и с ней, с интеллигенцией, в этом отношении часто поступали неправильно. Как много интеллигентов «откручивалось» от армии, проходило мимо одногодичной службы, отказывалось оставаться сверхсрочниками. И с какой легкостью им это удавалось! А ведь к концу войны оказалось, это я уже забегаю вперед, что около половины командиров стрелковых полков не были до войны профессионалами. Вот эта тема тоже проходила. Она частично где-то осталась в повести, но в черновом варианте она была более подробно разработана.

– Почему же эта глава не вошла в окончательный текст «Дней и ночей»?