Перечитывая свою старую книгу…

Книги, которые пишешь, не имеют конца. Конец всегда условен. Это – как звонок кондуктора в трамвае.

Вот и у меня нет впечатления, что я достиг конца своей работы.

В русских сказках герой оказывается перед стеной, над которой натянуты струны. Через стену надо перескочить, не задев их. Герой пробует и раз, и другой.

С первого раза очень редко что получается.

Моя молодая книга – «О теории прозы» – сейчас, мне кажется, постарела. Перечитывая ее – и споря с самим собой, – я писал новую «теорию прозы».

Будем считать, что мы не путались, а мы протаптывали дорогу. Дорога необходима, дорога нужна – вот и лезешь на стену.

Я писал о своих друзьях, я писал о формальном методе, я спорил со структуралистами, – я писал о споре сознаний, о сложном пути движения мысли, как бы отрицающей себя, – я писал о сюжете жизни и о сюжете литературы.

Не нужно думать, что то, что пройдено, – неприкосновенно. Не надо бояться заниматься «повторением пройденного». Повторения – рифма прозы, ритм ее походки.

В древнейшей поэме о Гильгамеше герой хочет спасти своего друга. Но он не должен спать, иначе дорога его пропадет.

Плоды терпения и нетерпеливости, результат попыток не спать в дороге – моя книга.

* * *

Перед землетрясениями, в их предчувствии, птицы, коровы, лошади и кошки спасают своих детей и хотят уйти на волю.

Кошка в Ташкенте, стремясь спасти своего котенка, выносила из дома свою единственную драгоценность.

А люди не понимали, сердились и несли котенка обратно. Кошка снова выносила котенка на улицу.

Потом дом рухнул.

Вот и в то время колебаний устойчивых поверхностей несколько молодых людей, ученых, будущих профессоров, я, малоученый человек, – мы предчувствовали новый перелом земной коры.

Мы работали со страшной быстротой, со страшной легкостью, и у нас был уговор, что все то, что говорится в компании, не имеет подписи – дело общее. Как говорил Маяковский, сложим все лавровые листики своих венков в общий суп.

Так потихоньку создалась теория прозы, поспешная, но мы заметили торможение, мы заметили условность времени, – что время литературного произведения, время драматургии – иное время, чем то, которое на улице, на городских часах.

Мы заметили смысл завязок, развязок, и с 1916 года мы начали издавать книги.

Одна статья моя, которая тогда была написана, – «Искусство как прием», – перепечатывается без изменения до сих пор.

Не потому, что она безгрешная и правильная, а потому, что как мы пишем карандашом, так время нами пишет.

Многое из того, что мы говорили, стало сегодня общеизвестным.

Часто, когда человек высказывает что-то новое, сперва говорят ему, что он врет, а потом утверждают, что мы это всегда знали. И то, что ты говоришь нам, сами знаем лучше тебя.

Количество статей, которые я написал, может сравниться только с количеством статей, в которых меня ругали.

Гераклит говорил, что для того, чтобы получить гармонии, надо сперва иметь дисгармонии.

В чем я виноват? Я прежде всего довольно много знаю, но одновременно мало знаю. Не знал философию. Поэтому думал, что все открываю заново.

Меня били за это страшно, потому что те, которые меня били, и этого не знали.

Но у них была отрицательная интуиция. Подарили мне такое выражение.

У них был нюх. А тот, кто живет не по правде, в нее и кидает камнями.

Булыжники были увесистые.

Шли мы сквозь свист и хохот.

Обычно говорят: «сдал сопротивление материалов», говорят тем же тоном, как и слова «сдал пальто на хранение».

Мой совет: не сдавайте то, что узнали.

Когда будете защищать свои работы, не защищайтесь, а нападайте. Иначе вы проиграете смысл.

Многое ложное и истинное лежит в старых и новых поэтиках.

Поэтика прозы не была создана. Потому что проза опоздала.

Сейчас поэтики прозы все еще не существует, так как то, что создал ОПОЯЗ, не было точным, не было договорено.

Для меня искусство – это спор, спор сознания, осознания мира. Искусство диалогично, жизненно. Оно, если его остановить, завянет.

Человеческие сердца натянуты как тетива.

И тот, кто не хочет с этой тетивы спустить стрелу, когда он думает, что слово только слово и текст только текст, тот прежде всего не художник, не оруженосец.

Он собиратель бабочек.

В искусстве человечество, осматривая современность, сравнивает ее с прошлым.

Когда-то на Балканах возникла едва ли не величайшая ересь мира – богомильство. Веселовский написал толстый том под названием «Соломон и Китоврас». Веселовский говорит, что богомильская ересь была первым идеологическим вторжением славян в понимание мира.

Боснийская легенда рассказывает о том, как бог увидал Землю, созданную Сатаной. И он пожалел эту Землю. И отжалел кусок сердца. И бросил сердце на Землю. И сердце вошло в ухо Девы, и Дева родила Слово через ухо.

Это связано с Евангелием, потому что «в начале бе слово, и слово бе к Богу, Бог бе слово».

У Рабле рассказывается, как Пантагрюэль родился из уха своей матери. Это была пародия на Евангелие.

И у Мольера в «Школе жен» Агнеса спрашивает: правда ли, что дети рождаются из уха?

Вот эти богомильские легенды сами по себе проливали кровь целых стран. Бастовали альбигойцы, шли крестовые походы. И это дошло до Рабле.

Из-за этих легенд, из-за переосмысливания христианства создавалось новое искусство.

Искусство рождается при столкновении эпох и мировоззрений.

Искусство выправляет вывихнутые суставы.

Искусство говорит о человеке не на своем месте.

Орест должен убить свою мать потому, что она убила отца. Сталкиваются эпохи матриархата и патриархата.

Гамлет не должен убивать свою мать, отец сказал ему «нет». Но Гамлет человек новой науки, нового времени.

И самые великие романы – это пародия на романы. И Рабле, и Сервантес почти современники. И до Рабле существовал рыцарский роман, уже пародийный, о великане, но Рабле вдохнул в этот старый роман новый дух.

Проверил все ссылки, которые дает Рабле на Священное писание, на «Деяния апостолов», и утверждаю, что все они пародийны.

Если в Библии сказано о том, что изобрели сыновья, потомки Каина, что они делали шатры, медные инструменты, что они создавали культуру, то тут предки Пантагрюэля изобрели ботинки с загнутыми носами вверх, догадались, что, играя в кости, надо надевать очки.

Это пародия на Сорбонну и на Евангелие.

И это ваганты, странствующие ученики, не верящие в старую науку.

И как бы мы ни подсчитывали слова и буквы, если мы не видим в этом споре мысли борьбу, которая подходит к краю ковра, то мы не поймем искусства.

Надо считать. Это делают структуралисты. Перед этим надо читать.

Для меня вопрос о месте слова в тексте и о месте слова и текста в жизни начался давно – когда я встретился с мнением Толстого.

Толстой писал, что высказанное в «Анне Карениной» нельзя передать только при помощи построения слов, оно может быть выражено только при помощи сталкивания понятий, как бы противоречащих друг другу:

«Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно – словами, описывая образы, действия, положения» ¹.

Нельзя анализировать отдельное, как бы остановившееся по вашему приказу положение, надо анализировать движение в сопоставлении противоречивых явлений.

Нельзя анализировать целое, помещая часть изменяющегося целого в банку с формалином, говоря при этом магические слова о том, что это только «на минутку», что это только часть, что иначе вы не можете.

Не можете – не можете.

Нельзя убивать движение, то есть жизнь.

В чем же дело? Дело в том, что иначе слово не несет определения, не имеет определенного паспорта с обозначением пола и возраста.

Нагрузку слову дают обстоятельства произнесения.

Мое мнение: литература явление не только слова, она явление мышления. Толстой говорит, что слово не может быть основной частью романа.

Теория структуралистов интересна своей точностью. Она напоминает работу столяров, которые украшают дерево. По-своему это великая работа.

Но мы, прожившие десятилетия на своей территории, знаем гул истории; перекличка эпох стучит в дверь.

Теория прозы, которую я создавал когда-то юношей, конечно же, нуждается в дозреваний: яблоки бывают разные. Одни живут только летом, другие дозревают зимой, хотя сорваны с дерева осенью.

Уточняю свою мысль.

Структура стиха – она мера, и мера эта не могла быть сведена в рифмах.

Глубокое сопоставление гомеровских медленных размеров – это столкновение законченных фраз или фраз, которые домысливаются, сталкиваются, как различные положения.

Агамемнон взял себе часть добычи Ахиллеса – Брисеиду, женщину, которую тот любил. И Ахиллес хотел ударить обидчика мечом, но Афина Паллада удержала его за волосы, встав за его спиной.

Гнев не был разрешен. Но он является причиной столкновения.

Рассказывая о суде богов, где они спорили о будущем, о судьбе героя, Гомер сравнивает спор богов с качанием коромысла весов, и тут же он дает далекий смысловой ритм – он сравнивает колебания богов с положением работницы, которая долго жала пшеницу, взвешивает ее, коромысло колеблется, она смотрит, хватит ли снопов, снятых ее руками, для того, чтобы она получила плату за свою работу, и сможет ли она накормить детей.

Здесь сопоставлены миры, показано общество, создавшее тех и других, разные сословия, – которые должны быть забыты в спокойном мщении, – ритм движения которых поддерживается музыкально.

Искусство разное. Не надо строить теорию только для музы поэзии.

Дыхание искусства разнообразно, но оно связано с великим пониманием искусства, созданного видением, обновлением чувства.

Поэтому всемерность и разнообразность, вечность искусства основаны на обновлении и углублении восприятия.

Уважаю память о давнем друге.

Давность этой дружбы умудрена забвением.

Я вспоминаю – голубоглазый Роман Якобсон.

Маяковский его в стихах ласково называл Ромкой Якобсоном, и это чуть ли не стало фамилией человека.

Друг мой, зачем ты сужаешь тему?

Зачем ты переводишь искусство на мнение, искусство драмы, прозы и поэзии на языкознание?

Языкознанию понадобилось различие существования, и это различие способов существования не может быть заменено анализом прекрасных стихов Бодлера, в которых самое главное – это соединение рассказа о женщинах с рассказом о кошках.

Это одомашнивание лика поэзии.

Дело не только в рифмах, а в том, что стянуть рифмами. Дело душевное. Так пели и сейчас поют в деревнях, которые превратились в колхозы, быстрые частушки, в которых обращаются, перемещаются объекты понимания.

Но довольно предисловия к разговору.

Поговорим о сюжетах.

Начнем со слова «сюжет». Проверим это слово по словарям.

Это главный актер, главная мысль.

1. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 62, с. 269.[↩]